призвал  Мецената,  желая
посоветоваться с ним. Меценат попросил разрешения переговорить с Агриппой от
имени Августа, чтобы попытаться узнать, на каких условиях  он  выполнит  то,
чего от него хотят. Август ради  всех  богов  умолял  Мецената  сделать  это
"быстрее, чем спаржа варится" (его любимое выражение). Поэтому Меценат отвел
Агриппу в сторону и сказал:
   - Ну, дружище, признайся, чего тебе надо. Я понимаю, ты считаешь, будто с
тобой плохо  обошлись,  но,  уверяю  тебя,  у  Августа  есть  все  основания
полагать, что ты в равной мере его обидел. Разве ты хорошо поступил, все  от
него скрыв? Ты оскорбил этим и его чувство  справедливости,  и  его  чувство
дружбы к тебе. Если бы ты объяснил ему, что  сторонники  Марцелла  поставили
тебя в крайне неловкое положение, а сам Марцелл задел твою честь, - клянусь,
Август ничего о том не знал до вчерашнего дня, - он сделал бы все возможное,
чтобы уладить дело миром. Честно говоря, ты вел себя как капризный  ребенок,
который чуть что надувает губы, а Август отнесся к тебе как отец, который не
склонен этому потакать. Ты говоришь, он писал тебе холодные письма?  А  твои
что - были нежны? А как ты  с  ним  попрощался?  Я  хочу  стать  между  вами
посредником, потому что, если разрыв будет продолжаться, это  приведет  всех
нас к гибели. Вы оба горячо любите друг друга, и как же иначе, ведь вы - два
величайших римлянина наших дней. Август сказал мне, что, стоит тебе выказать
былое прямодушие, он с радостью возобновит вашу дружбу и  будет  с  тобой  в
прежних отношениях и даже еще более близких.
   - Он так сказал?
   - Его собственные слова. Разреши мне передать Августу твои  сожаления  по
поводу  того,  что  ты  оскорбил  его,  и  объяснить,  что  все   это   было
недоразумением и ты покинул Рим, так как думал, будто он знает о той  обиде,
которую Марцелл нанес тебе на пиру. И  что  теперь  ты,  со  своей  стороны,
горячо  стремишься  загладить  урон,  который  причинил  вашей   дружбе,   и
надеешься, что Август пойдет тебе навстречу.
   Агриппа:
   - Меценат, ты - прекрасный человек и настоящий друг. Скажи  Августу,  что
я, как всегда, в его распоряжении.
   Меценат:
   - Передам это ему с величайшим удовольствием. И добавлю,  что,  по  моему
личному мнению, небезопасно посылать тебя  в  Рим,  чтобы  восстановить  там
порядок, не выказав каким-либо особым образом своего личного доверия.
   Затем Меценат отправился к Августу.
   - Я умаслил его. Он  сделает  все,  что  ты  желаешь.  Но,  как  ребенок,
ревнующий отца к другому ребенку, он хочет быть уверенным в твоей  любви.  Я
думаю, единственное, что его удовлетворит, - это твое согласие на его брак с
Юлией.
   Решать надо было быстро. Август вспомнил, что Агриппа и его жена,  сестра
Марцелла, были в плохих отношениях со времени ссоры с Марцеллом  и  что  про
Агриппу говорили, будто он влюблен в Юлию.  Август  жалел,  что  с  ним  нет
Ливии, чтобы дать ему совет, но медлить было нельзя: если он  сейчас  обидит
Агриппу, он никогда не сможет вернуть его  поддержки.  Ливия  написала,  что
помощи Агриппы надо добиться "любой ценой", - это развязывало ему  руки,  он
мог принимать  те  меры,  какие  считал  нужными.  Август  снова  послал  за
Агриппой, и они разыграли  величественную  сцену  примирения.  Если  Агриппа
согласится взять в жены  его  дочь,  сказал  Август,  это  будет  для  него,
Августа, доказательством, что их дружба, которую он ценит превыше  всего  на
свете, держится на крепкой основе. Агриппа ронял радостные  слезы  и  просил
прощения за свои проступки. Он попытается быть достойным любви и великодушия
Августа, сказал он.
   21 г. до н. э.
   Агриппа вернулся вместе с Августом в Рим, немедленно развелся с  женой  и
женился на Юлии. Брак этот вызвал у всех  такое  одобрение,  а  празднество,
устроенное на широкую ногу, прошло с таким  великолепием,  что  политические
беспорядки тут же прекратились. К тому же в заслугу Августу поставили и  то,
что Агриппа успешно довел до конца переговоры о возвращении полковых  орлов,
которые официально передали Тиберию как личному представителю Августа.  Орлы
были  священными  предметами,  более  священными  для  римских  сердец,  чем
мраморные  статуи  богов.  Вернулось  также  несколько  пленных,  но   после
тридцатидвухлетнего  отсутствия  их  вряд  ли  стоило  с  этим  поздравлять;
большинство из них предпочло остаться в Парфии, где они прочно  обосновались
и взяли в жены местных женщин.
   12 г. до н.э.
   Ливия  отнюдь  не  была  довольна  сделкой,   заключенной   с   Агриппой,
единственным плюсом которой был позор, навлеченный на  Октавию  разводом  ее
дочери. Но бабка скрыла свои чувства. Прошло  девять  лет,  прежде  чем  они
смогли обойтись  без  услуг  Агриппы.  Тогда  он  неожиданно  умер  в  своем
загородном доме. Август в то время был  в  Греции,  поэтому  не  провели  ни
дознания, ни вскрытия. Агриппа оставил много детей: трех  мальчиков  и  двух
девочек; все они являлись законными наследниками Августа, и Ливия  понимала,
что Август вряд ли легко поступится их интересами ради ее  сыновей.  Как  бы
там ни было, Тиберий женился на Юлии, которая облегчила для Ливии дело  тем,
что влюбилась в него и умоляла  Августа  замолвить  за  нее  словечко  перед
Тиберием. Август согласился только потому, что  Юлия  угрожала  в  противном
случае покончить с собой. Тиберию была ненавистна сама мысль о  женитьбе  на
Юлии, но он не осмеливался возражать. Он был вынужден  развестись  со  своей
женой Випсанией, дочерью Агриппы  от  первого  брака,  которую  он  страстно
любил. Однажды, уже после женитьбы на Юлии, встретив  Випсанию  случайно  на
улице, Тиберий долго смотрел  ей  вслед  с  такой  безнадежной  тоской,  что
Август, услышав об этом, приказал, ради соблюдения приличий,  больше  встреч
между ними не допускать. Челядь из того и другого дома должна была  следить,
чтобы Тиберий никогда больше не видел  свою  бывшую  жену.  Випсания  вскоре
вышла замуж за честолюбивого молодого патриция по имени Галл. Кстати, я чуть
было не забыл упомянуть о  женитьбе  моего  отца  на  моей  матери  Антонии,
младшей дочери Марка Антония и Октавии. Это случилось в тот  же  год,  когда
заболел Август и умер Марцелл.
   Мой дядя Тиберий принадлежал к числу дурных  Клавдиев.  Он  был  угрюмый,
скрытный и жестокий, но существовало три человека, которые влияли на него  и
держали в узле эти черты его характера. Первый из них - мой  отец,  один  из
лучших Клавдиев, жизнерадостный, открытый и великодушный; второй  -  Август,
честный, веселый и  доброжелательный  человек,  который,  хоть  и  не  любил
Тиберия, хорошо относился к нему ради его матери; и,  наконец,  -  Випсания.
Влияние моего отца ослабло, когда братья смогли по возрасту принять  участие
в военных кампаниях и были отправлены сражаться  в  разных  частях  империи.
Затем наступила разлука с Випсанией, за чем последовало охлаждение  Августа,
обиженного плохо скрываемой неприязнью Тиберия к Юлии. Лишенный их  влияния,
Тиберий мало-помалу совсем морально опустился.
   Я думаю, сейчас самое время  описать  его  внешность.  Это  был  высокий,
черноволосый, белолицый мужчина грузного сложения, с широченными  плечами  и
такими сильными руками, что он давил ими  орехи  и  мог  проткнуть  насквозь
зеленое яблоко с жесткой кожурой указательным и  большим  пальцем.  Если  бы
движения его не были так медлительны, он мог бы стать чемпионом по кулачному
бою.  Однажды  в  дружеской  схватке  он  голыми  руками,   без   ремней   с
металлическими пластинами, убил приятеля ударом по  голове,  от  которого  у
того раскололся череп. Ходил он слегка вытянув шею вперед, опустив  глаза  в
землю. Тиберий был бы хорош  собой,  если  бы  не  множество  прыщей,  глаза
навыкате и нахмуренные брови. На статуях эти недостатки не видны, поэтому он
кажется на редкость красивым. Говорил он мало и медленно, так что, беседуя с
ним, людям не терпелось одновременно закончить за него фразу и  ответить  на
нее. Но при желании Тиберий мог произнести эффектную публичную речь. Он рано
облысел, а оставшиеся на затылке волосы носил длинными, как было  в  моде  у
древней знати. Он никогда не болел.
   Тиберий не пользовался популярностью в римском обществе, зато был  весьма
удачливым полководцем. Он возродил ряд стародавних дисциплинарных взысканий,
но, поскольку он не жалел себя во время походов, редко спал в палатке, пил и
ел то же, что и все  остальные,  и  всегда  сам  возглавлял  атаки,  солдаты
предпочитали служить  под  его  началом,  а  не  под  началом  какого-нибудь
добродушного и беспечного командира, полководческому искусству которого  они
не так доверяли. Тиберий никогда не улыбался солдатам и не хвалил их и часто
перегружал работой и муштрой. "Пусть ненавидят меня, - сказал он однажды,  -
лишь бы повиновались". Он держал полковников и полковых офицеров в такой  же
строгости,  как  солдат,  так  что  никто  не  мог   пожаловаться   на   его
пристрастность. К тому же служить под его командой было и выгодно, так  как,
захватив вражеские лагеря и города, он обычно отдавал их  своему  войску  на
разграбление. Тиберий с успехом  вел  войны  в  Армении,  Парфии,  Германии,
Испании, Далмации, в Альпах и во Франции.
   Мой отец, говорю еще раз, был одним из лучших Клавдиев. Такой же сильный,
как его брат, он был куда красивее его, быстрее в речи и движениях и  ничуть
не менее удачлив как полководец. Он  относился  к  солдатам  как  к  римским
гражданам, а следовательно, равным себе во всем, кроме ранга  и  воспитания.
Ему было тягостно наказывать их, и он отдавал приказ, чтобы  с  нарушителями
дисциплины, по возможности, боролись их товарищи,  которым,  надо  полагать,
дорого доброе имя своего подразделения.  Отец  объявил,  что,  если,  по  их
мнению, солдаты сами не в силах образумить нарушителя - ибо он  не  разрешал
им ни убивать виновных, ни калечить, и тем самым выводить  их  из  строя,  -
нужно обратиться к полковым командирам, но он предпочел бы, чтобы  его  люди
были судьями сами себе. Капитаны могли применять розги с разрешения полковых
командиров, но только  в  тех  случаях,  когда  преступление  -  такое,  как
трусость в бою или кража у товарищей - говорило о низости характера и делало
экзекуцию уместной; подвергшихся  порке  солдат  отец  приказывал  не  брать
больше в действующие войска  и  отправлять  в  обоз  или  канцелярию.  Любой
солдат, считающий, будто его товарищи  или  командиры  вынесли  ему  слишком
суровый приговор, мог обратиться к отцу лично, хотя он сомневался в том, что
приговоры эти заслуживают пересмотра. Такая система действовала  великолепно
- отец сам был прекрасный воин и своим личным примером вселял в войска такое
мужество, на какое, на взгляд  других  командиров,  они  были  не  способны.
Однако вы  понимаете,  как  опасно  было  солдатам,  с  которыми  обращались
подобным образом,  служить  потом  у  обыкновенных  начальников.  Тому,  кто
получил в дар независимость, нелегко с ней  расстаться.  Всякий  раз,  когда
войска, служившие под командой отца, оказывались  под  командой  дяди,  дело
кончалось неприятностями. Но и войска, служившие под началом  дяди,  в  свою
очередь, смотрели с презрением и подозрением на дисциплинарную систему отца.
Они привыкли покрывать проступки друг  друга  и  гордились  тем,  как  ловко
избегают разоблачения; и поскольку в дядиных войсках солдата  могли  высечь,
например, за то, что он первым  обратился  к  офицеру  или  говорил  излишне
свободно и вообще за любое проявление независимости, рубцы от розог  служили
скорее к его чести, чем к позору.
   Самые большие победы отец одержал в Альпах, во Франции и Нидерландах,  но
особенно в Германии, где его имя, я  думаю,  никогда  не  будет  забыто.  Он
всегда находился в самой гуще сражения. Его мечтой  было  совершить  подвиг,
лишь дважды совершенный в римской истории, а  именно:  своими  руками  убить
командующего армией противника и снять  с  него  личное  оружие.  Много  раз
казалось, что счастье улыбается ему, но жертва  всегда  ускользала.  То  его
враг спасался с поля боя бегством, то, вместо того чтобы драться, сдавался в
плен, то какой-нибудь услужливый  рядовой  первым  наносит  удар.  Ветераны,
рассказывая мне об отце, восхищенно посмеивались: "Да что  говорить,  сердце
радовалось смотреть, как твой отец верхом на вороном коне играет в прятки  с
каким-нибудь германским вождем. Порой сразит человек десять  из  его  личной
охраны, а они парни крепкие, пока доберется до знамени,  а  к  тому  времени
хитрая птичка уже тю-тю".  Те,  кто  служил  под  командой  отца,  горделиво
хвалились тем, что он был  первым  римским  военачальником,  который  прошел
вдоль Рейна из конца в конец, от Швейцарии до Северного моря.
   ГЛАВА IV
   Мой отец не забывал уроков свободолюбия,  которые  давал  ему  его  отец.
Совсем маленьким мальчиком он поссорился с Марцеллом, бывшим на пять лет его
старше, когда Август наделил  того  титулом  "глава  юношества".  Он  сказал
Марцеллу, что титул этот  пожалован  ему  только  по  случаю  троянских  игр
("битва греков с троянцами", разыгранная на Марсовом  поле  двумя  верховыми
отрядами, состоящими из  сыновей  сенаторов  и  всадников)  и  не  дает  ему
никакого права вершить суд над другими людьми, которое Марцелл присвоил себе
с тех пор; что касается его лично, то он, как свободнорожденный римлянин, не
намерен подчиняться такой тирании. Он напомнил  Марцеллу,  что  почестей  за
победу удостоился не он, а Тиберий,  возглавлявший  отряд  "противников",  и
вызвал Марцелла на поединок. Августа очень позабавила эта история, когда  он
о ней услышал, и с тех пор он  шутливо  называл  моего  отца  не  иначе  как
"свободнорожденный римлянин".
   Всякий раз, что отец приезжал теперь в Рим, его  возмущало  все  растущее
раболепие перед Августом, которое он встречал на каждом шагу, и он стремился
поскорее вернуться в армию. Исполняя обязанности одного из главных городских
судей в то время, как Август и Тиберий были  во  Франции,  отец  не  мог  не
видеть роста карьеризма и политических спекуляций, внушавших ему отвращение.
Он сказал с глазу на глаз одному своему другу, от  которого  я  это  услышал
много лет спустя, что в  одной  роте  его  солдат  больше  старого  римского
свободолюбия, чем у всех сенаторов, вместе взятых. Незадолго  до  смерти  он
написал Тиберию из лагеря во внутренних областях Германии горькое  письмо  в
том же духе. Он писал, что молит  небо,  чтобы  Август  последовал  славному
примеру диктатора Суллы, который, будучи единственным  хозяином  Рима  после
первой  гражданской  войны  -  все  его  враги  были   или   покорены,   или
умиротворены, - решил по своему усмотрению самые неотложные  государственные
дела, а затем сложил с себя полномочия и  снова  стал  рядовым  гражданином.
Если Август не сделает в ближайшее время то же самое - а он всегда  заявлял,
что таково в конечном счете его намерение,  -  будет  слишком  поздно.  Ряды
старой знати, к сожалению, сильно поредели; проскрипции и гражданские  войны
унесли самых лучших и храбрых, а те,  кто  выжил,  затерявшись  среди  новой
знати -тоже мне знать! - с каждым годом все более ведут себя по отношению  к
Августу и Ливии как их личные рабы. Скоро Рим забудет, что такое свобода,  и
подпадет под тиранию, не менее жестокую и деспотическую, чем на Востоке.  Не
для  того  он  сражался  во  многих  утомительных  кампаниях  под  верховным
командованием Августа, чтобы способствовать  подобному  бедствию.  Даже  его
любовь к Августу и глубокое восхищение тем, кто был  ему  вторым  отцом,  не
удерживает его от выражения подобных чувств. Он спрашивал  Тиберия,  как  он
думает, не удастся ли им двоим убедить или даже принудить  Августа  покинуть
свой пост. "Если он согласится, я буду питать  к  нему  в  сто  раз  большую
любовь и смотреть на него с во сто раз большим восхищением, чем  раньше,  но
должен, увы, сказать, что тайная и неправомерная гордость, которую наша мать
Ливия испытывает от того, что пользуется через  Августа  верховной  властью,
будет для нас в этом деле самой большой помехой".
   К несчастью, письмо это было передано Тиберию  в  присутствии  Августа  и
Ливии.
   - Депеша от  твоего  благородного  брата!  -  провозгласил  императорский
гонец, протягивая ему пакет.
   Тиберий, не подозревая о содержании письма, не предназначенного для  глаз
и ушей Ливии и Августа, попросил разрешения тут же прочитать его.
   - Пожалуйста. - ответил Август. - но при условии,  что  ты  прочтешь  его
вслух. - И выслал слуг из комнаты.- Ну же, не будем  терять  времени.  Какие
его последние победы? Мне не терпится  все  услышать.  Письма  твоего  брата
всегда хорошо написаны и  так  интересны,  куда  лучше  твоих,  мой  дорогой
мальчик, если ты простишь мне это сравнение.
   Тиберий прочел несколько слов и сильно покраснел. Он попытался проскочить
через опасную часть, но увидел, что безопасных в письме почти нет, разве что
конец, где отец жаловался на головокружение от раны в висок и рассказывал  о
трудном марше к Эльбе. Странные предзнаменования, писал он, появились  здесь
в последнее время: ночь за ночью  с  неба  дождем  падают  звезды,  из  леса
доносятся непонятные звуки, похожие на женские рыдания,  на  рассвете  через
лагерь проехали на белых конях два богоподобных юноши в греческих одеждах, а
у входа в его палатку  появилась  германская  женщина  больше  человеческого
роста и сказала ему по-гречески, чтобы он прекратил свое продвижение вперед,
так как судьба повелевает ему остановиться.  Тиберий  читал,  одно  слово  -
здесь, другое - там, запинался, жаловался  на  неразборчивый  почерк,  снова
принимался читать, снова запинался и наконец совсем остановился.
   - В чем дело? - спросил Август. - Неужели ты ничего больше не можешь  там
разобрать?
   Тиберий собрался с духом:
   - Честно говоря, могу, но письмо это не стоит  того,  чтобы  его  читать.
Судя по всему, мой брат был не совсем здоров, когда писал его.
   Август сильно встревожился:
   - Надеюсь, он не серьезно болен?
   Но бабка Ливия, конечно, сразу догадалась,  что  в  письме  есть  строки,
которые Тиберий боится читать вслух, так как они  касаются  Августа  или  ее
самой, и, сделав вид,  будто  материнская  тревога  заставила  ее  забыть  о
хороших манерах, выхватила письмо из  рук  Тиберия.  Она  прочитала  его  от
начала до конца, сурово нахмурилась и протянула Августу, сказав:
   - Это вопрос, который касается только тебя. Не мое это дело -  наказывать
сына, даже самого противоестественного, а  твое,  ты  -  его  отец  и  глава
государства.
   Август перепугался, не понимая, что, собственно, произошло.  Он  прочитал
письмо, но оно показалось ему если не заслуживающим неодобрения,  то  скорее
за то, что вызвало гнев Ливии, чем за то, что касалось его самого. По правде
говоря, если оставить в  стороне  некрасивое  слово  "принудить",  Август  в
глубине  души  одобрял  чувства,  выраженные  в  письме,  хотя  оскорбление,
нанесенное бабке, затрагивало и его,  ведь  выходит,  что  он  позволяет  ей
склонять себя к тому, против чего восстает его  здравый  смысл.  Спору  нет,
сенаторы стали обращаться к нему, членам его семьи и даже  к  его  слугам  с
постыдным подобострастием. Это коробило Августа не меньше, чем моего отца, и
он действительно еще перед поражением и смертью Антония публично обещал уйти
на покой, когда у Рима не останется больше внешних врагов, и с  тех  пор  не
раз упоминал в своих речах о том счастливом  дне,  когда  его  задача  будет
наконец выполнена. Август устал от  бесконечных  государственных  дел  и  от
бесконечных почестей, он мечтал об отдыхе и безвестности. Но бабка и слышать
ни о чем не хотела, она всякий раз говорила, что его задача не  выполнена  и
наполовину  и  если  он  сейчас  уйдет  в  отставку,  это  приведет  лишь  к
междоусобице. Да, верно, он трудится, не жалея сил, но разве она, Ливия,  не
трудится еще б