ржал  их  в
узде в то время, когда судили Макрона.
   Дело в том, что назначение Макрона губернатором Египта  было  всего  лишь
уловкой со стороны Калигулы, такой же уловкой,  как  та,  к  которой  прибег
Тиберий, желая устранить Сеяна. Макрона арестовали, когда он садился в Остии
на корабль, и привезли обратно в цепях. Его обвинили в том, что он виновен в
смерти Аррунция и еще нескольких ни в чем не замешанных римских  граждан.  К
этому обвинению Калигула добавил еще одно, а именно: что Макрон сыграл  роль
сводника, стараясь вызвать в нем страсть к  своей  жене  Эннии,  -  соблазн,
против которого ему, при его юношеской  неопытности,  было  трудно  устоять.
Макрона и Эннию принудили  к  самоубийству.  Я  поразился  тому,  как  легко
Калигула избавился от Макрона.
   Однажды Калигула в качестве великого понтифика сочетал браком мужчину  из
рода Пизона и женщину по имени Орестилла. Та приглянулась Калигуле, и, когда
церемония была закончена и гости - большинство римских патрициев - собрались
за пиршественным столом  и,  как  это  водится  в  подобных  случаях,  шумно
веселились,  Калигула  вдруг  крикнул  новобрачному:  "Эй,  ты  там,  хватит
целовать эту женщину. Она - моя жена". Затем поднялся и в наступившей тишине
велел гвардейцам схватить Орестиллу и препроводить ее во  дворец.  Никто  из
пораженных гостей не осмелился  протестовать.  На  следующий  день  Калигула
женился на Орестилле; муж ее был вынужден присутствовать на бракосочетании и
быть посаженым отцом. Калигула  прислал  сенату  письмо,  где  сообщил,  что
отпраздновал свадьбу в духе Ромула  и  Августа  -  имея  в  виду,  наверное,
похищение Ромулом сабинянок и женитьбу Августа на бабке Ливии (в присутствии
моего деда). Через два месяца он развелся с Орестиллой и отправил  ее  и  ее
мужа в изгнание под тем предлогом, что  они  прелюбодействовали  у  него  за
спиной. Орестиллу сослали в Испанию, Пизона -  на  Родос.  Пизону  разрешили
взять с собой всего десять  рабов,  а  когда  он  попросил  в  виде  милости
позволить ему удвоить это число, Калигула сказал: "Бери сколько  хочешь,  но
на каждого лишнего раба будет лишний стражник".
   Друзилла умерла. Я уверен, что ее убил Калигула, но улик у меня нет.  Мне
передавали, что, когда он теперь целовал женщин, он приговаривал: "Ах, какая
белая и нежная шейка! А стоит мне приказать - раз! - и ее разрубят пополам".
Если шейка была особенно белой и нежной, он иногда не мог избежать искушения
отдать этот приказ и посмотреть, как сбудется его похвальба. Но я думаю, что
в случае с Друзиллой он сам нанес удар. Как бы там ни было, никому  не  было
позволено увидеть ее тело. Калигула заявил, что Друзилла умерла от  чахотки,
и устроил ей необычайно пышные похороны. Ее обожествили под  именем  Пантея,
построили множество храмов, высокородные римляне и римлянки  были  назначены
ее жрецами и жрицами; ежегодный праздник в ее честь был более роскошным, чем
любой другой праздник в календаре. Человек, якобы видевший, как дух Друзиллы
был принят на небе Августом, получил десять тысяч золотых. В дни  публичного
траура по  ней,  объявленного  Калигулой,  считалось  тяжким  преступлением,
караемым смертью, смеяться, петь, бриться, ходить в бани и  даже  обедать  в
кругу семьи. Суды были  закрыты,  не  совершались  бракосочетания,  не  было
воинских учений. Калигула приговорил к смертной казни человека, продававшего
на улицах горячую воду, и еще одного за  то,  что  он  выставил  на  продажу
бритвы. Охватившее всех уныние было так велико, что Калигула сам не мог  его
выдержать (а может быть, его мучили  угрызения  совести?)  и  однажды  ночью
покинул город и отправился в Сиракузы в сопровождении одного лишь  почетного
караула. Дел у него там никаких не было, он просто хотел  отвлечься.  Доехал
он всего лишь до Мессины, где как раз началось  небольшое  извержение  Этны.
Зрелище это так напугало Калигулу, что он тут  же  повернул  обратно.  Когда
Калигула возвратился в Рим, там все пошло по-старому,  снова  начались  игры
гладиаторов, гонки колесниц и травля диких зверей. Калигула вдруг  вспомнил,
что люди, обещавшие во время его болезни отдать за него жизнь, все еще живы,
и заставил их покончить с собой, не только потому, что клятвопреступление  -
грех, но главное, чтобы Смерть не сочла их сделку недействительной.
   Как-то раз за ужином, довольно много выпив, я заявил, что  вывел  правило
насчет того, как переходит по наследству женская красота; я утверждал, будто
передается она через  поколение,  от  бабушки  к  внучке,  и  приводил  тому
примеры. К сожалению, закончил я, сказав: "Самая прекрасная женщина, какую я
видел в отрочестве, возродилась сейчас в лице своей внучки и тезки - Лоллии,
жены губернатора Греции. Они похожи  как  две  капли  воды.  За  исключением
одной-единственной дамы, имени которой  я  не  назову,  так  как  она  здесь
присутствует, Лоллия, по моему мнению, самая прекрасная из всех ныне живущих
женщин". Исключение это я сделал лишь из тактичности, так как Лоллия была во
много раз красивее моих племянниц Лесбии и Агриппиниллы, да и  любой  другой
бывшей там дамы. Я не был в нее влюблен, просто я заметил  однажды,  что  ее
красота  -  совершенна,  и  вспомнил,  что  точно   такое   же   впечатление
давным-давно произвела на меня  ее  бабка.  Калигула  заинтересовался  моими
словами и стал расспрашивать меня о Лоллии. Не сознавая, что я и так  сказал
больше, чем следовало, я наговорил еще. В тот же вечер Калигула написал мужу
Лоллии, приказывая ему вернуться  в  Рим,  где  его  ожидают  исключительные
почести. Ожидал же его развод с Лоллией, которую он своими руками должен был
отдать в жены императору.
   Еще одно случайное замечание, сделанное мною как-то за ужином,  произвело
на Калигулу неожиданный эффект. Кто-то упомянул об эпилепсии,  и  я  сказал,
что, согласно коринфским летописям, Ганнибал был эпилептик и что Александр и
Юлий  Цезарь  оба  были  подвержены  этой  таинственной  болезни,   которая,
по-видимому,   неизбежно   сопутствует   полководческому   гению.   Калигула
насторожил уши. Спустя несколько дней он  очень  правдоподобно  изобразил  в
сенате эпилептический припадок - упал на пол и кричал во все горло, так  что
на губах его пузырилась пена (мыльные пузыри, скорее всего).
   Римляне все еще были довольны жизнью. Калигула по-прежнему устраивал  для
них театральные представления,  гладиаторские  бои,  гонки  и  травлю  диких
зверей и разбрасывал деньги с ораторского  амвона  и  верхних  окон  дворца.
Горожанам было безразлично, какие браки он  заключал  или  расторгал,  каких
приближенных предавал казни. Калигула не мог вынести, если в  театре  или  в
цирке было хоть одно свободное  место,  а  в  проходах  не  толпился  народ,
поэтому в дни представлений он приостанавливал судебные заседания и временно
отменял траур, чтобы никто не мог отговориться и не прийти.  Калигула  также
ввел  несколько  новшеств:  разрешал  приносить  с  собой  на  представление
подушки, а в жаркую погоду надевать соломенные шляпы и сидеть босиком - даже
сенаторам, которым было положено подавать другим пример благочиния.
   Когда мне наконец удалось на несколько дней приехать  в  Капую,  чуть  не
впервые за год, Кальпурния почти сразу спросила:
   - Ну и сколько, Клавдий, осталось в казне от тех двадцати семи миллионов?
   - Меньше пяти миллионов, я думаю. Но Калигула строит прогулочные  корабли
из кедра, покрывает их золотом, усыпает драгоценными камнями, делает  в  них
ванны и цветники; он начал возводить шестьдесят новых храмов и  поговаривает
о том, чтобы прорыть канал через Коринфский перешеек. Он принимает ванны  из
нарда и фиалкового  масла.  Два  дня  назад  он  подарил  Евтиху,  возничему
зеленых, двадцать тысяч золотых за то, что тот выиграл гонки против  сильных
соперников.
   - А зеленые всегда выигрывают?
   - Всегда. Или почти всегда. Недавно  первым  пришел  красный,  и  зрители
шумно приветствовали его. Им надоело, что выигрывают одни зеленые. Император
был в бешенстве. На следующий день  и  возничий,  и  его  упряжка  оказались
мертвы. Отравлены. Такие вещи случались и раньше.
   - Скоро твои дела будут совсем плохи,  мой  бедный  Клавдий.  Кстати,  не
хочешь ли ты проверить счета? Год был неудачный, как  я  писала  тебе.  Скот
передох, рабы воруют без зазрения  совести,  скирды  хлеба  горят.  Ты  стал
бедней на две тысячи золотых. И управляющий тут не виноват. Он  делает,  что
может, и он, во всяком случае, честен. Все это потому, что здесь  нет  тебя,
чтобы самому присматривать за хозяйством.
   - Ничего не поделаешь, - сказал я. - Говоря по правде,  я  сейчас  больше
беспокоюсь за свою жизнь, чем за деньги.
   - С тобой плохо обходятся?
   - Да. Все время куражатся надо мной. Мне это очень неприятно.  И  главный
мой мучитель - император.
   - Что они тебе делают?
   - О, придумывают всякие штуки. Устраивают ловушки, подвешивают над дверью
ведра с водой, кладут в  постель  лягушек  или  мерзких,  воняющих  миррисом
мальчишек-педерастов; ты ведь  знаешь,  что  я  не  терплю  ни  лягушек,  ни
педерастов. Если я ложусь  вздремнуть  после  обеда,  они  кидаются  в  меня
косточками от фиников, или надевают на руки туфли и завязывают  шнурки,  или
звонят у меня над ухом, словно случился пожар. И я совсем не могу  работать.
Стоит мне начать, они опрокидывают на листы  чернильницу.  И  что  бы  я  ни
сказал, поднимают меня на смех.
   - Ты - единственный, кто служит мишенью их насмешек?
   - Я - их излюбленная мишень. Официальная.
   - Клавдий, ты сам не представляешь, как тебе повезло. Следи  внимательно,
чтобы тебя не спихнули с этого места. Не давай никому его захватить.
   - Что ты хочешь этим сказать, девочка?
   -то, что люди не убивают тех, над кем  смеются.  Они  бывают  жестоки  по
отношению к своим жертвам, они пугают и грабят их, но не убивают.
   Я сказал:
   - Кальпурния, ты на редкость умна. Послушай меня. У  меня  все  еще  есть
кое-какие деньги. Я куплю тебе красивое шелковое платье и золотую  коробочку
для притираний, и мартышку, и кулек коричных конфет.
   Она улыбнулась:
   - Я предпочитаю получить этот подарок  наличными.  Сколько  ты  собирался
потратить?
   - Около семисот золотых.
   - Прекрасно. Они нам  скоро  будут  очень  кстати.  Спасибо,  добрый  мой
Клавдий.
   Когда я вернулся в Рим, я услышал, что в городе были беспорядки.  Однажды
ночью Калигулу разбудил  отдаленный  шум  -  это  собравшиеся  у  амфитеатра
горожане, распихивая и толкая друг  друга,  старались  пробиться  поближе  к
воротам, чтобы, когда их откроют, занять первые ряды даровых мест.  Калигула
послал роту гвардейцев с дубинками навести порядок.  Гвардейцы,  злые  из-за
того, что их подняли с постелей, колотили дубинками направо и налево и убили
немало людей, в том числе  несколько  весьма  состоятельных  горожан.  Чтобы
высказать свое неудовольствие тем, что сон его был дважды нарушен  -  причем
во второй раз, когда люди  с  криком  разбегались  от  гвардейцев,  шум  был
гораздо громче, - Калигула появился в амфитеатре лишь под вечер,  когда  все
утомились от ожидания и проголодались. Когда зеленый выиграл  первый  заезд,
никто не аплодировал, мало того  -  раздалось  шиканье.  Калигула  в  ярости
вскочил с места: "О, будь у вас на всех одна шея, я бы перерубил ее!"
   На следующий день предстояли гладиаторские бои  и  травля  диких  зверей.
Калигула отменил прежние договоренности и заслал в  амфитеатр  самых  жалких
животных, каких сумел скупить на оптовом рынке, - шелудивых львов и  пантер,
больных медведей и старых, изнуренных диких быков, из тех,  что  посылают  в
гарнизонные  города  в  отдаленных  провинциях,  где  зрители  не   особенно
разборчивы, а выходящие на арену любители предпочитают зверей похуже.  Люди,
которыми Калигула заменил объявленных на афишах, были  под  стать  животным:
тучные, неповоротливые,  страдающие  одышкой  ветераны.  Некоторые  из  них,
возможно, были хороши в свое время - в давно прошедший золотой век  Августа.
Публика принялась свистеть и осыпать  их  насмешками.  Этого-то  Калигула  и
ждал. Он велел арестовать тех, кто больше всех шумел, и вывести их на  арену
- может, у них получится лучше? Шелудивые львы и пантеры, больные медведи  и
изнуренные быки быстро с ними расправились.
   Популярность Калигулы пошла на убыль. Говорят, что толпа любит праздники.
Спору нет. Но когда год превращается в один долгий праздник  и  у  людей  не
остается   времени   заниматься   делами,    а    удовольствие    становится
принудительным, то это другой разговор. Гонки колесниц всем приелись. Хорошо
Калигуле, ведь он был лично заинтересован  в  упряжках  и  возничих  и  даже
иногда сам правил. Он неплохо управлялся с вожжами и  хлыстом,  а  остальные
возничие следили за тем, чтобы не обогнать  его.  Театральные  представления
тоже сильно надоели. Все пьесы похожи одна на другую, во всяком  случае,  на
мой взгляд, различают их лишь знатоки. Калигула считал  себя  знатоком  и  к
тому же питал пристрастие к Апеллесу, трагическому  актеру,  филистимлянину,
который написал многие из пьес, где обычно сам играл. Одну из них,  особенно
восхищавшую Калигулу - так как он внес  кое-какие  предложения  насчет  роли
Апеллеса, а тот их учел, - показывали много раз подряд, пока она  не  набила
всем оскомину. Еще  больше  Калигула  благоволил  к  Мнестеру,  исполнявшему
главные партии в мифологических балетах, бывших  тогда  в  моде.  Он  обычно
целовал Мнестера на глазах у  всей  публики  всякий  раз,  когда  тот  делал
особенно  удачное  па.  Как-то  раз  один  из   всадников   раскашлялся   на
представлении и был вынужден выйти,  так  как  не  мог  унять  кашель.  Шум,
который он поднял, протискиваясь  мимо  чужих  колен,  извиняясь,  кашляя  и
пробираясь через битком набитые проходы  к  выходу  из  амфитеатра,  помешал
Мнестеру, и тот остановился посреди одного из самых изысканных своих  танцев
под нежные звуки флейты и стал ждать, пока все успокоятся. Калигула пришел в
бешенство; он велел привести к нему всадника и побил его собственной  рукой.
Затем отправил его в Танжер с запечатанным посланием царю Марокко. Царь (мой
родственник -  его  мать  была  моей  теткой  Селеной,  дочерью  Антония  от
Клеопатры) был крайне изумлен содержанием письма.  Там  было  написано:  "Не
откажи в любезности отослать подателя сего  обратно  в  Рим".  Все  сословие
всадников  сильно  возмутилось  этим  случаем:  Мнестер   был   всего   лишь
вольноотпущенник, а вел себя как одержавший победу полководец. Калигула стал
брать частные уроки красноречия и танцев у  Апеллеса  и  Мнестера  и  спустя
некоторое время начал появляться на сцене в их ролях.  Произнеся  монолог  в
какой-нибудь трагедии, он иногда оборачивался и кричал  Апеллесу,  стоявшему
за кулисами: "Превосходно, не правда ли? Ты бы сам не сыграл лучше". А после
того  как,  танцуя  в  балете,  делал  какой-нибудь   удачный   пируэт,   он
останавливал музыку, поднимал руку, чтобы призвать всех к тишине, и повторял
его без аккомпанемента.
   Подобно Тиберию, у которого  был  любимый  дракон,  Калигула  завел  себе
любимца коня. Раньше его звали Порцелл (что значит "Поросенок"), но Калигула
решил, что это имя недостаточно красиво, и переименовал коня  в  Инцитата  -
"Быстроногого". Инцитат всегда приходил на бегах первым, и Калигула так  его
обожал, что сделал сперва гражданином Рима, затем сенатором и наконец  занес
в списки кандидатов на пост консула. Инцитат получил собственный дом и слуг,
у  него  была  мраморная  спальня,  где  лежал  большой  соломенный   тюфяк,
менявшийся каждый день, стояла кормушка из слоновой кости  и  золотое  ведро
для питья, а на стенах висели картины известных художников. Всякий раз,  что
Инцитат выигрывал гонки, его  приглашали  вместе  с  нами  к  обеду,  но  он
предпочитал чашу ячменного пива рыбе и мясу, которыми  всегда  потчевал  его
Калигула. Мы должны были раз двадцать пить за его здоровье.
   Деньги уходили все быстрей и быстрей, и наконец  Калигула  решил  навести
экономию. Как-то раз он сказал: "Какой смысл  сажать  в  тюрьму  за  подлог,
кражу и нарушение общественного порядка? Преступникам там не  сладко,  но  и
мне приходится тратиться на их кормежку и стражу. А если я  их  выпущу,  они
снова примутся за свое. Я сегодня объеду тюрьмы и разберусь  в  этом  деле".
Так он и поступил.  Калигула  отобрал  самых  закоренелых,  как  он  считал,
преступников и велел их казнить. Тела их разрубили на части и скормили диким
зверям, ждавшим своей очереди быть убитыми в амфитеатре, -  двойной  расчет.
Теперь Калигула каждый месяц обходил тюрьмы. Преступность слегка  снизилась.
Однажды казначей Калигулы Каллист сообщил ему, что в  государственной  казне
остался всего  один  миллион  золотых,  а  в  императорской  -  полмиллиона.
Калигула понял, что мало сократить расходы, надо увеличить доходы. Начал  он
с торговли жреческими должностями и магистратурами, а также  монополиями,  и
это сильно  пополнило  казну,  но  все  же  недостаточно,  и  тогда,  как  и
предвидела Кальпурния,  он  прибег  к  помощи  доносителей,  чтобы  обвинить
богатых людей в истинных  или  вымышленных  преступлениях  и  заполучить  их
имущество. Когда Калигула стал императором, он отменил смертельную казнь  за
государственную  измену,  но  оставалось  множество   других   преступлений,
караемых смертью.
   После  казни  первой  группы   осужденных   Калигула   устроил   особенно
великолепную травлю диких зверей. Но зрители были в дурном  настроении.  Они
шикали, свистели, ворчали и не  желали  даже  смотреть  на  арену.  Затем  в
дальнем  от  императорской  ложи  конце  цирка  раздался  крик:  "Выдай  нам
доносителей! Выдай нам доносителей!" Калигула поднялся,  чтобы  восстановить
тишину, но рев толпы заглушил его голос. Он отправил гвардейцев с  дубинками
туда, где орали громче всего, и они принялись дубасить людей по головам,  но
шум, и еще более яростный, возник в другом месте. Калигула  перепугался.  Он
поспешно покинул амфитеатр, велев  мне  заменить  его  на  распорядительском
месте. Мне это вовсе не улыбалось, но когда  я  встал,  чтобы  обратиться  к
толпе, все вежливо замолчали  и  даже  крикнули:  "Feliciter",  что  значит:
"Удачи тебе", и я вздохнул с облегчением. В отличие от Калигулы, у  которого
такой громкий голос, что его слышно с одного края Марсова поля на другой,  я
говорю тихо, и мне пришлось попросить  кого-нибудь  повторять  за  мной  мои
слова.  Мнестер  вызвался  мне  помочь,  отчего  моя  речь  прозвучала  куда
эффектнее.
   Я  объявил,  что   императора,   к   сожалению,   вызвали   по   срочному
государственному делу. Тут все расхохотались. Мнестер сопровождал свои слова
красноречивыми жестами, показывающими, насколько важным  и  безотлагательным
было это государственное дело. Затем я сказал, что обязанности распорядителя
перешли, увы, к моей недостойной особе. Мнестер безнадежно пожал  плечами  и
покрутил указательным пальцем у виска - более  выразительно  передать  смысл
моих слов было трудно.
   - Давайте продолжать игры, друзья, - добавил я.
   И тут сразу же поднялся крик:
   - Выдай нам доносителей!
   Но я спросил, а Мнестер повторил, вложив в это все свое обаяние:
   - А если император согласится выдать их, что тогда? Кто-нибудь донесет на
них?
   Вместо ответа послышался неясный гул. Я задал еще один вопрос. Я спросил,
кто более тяжкий преступник - доноситель или доноситель на  доносителя?  Или
доноситель на доносителя на доносителя? Я сказал, что  чем  дальше  идти  по
такому пути, тем он будет более гнусным, тем большее  число  людей  окажется
замарано грязью. Лучшая политика - не совершать ничего, что  могло  бы  дать
доносчикам основания для доносов.  Если  бы  все,  сказал  я,  вели  истинно
добродетельную жизнь, проклятое племя вымерло бы само собой из-за недостатка
пищи, как мыши на кухне у скупца. Вы не представляете,  какой  смех  вызвали
мои слова.