чали
о сверхъестественных явлениях в Антиохии, боясь вызвать скептические улыбки,
они не могли  также  вменить  Пизону  в  вину  сговор  с  домашними  слугами
Германика и его рабами, так как уже было доказано, что те не имели  никакого
отношения к убийству. Поэтому Пизона обвинили в том, что он  подсыпал  яд  в
еду Германика, когда сидел рядом с ним на пиру у  Германика  в  доме.  Пизон
поднял на смех это обвинение: как он мог  незаметно  проделать  такую  вещь,
когда весь стол, не говоря о прислужниках, следил за каждым  его  движением?
Наверно, при помощи магии?
   У Пизона в руках была пачка писем, которые, как все знали, по их размеру,
цвету и тому, как  они  были  перевязаны,  он  получил  от  Тиберия.  Друзья
Германика потребовали, чтобы все инструкции, которые ему давались  из  Рима,
были зачитаны суду. Пизон отказался это сделать на том основании, что письма
были запечатаны печатью с головой сфинкса (принадлежавшей ранее  Августу)  -
это делало их "секретными и конфиденциальными", читать  их  вслух  равнялось
измене. Тиберий поддержал его, сказав, что  слушать  эти  письма  -  попусту
тратить время, в них нет ничего важного. Сенат не посмел  настаивать.  Пизон
передал письма Тиберию в знак того, что он вверяет ему свою жизнь.
   Снаружи, в толпе, которой сообщали о ходе  следствия,  стали  раздаваться
сердитые крики, и какой-то человек с громким резким голосом гаркнул в  окно:
"Может, он избежит вашей кары, достопочтенные, но от нашей  ему  не  уйти!".
Появился посыльный и  сообщил  Тиберию,  что  толпа  скинула  с  пьедесталов
несколько статуй Пизона и тащит их, чтобы разбить, на  Ступени  слез  -  так
называлась лестница у подножья Капитолийского  холма,  где  выставлялись  на
обозрение трупы преступников перед тем, как, зацепив  крюком  за  горло,  их
сбрасывали в Тибр. Тиберий приказал, чтобы статуи отобрали  и  поставили  на
место. Он  с  неудовольствием  сказал,  что  не  может  при  таких  условиях
заниматься разбирательством дела, и  отложил  заседание  до  вечера.  Пизона
вывели из здания сената под охраной.
   Планцина, похвалявшаяся до сих пор, что разделит судьбу  мужа,  какая  бы
доля ему ни выпала, и, если надо, умрет вместе с ним,  теперь  перепугалась.
Она решила защищаться отдельно и рассчитывала, что Ливия, с которой она была
в тесной дружбе, вызволит ее из беды. Пизон ничего не знал об отступничестве
жены. Когда слушание дела возобновилось, Тиберий никак  не  проявил  к  нему
сочувствия и симпатии и, хотя потребовал от  обвинителей  представить  более
неопровержимые улики  отравления  Германика,  предупредил  Пизона,  что  его
попытка силой оружия отбить обратно провинцию прощена быть не может.  В  тот
вечер дома Пизон заперся у себя в комнате, и утром его нашли  мертвым  -  он
был заколот собственным  мечом,  лежавшим  рядом  с  ним.  Но  это  не  было
самоубийством.
   Дело в том, что Пизон  оставил  у  себя  самое  компрометирующее  письмо;
написанное ему Ливией от своего имени и  от  имени  Тиберия  и  запечатанное
простой печатью (печатью со сфинксом Тиберий пользовался сам).  Пизон  велел
Планцине вступить с ними в сделку и купить ценой письма его  и  свою  жизнь.
Планцина  отправилась  к  Ливии.  Ливия  велела  ей  подождать,   пока   она
посоветуется с Тиберием. И тут между Тиберием и Ливией произошла  их  первая
ссора. Тиберий страшно рассердился на мать - зачем она написала это  письмо?
А Ливия сказала, что он сам во во всем виноват, раз не дает ей  пользоваться
печатью  со  сфинксом,  и  выразила  недовольство  тем,  как   непочтительно
последнее время он ведет себя по отношению к ней. Тиберий  спросил,  кто  из
них император - он или она? Ливия  ответила,  что  если  и  он,  так  только
благодаря ей, и с его стороны неумно так себя  с  ней  держать  -  если  она
сумела возвести его на трон, она сумеет и скинуть его оттуда.  Ливия  вынула
какое-то письмо и принялась громко  читать  его;  это  было  старое  письмо,
написанное ей Августом, когда  Тиберий  жил  на  Родосе,  в  котором  Август
обвинял его в предательстве, жестокости, скотоложестве и  говорил,  что,  не
будь Тиберий ее сыном, он не прожил бы и дня.
   - Это только копия, - сказала Ливия. - Оригинал спрятан надежном месте. И
оно не одно, таких писем много. Тебе вряд  ли  понравится,  если  их  станут
передавать из рук в руки в сенате, верно?
   Тиберий пересилил себя и попросил прощения за то,  что  дал  волю  гневу;
спору нет, сказал он, они оба могут погубить друг друга,  поэтому  ссориться
им просто глупо. Но каким образом сохранить  Пизону  жизнь,  особенно  после
того, как он сказал, что если обвинение в вооруженном нападении на Сирию,  с
целью  вернуть  себе  губернаторский  пост,  будет  доказано,  это  означает
смертный приговор без обжалования?
   - Планцина не набирала войска, не так ли?
   - Не вижу, где тут связь. Мне не получить от Пизона письмо, если я скажу,
что пощажу одну Планцину.
   - Если  ты  обещаешь  пощадить  Планцину,  письмо  от  Пизона  получу  я.
Предоставь это мне. Смерть Пизона удовлетворит общественное мнение.  А  если
ты боишься взять  это  на  свою  ответственность,  заяви,  что  за  Планцину
ходатайствовала я. Это будет только справедливо, ведь письмо, из-за которого
нам грозят неприятности, действительно написано мной.
   И вот Ливия отправилась к Планцине  и  сказала,  что  Тиберий  ничего  не
желает слышать и скорее  подвергнет  родную  мать  всеобщей  ненависти,  чем
рискнет собственной шкурой, защищая друзей. Единственное, чего она  от  него
добилась, и то с трудом, это обещания  простить  ее  Планцину,  если  письмо
будет возвращено. Планцина пошла к Пизону с  подделанным  Ливией  посланием,
якобы от Тиберия, и сказала,  что  все  устроилось  как  нельзя  лучше,  вот
обещание помиловать их. Когда  Пизон  протянул  ей  письмо  Ливии,  Планцина
неожиданно вонзила ему в горло кинжал. Затем окунула кончик  меча  в  кровь,
сунула рукоять в правую руку Пизона и вышла. Письмо и обещание о помиловании
она, как условились, вернула Ливии.
   На следующий день в сенате Тиберий прочитал вслух  записку,  которую,  по
его словам, Пизон написал перед  самоубийством,  где  тот  заявлял  о  своей
невиновности в тех  преступлениях,  в  которых  его  обвиняли,  торжественно
заверял Ливию и его самого в своей преданности и умолял их взять под  защиту
его сыновей, так  как  они  не  участвовали  в  действиях,  за  которые  его
привлекали к суду. Затем начался суд над Планциной. Было  доказано,  что  ее
видели  вместе  с  Мартиной,  а  то,  что  Мартина  -  отравительница,  было
подтверждено под присягой. Выяснилось, что,  когда  Мартину  обряжали  перед
похоронами, у нее в волосах нашли флакончик с ядом. Старый Помпоний,  денщик
Германика, дал показания относительно жутких зловонных останков,  спрятанных
в доме, и относительно посещения дома  Планциной  и  Мартиной  в  отсутствие
хозяев; когда Тиберий задал ему вопрос, не являлись ли в доме злые духи,  он
описал во всех подробностях то, что там творилось.  Никто  из  сенаторов  не
вызвался защищать Планцину. Она со слезами и клятвами утверждала, что  ни  в
чем не виновна,  говорила,  будто  не  знала  о  том,  что  Мартину  считают
отравительницей, и только покупала у нее благовония, уверяла, будто женщина,
приходившая с ней в дом  Германика,  была  не  Мартина,  а  жена  одного  из
полковников. Разве это преступление - зайти к кому-нибудь в гости, когда там
никого нет, кроме маленького Мальчика? Что касается  оскорблений  по  адресу
Агриппины, то она всем сердцем сожалеет о них и покорно просит Агриппину  ее
простить, но она выполняла приказ мужа, Как и положено жене,  и  делала  это
тем охотнее, что муж сказал  ей,  будто  Агриппина  с  Германиком  замышляют
государственный переворот.
   Тиберий подвел итоги. Он сказал, что в виновности Планцины есть некоторые
сомнения. Ее связь с Мартиной, по-видимому, доказана так же, как и  то,  что
сама  Мартина  имеет  репутацию  отравительницы.  Но  то,  что   эта   связь
криминальна, остается под вопросом. Со стороны обвинения не был предъявлен в
суде ни флакон, найденный в волосах Мартины, ни доказательство того,  что  в
нем содержался яд; это вполне могло быть снотворным или любовным зельем. Его
мать Ливия очень высокого мнения о Планцине и хотела бы, чтобы сенат  принял
на веру ее показания ввиду отсутствия неопровержимых доказательств ее  вины,
ибо ночью Ливии явился дух ее любимого внука и просил ее не дозволять, чтобы
невинные страдали за преступления, совершенные мужем или отцом.
   Итак, Пландину оправдали,  а  что  до  сыновей  Пизона,  то  одному  было
разрешено унаследовать имущество отца, а другой, тот, который  участвовал  в
битве при Киликии, был всего лишь отправлен в  изгнание  на  несколько  лет.
Один из сенаторов предложил, чтобы семье покойного героя -  Тиберию,  Ливии,
моей матери Антонии,  Агриппине  и  Кастору  -  была  выражена  общественная
благодарность за то, что они отомстили за его смерть. Но не успели  сенаторы
проголосовать за это предложение,  как  один  из  моих  друзей,  экс-консул,
который был губернатором Африки до Фурия, поднялся, чтобы  внести  поправку.
Здесь упущено одно важное имя, сказал он, а именно: имя брата усопшего героя
- Клавдия, который сделал больше, чем  кто-либо  другой,  чтобы  подготовить
материалы обвинения и уберечь свидетелей от назойливого любопытства. Тиберий
пожал плечами и сказал, что ему странно слышать, будто кто-то прибег к  моей
помощи;  возможно,  если  бы  обошлись  без  нее,  обвинения  против  Пизона
выглядели бы более убедительными. (Я  действительно  председательствовал  на
встрече друзей моего брата и решал, с каким показанием кто из них  выступит;
не скрою, я не советовал обвинять Пизона в том, что он подсыпал Германику яд
собственной рукой, но они переспорили меня. И я надежно спрятал  Помпония  и
троих вольноотпущенников Германика на ферме возле моей виллы в Капуе до  дня
суда. Я пытался спрятать Мартину в доме знакомого купца в Брундизии, но Сеян
выследил ее). Тиберий разрешил, чтобы мое  имя  вписали  в  благодарственный
список, но это было для меня ничто по сравнению с благодарностью  Агриппины.
Она понимает теперь, сказала  Агриппина,  что  имел  ввиду  Германик,  когда
говорил ей перед смертью, будто самый верный друг, какой у него был, это его
бедный брат Клавдий.
   Всеобщее возмущение Ливией было  так  велико,  что,  сославшись  на  это,
Тиберии опять не обратился к сенату с просьбой даровать  ей  титул,  который
так часто  ей  обещал.  Все  хотели  знать,  что  это  значит,  когда  бабка
удостаивает милостивой беседой убийцу внука и избавляет ее от мести  сената.
Ответ может быть один: бабка сама подстроила  убийство  и  ничуть  этого  не
стыдится; вряд ли жене и детям ее жертвы осталось долго жить после него.
   ГЛАВА XXII
   Германик  был  мертв,  но  Тиберий  все  равно  не  чувствовал   себя   в
безопасности. Сеян без конца пересказывал ему, что тот  или  иной  известный
человек шепнул насчет него во время  процесса  Пизона.  Перефразируя  слова,
некогда сказанные им же о  своих  солдатах:  "Пусть  боятся  меня,  лишь  бы
повиновались", Тиберий теперь говорил Сеяну: "Пусть ненавидят меня, лишь  бы
боялись". Трех  всадников  и  двух  сенаторов,  которые  откровеннее  других
критиковали его, Тиберий приговорил к смерти по нелепому  обвинению  в  том,
что, услышав о гибели Германика, они якобы выразили удовольствие. Доносители
разделили между собой их имущество.
   Примерно в это время старший сын Германика Нерон5 достиг совершеннолетия.
Он был похож на отца внешностью и чудесным характером,  и,  хотя  не  обещал
быть таким умелым воином или  талантливым  управителем,  как  Германик,  Рим
многого от него ждал. Все радовались, когда он женился на дочери  Кастора  и
Юлиллы, которую мы сперва называли Еленой  из-за  ее  поразительной  красоты
(настоящее ее имя было Юлия), а потом Хэлуон, что  значит  "обжора",  потому
что она испортила свою красоту чревоугодием. Нерон был  любимцем  Агриппины.
Все дети Германика, будучи из рода Клавдиев, делились на хороших  и  плохих,
по словам баллады: на сладкие яблоки и  кислицу.  Кислицы  было  больше.  Из
девяти детей, которых Агриппина родила Германику, трое умерли  в  детстве  -
две девочки и мальчик, - и, судя по  тому,  что  я  видел,  этот  мальчик  и
старшая из девочек были лучшими из девяти. Август так любил этого  мальчика,
умершего, когда ему исполнилось восемь лет, что держал у себя в спальне  его
портрет в виде купидона и имел обыкновение, встав утром с постели,  целовать
его. Но из оставшихся в живых только Нерон мог похвалиться  хорошим  нравом.
Друз был угрюмый, нервозный, с дурными наклонностями. Друзилла  была  похожа
на него. Калигула,  Агриппинилла  и  последняя  девочка,  которую  мы  звали
Лесбия, были так же, как и младшая из умерших  дочерей,  скверными  во  всех
отношениях. Но Рим судил  о  всей  семье  по  Нерону,  потому  что  пока  он
единственный достиг того возраста, когда на тебя обращают внимание. Калигуле
тогда было всего девять лет.
   Однажды, во время моего приезда в Рим, ко мне пришла очень  встревоженная
Агриппина, чтобы посоветоваться со мной.  Куда  бы  она  ни  пошла,  сказала
Агриппина, она чувствует, что за ней кто-то  следит,  она  от  этого  просто
больна. Знаю ли я кого-нибудь, кроме  Сеяна,  кто  может  воздействовать  на
Тиберия? Она уверена, что он решил убить ее или отправить в  изгнание,  если
только ему удастся найти хоть малейший предлог. Я сказал,  что  знаю  только
двух людей, оказывающих на Тиберия  благотворное  влияние.  Один  из  них  -
Кокцей Нерва, другой - Випсания. Тиберий так и не  смог  вырвать  из  сердца
любовь к ней. Когда у нее с Галлом подросла внучка, которая в пятнадцать лет
очень напоминала Випсанию такой, какой  она  была  до  развода  с  Тиберием,
Тиберий даже думать не мог о том, чтобы отдать девушку кому-нибудь в жены, и
не женился на ней сам лишь потому, что она была племянницей Кастора  и  брак
мог  считаться  кровосмесительным.  Поэтому  Тиберий  назначил  ее   главной
весталкой,  преемницей  старой  Окции,  которая  недавно  умерла.  Я  сказал
Агриппине, что, если она подружится с Кокцеем и Випсанией  (которая,  будучи
матерью Кастора, сделает все, чтобы ей  помочь),  она  и  ее  дети  будут  в
безопасности. Агриппина послушалась моего совета.  Випсания  и  Галл,  очень
жалевшие ее, разрешили ей пользоваться своим городским домом и тремя виллами
как ее собственными и много возились с ее детьми. Галл, например, выбрал для
них новых наставников, так как Агриппина подозревала, что  старые  -  агенты
Сеяна. От Нервы помощи было меньше. Он являлся знатоком законов,  величайшим
авторитетом по части контрактов, о которых он написал несколько  юридических
трудов, но во всем остальном был таким рассеянным  и  ненаблюдательным,  что
казался чуть ли не дурачком. Он был добр к Агриппине, как и ко всем,  но  не
понимал, чего она от него ждет.
   К сожалению, Випсания вскоре умерла, и это сразу сказалось на Тиберии. Он
больше и не пытался скрыть свои порочные наклонности, слухам о которых  люди
просто  отказывались  верить.  Некоторые  из  его  пороков  были  ужасны   и
противоестественны, что никак не вязались  с  представлением  о  достоинстве
императора Рима, избранного Августом. Ни женщины, ни юноши не  могли  теперь
чувствовать себя при нем в безопасности, даже жены и дети сенаторов, -  если
им дорога была  собственная  жизнь  и  жизнь  их  мужей  и  отцов,  они,  не
противясь, делали то, что он от них требовал. Но  одна  жена  консула  потом
покончила с собой в присутствии друзей, сказав им, что была  вынуждена  ради
спасения юной дочери от похоти Тиберия предложить вместо нее себя, но  этого
ему  показалось  мало:  воспользовавшись  се  уступчивостью,  старый   козел
принудил ее к таким чудовищным и грязным действиям, что лучше  умереть,  чем
жить с воспоминаниями о них.
   В это время повсюду распевали популярную песенку, начинавшуюся словами "О
почему, о почему старый козел?..". Я бы сгорел от стыда, если бы  привел  ее
всю целиком, но она была столь же остроумна, сколь неприлична; написала  ее,
по слухам, сама Ливия. Это была не единственная сатира на Тиберия,  вышедшая
из-под ее пера и пущенная анонимно в  оборот  при  помощи  Ургулании.  Ливия
знала, что рано или поздно они попадутся Тиберию на глаза,  знала,  что  эти
стишки очень его задевают, и думала, что, пока он считает,  будто  положение
его из-за них неустойчиво, Тиберий не осмелится с ней порвать. Ливия из кожи
лезла вон, стараясь привлечь к себе  Агриппину,  и  даже  рассказала  ей  по
секрету, что Тиберий без ее ведома дал  Пизону  указание  всячески  донимать
Германика. Агриппина не доверяла ей, но из всего этого было ясно, что  между
Ливией и Тиберием - вражда, а как сказала мне Агриппина, если уж ей придется
выбирать между ними, она предпочтет прибегнуть к  покровительству  Ливии.  Я
был склонен с ней согласиться. По моим наблюдениям никто из фаворитов  Ливии
еще не стал жертвой доносителей Тиберия. Но страшно было подумать, что может
случиться, если Ливия умрет.
   Особенно тревожили меня, хотя я и не мог толком объяснить почему,  тесные
узы, которые обязывали Ливию и Калигулу. Калигула вел  себя  с  людьми,  как
правило, или нагло, или  подобострастно,  иного  поведения  он  не  знал.  С
Агриппиной, моей матерью со мной, с Кастором и своими братьями, например, он
вел себя нагло. Перед Сеяном, Тиберием и Ливиллой пресмыкался. Но  с  Ливией
он был другим, не знаю, как яснее выразить свою мысль,- казалось, он  в  нее
влюблен. Это было не похоже на обычную привязанность маленького  мальчика  к
балующей его бабушке, вернее прабабушке, хотя действительно, Калигула как-то
раз приложил много усилий, чтобы переписать нежные стишки в подарок Ливии на
ее семидесятипятилетие, а она задаривала его  подарками.  У  меня  создалось
впечатление, что они делят друг с другом какую-то неблаговидную тайну,  хотя
я вовсе не хочу сказать, будто между ними были  предосудительные  отношения.
Агриппина, по ее словам, это тоже чувствовала, но не могла обнаружить ничего
определенного.
   Я наконец понял, почему Сеян так вежлив со мной: он предложил, чтобы  мой
сын Друзилл помолвился с его дочерью. Мне это не очень пришлось по душе,  но
лишь потому, что было жаль девочку, судя по всему,  славную  малышку.  Каким
мужем ей будет Друзилл, который каждый раз, когда я видел его,  казался  мне
все более неуклюжим и глупым? Но сказать о своих  чувствах  я  не  мог.  Тем
более я не мог сказать, что сама  мысль  хоть  о  каком-то  родстве  с  этим
негодяем Сеяном мне глубоко противна. Он заметил, что я медлю с  ответом,  и
спросил, не считаю ли я этот союз ниже достоинства своей семьи. Я, заикаясь,
пробормотал: нет, конечно  же,  не  считаю,  его  ветвь  рода  Элиев  весьма
почтенна. Сеян, хотя по рождению сын  простого  сельского  всадника,  был  в
юности усыновлен богатым сенатором из рода Элиев, консулом,  оставившим  ему
все свои деньги; с этим усыновлением был связан какой-то  скандал,  но  факт
оставался фактом - Сеян был из Элиев. Он настаивал, чтобы  я  объяснил  свою
нерешительность: если этот брак мне не по нутру, он сожалеет, что  заговорил
о нем, но, понятно, сделал он это по совету Тиберия. Поэтому я  сказал,  что
раз предложил этот союз сам Тиберий, я  буду  рад  дать  на  него  согласие,
смущает меня одно: не рано ли  четырехлетней  девочке  быть  помолвленной  с
мальчиком тринадцати лет, который лишь в двадцать один год сможет  формально
вступить в брак, а до этого, возможно, окажется  вовлечен  в  другие  связи.
Сеян улыбнулся и сказал, что он уверен - я прослежу, чтобы мой сын  держался
подальше от греха.
   23 г. н.э.
   В городе поднялось большое смятение, когда узнали, что Сеян породнится  с
императорской фамилией, но все спешили поздравить  его,  да  и  меня.  Через
несколько дней Друзилл умер.