; осмотр достопримечательностей на Ниле -  просто
предлог посетить пограничные части: было  большой  ошибкой  вообще  посылать
Германика на Восток. Тиберий публично заявил в сенате о  своем  недовольстве
тем, что предписание Августа было так дерзко нарушено.
   Когда Германик, весьма обиженный выговором Тиберия, вернулся в Сирию,  он
обнаружил, что  все  его  приказы  полкам  и  городам  или  просто  не  были
выполнены, или были заменены противоположными им по смыслу приказами Пизона.
Германик вновь издал  приказы,  где  говорилось,  что  все  приказы  Пизона,
отданные во время его, Германика, отсутствия, с настоящего момента  отменены
и что впредь, до особого распоряжения, ни один, подписанный Пизоном,  приказ
не будет считаться в провинции действительным, если под ним не будет  стоять
также его, Германика, имя. Не  успел  брат  выпустить  эту  декларацию,  как
заболел. У него расстроился желудок, начались понос и рвота. Он  подозревал,
что в пищу ему подсыпают яд, и принимал все возможные меры предосторожности.
Агриппина сама готовила ему еду, и никто из слуг не имел к  ней  доступа  ни
до, ни после приготовления. Но прошло немало времени,  прежде  чем  Германик
настолько поправился, что смог встать с постели и  сидеть  в  кресле.  Голод
невероятно изощрил его чувство обоняния, и он  сказал,  что  в  доме  пахнет
смертью. Никто никакого запаха не ощущал, и сперва Агриппина отмахнулась  от
его слов, считая это болезненной фантазией. Но Германик настаивал на  своем.
Он говорил, что  запах  делается  с  каждым  днем  все  сильнее.  Наконец  и
Агриппина заметила его. Казалось, каждая комната пропитана тленом. Агриппина
курила благовониями, чтобы перебить  смрад,  но  все  было  напрасно.  Слуги
перетрусили и шептались между собой, что это - дело рук ведьм.
   Германик всегда был очень суеверен, как  все  члены  нашей  семьи,  кроме
меня; я тоже суеверен, но не настолько. Мало того, что он верил в счастливые
и несчастливые дни и предзнаменования, Германик опутал  себя  сетью  примет,
выдуманных им самим. В самый большой ужас его повергало число двадцать  пять
и кукарекание петуха в полночь. Он  считал  очень  дурным  знаком  то,  что,
вернув орлов Девятнадцатого и Двадцать шестого полков, он был  вынужден,  по
приказанию Тиберия, уехать из  Германии,  не  вернув  орла  Двадцать  пятого
полка. Он боялся черной магии,  которой  славились  фессалийские  ведьмы,  и
всегда спал с талисманом  под  подушкой,  служащим  против  нее  защитой,  -
сделанной из зеленой яшмы  фигуркой  богини  Гекаты  (лишь  Геката  обладала
властью над ведьмами и призраками), держащей факел в одной руке и  ключи  от
подземного мира - в другой.
   Подозревая, что Планцина насылает на него злые чары - ходили слухи, будто
она ведьма, - Германик, чтобы  умилостивить  Гекату,  принес  ей  в  жертву,
согласно обычаю, девять черных щенят. На следующий день дрожащий  от  страха
раб доложил Германику, что, когда он мыл в вестибюле  пол,  ему  показалось,
будто одна плитка лежит свободно; он поднял ее и нашел  внизу  разлагающийся
труп голого младенца с выкрашенным красной краской животом и привязанными ко
лбу рогами. Немедленно во всех комнатах начались поиски, и то  под  плитками
пола, то в нишах, выдолбленных в стенах и прикрытых занавесями, было сделано
не менее дюжины столь же отвратительных и страшных находок, в том числе труп
кошки с рудиментарными крыльями, растущими из спины, и голова негра, изо рта
которого торчала детская рука. На всех этих ужасных останках была  свинцовая
табличка с именем Германика. В доме провели ритуальное очищение, и  Германик
повеселел, хотя живот по-прежнему его беспокоил.
   Вскоре после этого дом стали посещать призраки.  Среди  подушек  находили
выпачканные в крови петушиные перья, на стенах появлялись - иногда  почти  у
самого пола, точно их написал карлик, иногда у  потолка,  словно  написанные
великаном, - начертанные углем зловещие знаки:  фигурка  повешенного,  слово
"Рим" вверх ногами, горностай и вновь и вновь повторяющиеся цифры "25", хотя
никто, кроме Агриппины, не  знал  о  предубеждении  Германика  против  этого
числа. Затем появилось перевернутое имя брата; с каждым днем оно становилось
короче на одну букву. Планцина могла спрятать в доме во время его отсутствия
магические заклинания, но  объяснить  появление  надписей  и  рисунков  было
нельзя. Слуги были вне подозрения,  так  как  все  эти  потусторонние  знаки
возникали в тех комнатах, куда они не допускались. В одной комнате, с  таким
крошечным оконцем, что в него никак не смог бы пролезть человек, стены  были
покрыты предвещающими  беду  символами  от  пола  до  потолка.  Единственным
утешением Германику было мужество, с каким держались Агриппина  и  Калигула.
Агриппина прилагала все силы, чтобы пролить свет на происходящее, а Калигула
заявил,  что  он  не  боится,  ведьмы  ничего  не  могут  сделать   правнуку
божественного Августа, и если он встретит хоть одну ведьму, он  проткнет  ее
мечом. Но Германик снова слег в постель. Посреди ночи после того дня,  когда
от его имени остались только три буквы, Германика разбудил крик петуха.  Как
он ни был слаб, он соскочил с постели, схватил  меч  и  кинулся  в  соседнюю
комнату, где спали Калигула и малютка Лесбия. Он увидел там большого черного
петуха с золотым ободком на шее, который кукарекал так, словно хотел поднять
на ноги мертвецов. Германик попытался отрубить ему голову, но петух  вылетел
в окно. Германик упал, потеряв сознание. Агриппине удалось  кое-как  уложить
его снова в постель, но когда он пришел в себя, то сказал ей,  что  обречен.
"Нет, пока с тобой твоя Геката", - возразила она.  Германик  дотронутся  под
подушкой до талисмана, и к нему вернулось мужество.
   Когда настало утро, Германик написал письмо Пизону в  староримском  духе,
где объявлял ему войну не на жизнь, а  на  смерть  и  приказывал  немедленно
покинуть провинцию. Однако Пизон уже отплыл из Сирии и  теперь  находился  в
Хиосе, ожидая известий о смерти Германика, после чего он намеревался тут  же
вернуться и управлять провинцией  по  своему  усмотрению.  Мой  бедный  брат
слабел с каждым часом.  Назавтра,  когда  Агриппина  куда-то  отлучилась,  а
Германик лежал в полузабытьи, он вдруг почувствовал, ненадолго придя в себя,
какое-то движение под подушкой. Германик повернулся на бок и  в  ужасе  стал
нащупывать амулет. Он исчез, а в комнате никого не было.
   На следующий день Германик созвал своих друзей и сказал, что он  умирает,
а убийцы его - Пизон и Планцина. Он поручил  друзьям  рассказать  Тиберию  и
Кастору, как его погубили, и умолял отомстить за  его  жестокую  смерть.  "И
скажите гражданам Рима, - добавил Германик - что я вверяю  мою  возлюбленную
жену и шестерых детей их попечению; пусть они не верят  Пизону  и  Планцине,
если те станут говорить, будто получили  приказ  убить  меня,  и  даже  если
поверят, пусть не прощают им их злодеяния". Германик умер девятого  октября,
в  тот  самый  день,  когда  на  стене   напротив   его   кровати   осталась
одна-единственная буква "Г", ровно на двадцать пятый день своей болезни. Его
высохшее тело было выставлено на рыночной площади Антиохии, чтобы все  могли
видеть красную сыпь у него на животе и  посиневшие  ногти.  Рабов  Германика
подвергли пыткам. Вольноотпущенников  также  подвергли  допросу,  каждого  -
притом что люди, ведущие дознание, сменяли один другого - в течение двадцати
четырех часов, и под конец они были настолько сломлены телом и  духом,  что,
знай они хоть что-нибудь, признались бы, лишь  бы  положить  своим  мучениям
конец. Как от рабов, так и от вольноотпущенников, узнали немногое, а именно:
что известную ведьму, некую Мартину, неоднократно видели вместе с Планциной,
и обе они один раз побывали в доме Германика,  когда  там  не  было  никого,
кроме Калигулы. И что как-то днем, перед  самым  возвращением  Германика,  в
доме оставался один глухой старый привратник, так как  все  остальные  слуги
пошли смотреть бой гладиаторов, который  по  приказанию  Пизона  устроили  в
местном амфитеатре.  Однако  черного  петуха,  знаки  на  стенах  и  пропажу
талисмана    нельзя    было    объяснить    ничем,    кроме    вмешательства
сверхъестественных сил. Командиры  полков  и  все  прочие  римляне  высокого
ранга, находившиеся в провинции, собрались вместе, чтобы выбрать  временного
губернатора.  Избрали  командира  Шестого  полка.  Он  немедленно  арестовал
Мартину и отправил под стражей в Рим. Если над  Пизоном  назначат  суд,  она
будет одним из главных свидетелей.
   Когда Пизон услышал, что Германик умер,  он  не  только  не  скрыл  своей
радости, но принес в  храмах  благодарственные  жертвоприношения.  Планцина,
недавно потерявшая сестру, скинула траур и надела свой  самый  яркий  наряд.
Пизон написал Тиберию, что был смещен с поста губернатора, куда его назначил
сам  Тиберий,  из-за   храброго   противодействия   предательским   замыслам
Германика, направленным против государства; сейчас он возвращается в  Сирию,
чтобы вновь взяться за дела. Пизон писал  о  "роскошной  жизни  и  наглости"
Германика. Он действительно попытался  вернуться  в  Сирию  и  даже  получил
поддержку некоторых полков, но новый губернатор осадил крепость  в  Киликии,
где укрылся Пизон, вынудил его сдаться и отправил  в  Рим  отвечать  на  все
обвинения, которые, несомненно, будут ему там предъявлены.
   Тем временем Агриппина отплыла в Италию с двумя детьми и урной  с  прахом
мужа. В Риме известие о смерти Германика вызвало такое горе,  что  казалось,
будто каждая римская семья потеряла самого любимого из своих  близких.  Хотя
по этому поводу не было указа сената или приказа судей, целых три дня  лавки
были закрыты, суды безлюдны, не совершалось никаких сделок -  все  ходили  в
трауре, народ скорбел. Я слышал, как какой-то человек на улице сказал, что у
всех такое чувство, будто солнце закатилось и  никогда  больше  не  взойдет.
Свое отчаяние я и описать не могу.
   ГЛАВА XXI
   20 г. н.э.
   Тиберий и Ливия заперлись каждый в споем дворце,  делая  вид,  будто  они
настолько убиты горем, что не могут показаться на  людях.  Агриппина  должна
была прибыть в Рим по суше, так  как  наступила  зима  и  плыть  морем  было
опасно. Но она все же решилась на это, несмотря на штормы, и через несколько
дней достигла Корфу, откуда при попутном ветре был всего один день  пути  до
порта Брундизий. Там, отправив вперед гонцов с поручением сказать,  что  она
возвращается, чтобы искать защиты и покровительства у сограждан, она немного
передохнула. Кастор, уже вернувшийся в Рим,  четверо  детей  Агриппины  и  я
выехали  из  города  ей  навстречу.  Тиберий  тотчас  отправил  в  порт  два
гвардейских батальона с распоряжением, чтобы  судьи  тех  сельских  районов,
через которые  будут  проносить  урну  с  прахом  Германика,  оказывали  его
покойному сыну положенные почести. Когда встреченная почтительным  молчанием
огромной толпы Агриппина ступила на берег, урну  возложили  на  погребальные
носилки и понесли к Риму  на  плечах  гвардейских  офицеров.  С  батальонных
знамен в знак всеобщей скорби были сняты украшения, топорики и  пучки  розог
держали опущенными вниз. В то время как многотысячная  процессия  пересекала
Калабрию, Апулию и Кампанию, к ней со всех сторон стекалось множество людей:
селяне в черных одеждах, всадники в  пурпурных  тогах;  со  слезами,  громко
сетуя, они возжигали благовония духу умершего героя.
   Мы встретили процессию в Террацине, в шестидесяти милях к юго-востоку  от
Рима; здесь Агриппина, прошедшая весь путь от Брундизия не размыкая  губ,  с
сухими глазами и каменным лицом, при виде своих четверых  осиротевших  детей
вновь дала волю горю. Она вскричала, обращаясь к  Кастору:  "Во  имя  любви,
которую ты питал к моему дорогому мужу, поклянись, что будешь защищать жизнь
его детей своей собственной грудью  и  отомстишь  за  его  смерть!  Это  его
последняя просьба к  тебе".  Кастор,  рыдая,  наверно,  впервые  с  детства,
поклялся, что выполнит его завет.
   Если вы спросите, почему вместе с нами не поехала Ливилла, я отвечу:  она
только что родила мальчиков-близнецов, отцом которых,  судя  по  всему,  был
Сеян. Если вы спросите, почему не поехала моя  мать,  я  отвечу:  Тиберий  и
Ливия не позволили ей присутствовать даже на похоронах.  Раз  всепоглощающая
скорбь помешала их собственному  участию  в  этой  церемонии,  им,  бабке  и
приемному отцу усопшего, как же могла участвовать в ней его родная матъ?!  И
они поступили разумно, не показавшись на глаза людям. Если  бы  они  на  это
решились, пусть  даже  притворившись  опечаленными,  жители  Рима,  конечно,
ополчились бы на них, и я думаю, что гвардейцы стояли  бы  в  стороне  и  не
шевельнули бы и пальцем, чтобы их защитить. Тиберий  не  удосужился  сделать
даже такие приготовления к  похоронам,  которые  были  обязательными,  когда
хоронили куда менее именитого человека: не было ни  изображений  Клавдиев  и
Юлиев, ни  посмертной  маски  самого  усопшего,  выставляемой  у  носилок  с
покойным, не произносилось надгробное слово с ростральной трибуны,  не  было
плакальщиков и причитаний. Тиберий оправдывался тем, что похороны уже были в
Сирии, боги-де могли разгневаться, если бы здесь повторились все обряды.  Но
никогда еще в Риме не выказывалась такая искренняя и единодушная печаль, как
в ту ночь.  Марсово  поле  сверкало  факелами,  и  толпа  возле  усыпальницы
Августа, куда Кастор благоговейно поместил урну  с  прахом  Германика,  была
такой плотной, что многих задавили до смерти. Повсюду  люди  повторяли,  что
Рим пропал, теперь не  осталось  никакой  надежды;  Германик  был  последним
оплотом против тирании, и вот его подло убили. Повсюду жалели  и  восхваляли
Агриппину и молились за безопасность ее детей.
   Несколько дней спустя  Тиберий  опубликовал  официальное  заявление,  где
говорилось, что, хотя многие выдающиеся  римляне  умерли  ради  блага  своей
страны, ни одного из них так повсеместно и так горячо не оплакивали, как его
дорогого сына. Однако теперь настала пора успокоиться и  вернуться  к  своим
обычным делам: правители смертны, благо страны - извечно. Несмотря  на  это,
сатурналии в конце декабря прошли без обычных  шуток  и  веселья,  и  только
после праздника Великой Матери траур наконец кончился  и  жизнь  вступила  в
свои права. Теперь подозрения Тиберия  обратились  на  Агриппину.  Утром  на
следующий день после похорон она  пришла  к  нему  во  дворец  и  бесстрашно
заявила, что будет считать его в ответе за смерть мужа, пока он  не  докажет
своей непричастности и не отомстит  Пизону  и  Планцине.  Тиберий  сразу  же
прервал разговор, прочитав ей по-гречески две строчки:
   Не тем ли ты оскорблена,
   Что не царица ты?
   Пизон пока воздерживался от возвращения в  Рим.  Он  послал  вперед  сына
молить Тиберия о снисхождении, сам же отправился к Кастору, который вернулся
на Дунай. Пизон думал, будто Кастор благодарен ему за то, что он убрал с его
дороги соперника, также претендующего  на  единовластие,  и  охотно  поверит
басне об измене Германика. Но Кастор отказался его принять и во всеуслышание
сказал посланцу  Пизона,  что,  если  ходящие  повсюду  слухи  соответствуют
истине, именно Пизону он и должен отомстить за смерть своего дорогого брата,
как он поклялся это сделать, - пусть Пизон держится от него  подальше,  пока
не приведет доказательств своей невиновности. Тиберий принял сына Пизона  не
особенно тепло, но и не особенно холодно,  словно  хотел  показать,  что  не
будет держать  ничью  сторону  до  тех  пор,  пока  публичное  следствие  не
установит причин смерти Германика.
   Наконец Пизон и Планцина явились в Рим.  Они  спустились  на  корабле  по
Тибру и  высадились  вместе  со  своими  сторонниками  у  гробницы  Августа:
вызывающе улыбаясь, они прошествовали через  собравшуюся  негодующую  толпу,
которая чуть не набросилась на них с кулаками,  и  уселись  в  разукрашенный
экипаж с двумя белыми французскими лошадьми,  ожидавший  их  на  Фламиниевой
дороге. У Пизона был в Риме дом, выходивший фасадом на рыночную площадь,  он
тоже был разукрашен. Пизон пригласил всех друзей и родственников на  пир  по
поводу своего возвращения и поднял пыль столбом,  чтобы  показать  римлянам,
что он их не боится и рассчитывает на поддержку  Тиберия  и  Ливии.  Тиберий
намеревался поручить дело Пизона некоему сенатору, который стал бы вести его
так бестолково, противореча сам себе и не трудясь представить свидетелей для
подтверждения обвинений, что судебное разбирательство неминуемо кончилось бы
оправданием. Слушаться дело должно было в обычном уголовном суде. Но  друзья
Германика, особенно три сенатора, сопровождавшие его в Сирию и вернувшиеся с
Агриппиной, возражали против выбора Тиберия. В  конце  концов  ему  пришлось
самому рассматривать дело, причем  в  сенате,  где  друзья  Германика  могли
рассчитывать на необходимую поддержку. Сенат принял решение  о  ряде  особых
почестей  в  знак  памяти  о  Германике  -  кенотафах,  мемориальных  арках,
церемониях, положенных полубогам, на которые Тиберий не  осмелился  наложить
вето.
   Кастор снова вернулся с Дуная, и хотя сенат назначил  ему  овацию  (малый
триумф) за успех в сношениях с Марободом,  он  вышел  в  город  пешком,  как
обыкновенный гражданин, а не въехал на боевой колеснице с венком на  голове.
Посетив отца, он тут же отправился к Агриппине и поклялся, что она может  на
него положиться: он добьется торжества справедливости.
   Пизон попросил четырех сенаторов защищать его; трое  из  них  отказались,
сославшись на болезнь или неумение, четвертый, Галл, сказал, что  он  только
тогда берется защищать человека,  обвиняемого,  и,  похоже,  справедливо,  в
убийстве, если может заслужить этим хотя  бы  благосклонность  императорской
семьи. Наконец Кальпурний Пизон, хотя он не  был  на  пиру  у  дяди,  взялся
защищать его во имя  чести  семьи,  затем  к  нему  присоединилось  еще  три
сенатора, уверенных, что Тиберий оправдает Пизона, какие бы ни  были  против
него показания, а они впоследствии получат награду за  свое  участие.  Пизон
обрадовался - раз судить станет сам Тиберий, все, по заверению Сеяна,  будет
разыграно как по нотам: Тиберий притворится, будто он очень сердит,  но  под
конец отложит рассмотрение дела sine die4  пока  суду  не  представят  новые
улики. Главную свидетельницу, Мартину, уже убрали с дороги  -  агенты  Сеяна
задушили ее, и обвинителям почти не на что будет опереться.
   На слушание дела было отведено всего два дня, и человек, которого Тиберий
первоначально прочил на роль судьи в расчете на то,  что  он  все  запутает,
взял слово  и  принялся  тянуть  канитель,  выдвигая  против  Пизона  старые
обвинения в плохом управлении и коррупции в Испании, где он был губернатором
при Августе. Тиберий в течение нескольких часов слушал  его  болтовню,  пока
сенаторы, шаркая ногами, кашляя и хлопая табличками для письма, не дали  ему
понять, что, если он не  вызовет  главных  свидетелей,  будут  неприятности.
Четверо друзей Германика хорошо подготовили свои  речи;  каждый  из  них  по
очереди вставал и свидетельствовал о том, что Пизон довел армию в  Сирии  до
морального разложения, оскорбительно держался с Германиком и с ними  самими,
не подчинялся приказам, о его сговоре с Вононом, о притеснениях, которым  он
подверг жителей провинции. Они  обвинили  Пизона  в  том,  что  он  умертвил
Германика при помощи яда и ведовства, в  принесении  благодарственных  жертв
при известии о его смерти и, последнее, в вооруженном нападении на провинцию
во главе незаконно набранного частного войска.
   Пизон не возражал против  обвинения  в  подрыве  воинской  дисциплины,  в
оскорблении Германика и неподчинении его  приказам,  о  притеснении  жителей
провинции он только сказал, что слухи об этом преувеличены. Но он возмущенно
отрицал, что когда-либо прибегал к яду или к ведовству. Обвинители  умол