о  моему
приказанию фурии еженощно мстят ему во сне за дорогих тебе людей".  Калигула
положил кинжал на стол рядом  с  кроватью  и  вышел.  Он  не  объяснил,  что
произошло на следующее утро, когда Тиберий проснулся и  увидел  кинжал;  все
предположили, что Тиберий не осмелился об этом упомянуть.
   ГЛАВА XXIX
   Калигула стал императором; было ему тогда  двадцать  пять  лет  от  роду.
Редко когда в мировой истории - а возможно, и  никогда  -  нового  правителя
приветствовали с таким энтузиазмом, редко когда было так легко удовлетворить
скромные чаяния народа, который мечтал лишь о мире  и  безопасности.  Полная
казна, превосходно обученная армия, великолепная  административная  система,
которую ничего не стоило  привести  в  абсолютный  порядок,  -  несмотря  на
небрежение Тиберия, империя  все  еще  без  задержки  двигалась  вперед  под
воздействием толчка, данного Ливией,  -  при  всех  этих  преимуществах,  не
говоря уж о любви и доверии, которые достались ему  в  наследство  как  сыну
Германика, и огромном облегчении,  которое  принесла  всем  смерть  Тиберия,
какой прекрасный был у него  шанс  войти  в  историю  под  именем  "Калигула
Добрый", или "Калигула Мудрый", или "Калигула-Спаситель"! Но  писать  так  -
пустое дело. Ведь будь Калигула тем, за кого его принимали, он бы никогда не
пережил своих братьев и не был бы  избран  Тиберием  в  преемники.  Вспомни,
Клавдий, с каким презрением относился  к  подобным  недопустимым  допущениям
Афинодор; он обычно говорил: "Если бы троянский конь ожеребился, нам было бы
сейчас куда легче прокормить лошадей".
   Сперва  Калигуле  казалось  забавным  поддерживать  то   несообразное   с
действительностью представление о своем характере, какое было у всех,  кроме
меня, моей матери, Макрона и  еще  одного-двух  человек;  он  даже  совершил
несколько соответствующих своей славе поступков. К тому  же  Калигула  хотел
упрочить свое положение. У него  было  два  препятствия  на  пути  к  полной
свободе действий. Одним был Макрон,  опасный  своей  властью  над  гвардией.
Другим - Гемелл. Когда огласили завещание Тиберия (засвидетельствованное для
большей секретности несколькими вольноотпущенниками и безграмотным рыбаком),
оказалось, что старик, просто из вредности,  вместо  того,  чтобы  назначить
Калигулу наследником первой степени, а Гемелла - второй, на случай,  если  с
Калигулой что-нибудь случится, сделал их сонаследниками, которые должны были
попеременно управлять империей. Однако Гемелл еще не достиг  совершеннолетия
и поэтому не являлся даже членом сената, а Калигула  уже  был  понтификом  и
младшим  магистратом,  получив  это   звание   на   несколько   лет   раньше
установленного законом срока. Поэтому сенат  охотно  разделил  точку  зрения
Калигулы, заявившего, что, когда Тиберий писал завещание, он вряд ли  был  в
здравом уме, и без всяких возражений отдал власть в руки Калигулы.  Если  не
говорить о Гемелле, которого Калигула лишил также его доли  в  императорской
казне на том основании, что  императорская  казна  может  принадлежать  лишь
императору, Калигула выполнил все пункты завещания Тиберия и без промедления
выплатил всем оставленные им деньги.
   Гвардейцы должны были получить по пятьдесят золотых  на  человека;  чтобы
обеспечить себе их поддержку, когда  придет  время  избавиться  от  Макрона,
Калигула удвоил эту сумму. Он отдал жителям  Рима  отказанные  им  четыреста
пятьдесят тысяч золотых, прибавить по три золотых на каждого; он сказал, что
хотел сделать это, когда достиг совершеннолетия,  но  старый  император  ему
запретил. Армии получили такую же сумму, как завещанная им  ранее  Августом,
причем без проволочки. Более того, Калигула  выплатил  деньги  по  завещанию
Ливии, давно списанные как безнадежный долг всеми, кому они были  оставлены.
Для меня самыми интересными в завещании оказались два пункта: по  одному  из
них я получил исторические труды, обещанные мне в свое время  Поллионом,  но
не отданные, и ряд других ценных  книг,  а  также  двадцать  тысяч  золотых,
другой касался старшей весталки, правнучки Випсании, - ей было отказано  сто
тысяч золотых, которые она вольна была тратить по  своему  усмотрению  -  на
себя или на коллегию весталок. Старшая  весталка,  будучи  также  правнучкой
Галла, расплавила все золотые и сделала из них большой ларец для его праха.
   Получив солидные суммы по завещаниям  Ливии  и  Тиберия,  я  стал  вполне
обеспеченным  человеком.  Калигула  еще  сильнее  удивил  меня,  вернув  мне
пятьдесят тысяч золотых, которые я добыл для Германика во время мятежа, - он
слышал об этом от своей матери. Он не пожелал принять моих отказов и сказал,
что делает это в память об отце, и если  я  буду  и  дальше  упрямиться,  он
настоит на том, чтобы мне были выплачены также и накопившиеся  за  эти  годы
проценты. Когда я рассказал Кальпурнии о том, как я разбогател,  на  лице  у
нес отразилась скорее печаль, чем радость.
   - Это не принесет тебе счастья, - сказала она. - Куда лучше жить скромно,
как это было до сих пор, чем рисковать,  что  доносители  отберут  все  твое
состояние, обвинив тебя в государственной измене.
   Кальпурния, как вы помните, была преемницей Акте и отличалась редкой  для
своих семнадцати лет рассудительностью.
   Я:
   - Что ты имеешь в виду, Кальпурния, какие доносители? Доносителей в  Риме
больше нет и судебных процессов по обвинению в государственной измене тоже.
   -  Я  что-то  не  слышала,  чтобы  доносителей  выпроводили   вместе   со
спинтриями.
   (Раскрашенные "сиротки" Тиберия были изгнаны из Рима. Чтобы доказать свою
неиспорченность, Калигула выслал всю эту  компанию  на  Сардинию,  остров  с
нездоровым климатом, и велел честно  трудиться,  чтобы  заработать  себе  на
хлеб. Когда им сунули в руки кирки и лопаты и велели строить  дороги,  часть
из них просто легли на землю и умерли, но остальных, даже самых изнеженных и
утонченных,  хлыстом  заставили  работать.  Вскоре  им  повезло:  на  остров
неожиданно напали пираты, захватили их, отвезли в Тир и  продали  в  рабство
богатым восточным распутникам.)
   - Они не осмелятся вновь взяться за свои старые штучки, Кальпурния.
   Она отложила вышивание.
   - Клавдий, я не политик и не ученый, но у меня,  хоть  я  и  проститутка,
есть голова на плечах, и простые цифры  я  складывать  умею.  Сколько  денег
оставил старый император?
   - Около двадцати семи миллионов золотых. Это огромная сумма.
   - А сколько новый император выплатил по завещаниям и дарственным?
   - Около трех с половиной миллионов. Да, не меньше.
   - А сколько за то время, что он правит, было завезено  пантер,  медведей,
львов и тигров, и диких быков, и другого зверья  для  травли  в  цирке  и  в
амфитеатрах?
   - Тысяч двадцать. Возможно, больше.
   - А сколько других животных было принесено в жертву в храмах?
   - Не знаю. Приблизительно между одной и двумя сотнями тысяч.
   - Все эти фламинго и антилопы из пустынь, и зебры, и бобры  из  Британии,
наверно, недешево ему обошлись. А тут  еще  надо  покупать  диких  зверей  и
платить "охотникам", которые убивают их на арене, и гладиаторам - я слышала,
что гладиаторы сейчас получают в четыре раза больше, чем при  Августе,  -  и
устраивать публичные пиры и театральные представления -  говорят,  когда  он
вернул в Рим актеров, сосланных старым императором, он рассчитался с ними за
все те годы, что они не играли.  Неплохо,  да?  А  сколько  он  потратил  на
скаковых лошадей, знают одни боги! Туда да сюда -  немного,  верно,  у  него
осталось от тех двадцати семи миллионов.
   - Боюсь, ты права, Кальпурния.
   - Считай, миллионов семь за три месяца как  не  бывало!  Надолго  ли  ему
хватит денег при таких темпах, даже если все  богачи  завещают  ему  целиком
свое достояние? Императорские доходы стали меньше, чем в те  времена,  когда
делами заправляла твоя бабка и просматривала все счета.
   - Надо полагать, когда у него улягутся первые восторги из-за того, что он
может неограниченно тратить деньги, он станет более бережливым.  У  Калигулы
есть хороший предлог для всех этих трат; он говорит, что при Тиберии  деньги
лежали в казне мертвым грузом, и это оказало самое  губительное  воздействие
на торговлю. Он хочет снова пустить несколько миллионов в оборот.
   - Что ж, ты лучше знаешь его, чем я. Возможно, он и остановится  вовремя.
Но если он будет сорить деньгами с такой скоростью, через год-два у него  не
уцелеет и медной монетки. Как ему пополнить казну? Вот  почему  я  говорю  о
доносителях и судебных процессах.
   - Кальпурния, пока у меня еще есть чем заплатить, я куплю тебе  жемчужное
ожерелье. Ты не менее умна, чем красива. Надеюсь, что ты столь же осторожна.
   - Предпочитаю наличные, - сказала она, - если тебе все равно.
   И на следующий же день я дал ей пятьсот золотых. Кальпурния,  проститутка
и дочь проститутки, была более умной, верной  мне,  доброй  и  честной,  чем
любая из тех четырех патрицианок, на которых я был  женат.  Вскоре  я  начал
советоваться с ней о всех своих делах и могу сказать, что ни разу не пожалел
об этом.
   Не успели закончиться похороны Тиберия, как Калигула сел  на  корабль  и,
несмотря на штормовую погоду, отплыл на острова,  где  были  похоронены  его
мать и Нерон; он собрал их полусожженные останки, привез в Рим, сжег  их  до
конца  и  благоговейно  захоронил  в  гробнице  Августа.  Он  учредил  новый
ежегодный праздник с гладиаторскими  играми  и  гонками  колесниц  в  память
матери и ежегодные жертвоприношения ее духу и духам братьев. Он переименовал
сентябрь в германик - по примеру того, как предшествующий месяц был назван в
честь его прадеда. Он осыпал мою мать таким количеством почестей, перечислив
их в едином декрете, какие не были оказаны Ливии за всю ее жизнь, и назначил
ее верховной жрицей  Августа.  Затем  Калигула  объявил  всеобщую  амнистию,
вернул всех  отправленных  в  изгнание  и  выпустил  из  тюрем  политических
заключенных. Он даже собрал множество  судебных  материалов,  относящихся  к
процессам его матери и братьев, и публично  сжег  их  на  рыночной  площади,
поклявшись, что  он  их  не  читал  и  тем,  кто  выступал  доносителем  или
каким-либо иным путем усугубил печальную участь дорогих  его  сердцу  людей,
нечего бояться, так как все свидетельства тех ужасных  дней  уничтожены.  На
самом деле Калигула сжег  копии,  оригиналы  он  оставил  себе.  По  примеру
Августа он строжайшим образом пересмотрел состав обоих сословий и  вывел  из
них тех, кого он  счел  недостойными  там  быть,  а  по  примеру  Тиберия  -
отказался от всех почетных титулов,  кроме  титула  императора  и  народного
трибуна, и запретил воздвигать себе  статуи.  Я  спрашивал  себя,  долго  ли
продлится такое его настроение и долго  ли  он  сможет  выполнять  обещание,
данное сенату, когда тот облекал Калигулу императорской властью, делить ее с
сенаторами и быть их верным слугой.
   Через шесть месяцев после начала его правления, в  сентябре,  истек  срок
консульства тогдашних консулов, и Калигула  на  некоторое  время  взял  себе
консульские полномочия. Кто, по-вашему, был назначен им вторым консулом?  Не
кто иной, как я! И я, кто двадцать три года назад молил Тиберия о  настоящем
посте,  а  не  мишурных  почестях,  сейчас  охотно  отказался  бы  от  этого
назначения. И не потому, что я хотел вернуться  к  работе  (я  лишь  недавно
закончил и пересмотрел "Историю этрусков" и еще  не  начал  ничего  нового),
просто я совершенно забыл все процессуальные правила, юридические формулы  и
прецеденты, которые  с  таким  трудом  зубрил  много  лет  назад,  и  всегда
чувствовал себя в сенате неловко. К тому же, редко бывая в Риме, я не  знал,
на какие  пружины  нужно  нажимать,  чтобы  быстро  добиться  тех  или  иных
результатов, не знал и того, в чьих руках находится реальная  власть.  Почти
сразу же у меня начались неприятности с Калигулой. Он поручил  мне  заказать
статуи Нерона и Друза, которые должны были быть воздвигнуты  и  освящены  на
рыночной площади; в греческой мастерской, с которой я об  этом  договорился,
поклялись, что статуи будут готовы в начале декабря. За три дня до  срока  я
поехал посмотреть на работу. Негодяи еще и не  начинали  ничего  делать  под
предлогом, что они только сейчас получили мрамор подходящего цвета. Я  вышел
из себя (как со мной нередко бывает в подобных случаях, но я  обычно  быстро
остываю) и сказал им, что, если они немедленно не возьмутся  за  дело  и  не
будут работать день и ночь, я выкину  их  всех  -  хозяина,  управляющего  и
работников -за пределы Рима. Возможно, это  заставило  их  нервничать;  хотя
статую Нерона закончили накануне церемонии и он  был  похож  как  две  капли
воды,  у  статуи  Друза  неосторожный  скульптор  сломал  руку  в  запястье.
Существуют способы починить поломку такого рода, но шва не скрыть,  и  я  не
мог представить  Калигуле  испорченную  работу,  да  еще  при  таком  важном
событии. Поэтому я туг же отправился к Калигуле и  сказал  ему,  что  статуя
Друза вовремя готова не будет. Ну и разбушевался  же  он!  Он  угрожал,  что
опозорит меня, лишит звания консула, и не желал слушать никаких  объяснений.
К счастью, на следующий день  Калигула  решил  сложить  с  себя  консульские
полномочия и попросил меня последовать его примеру в пользу  людей,  которые
еще до нас были выдвинуты на этот пост; так что угроза его оказалась пустой,
а через четыре года я вновь был избран консулом с ним в паре.
   Мне полагались апартаменты во дворце, и  из-за  суровых  речей  Калигулы,
ополчившегося (по примеру Августа) на безнравственность, в каких  бы  формах
она ни проявлялась, я не мог взять туда Кальпурнию, хотя и не был женат. Ей,
к моему большому неудовольствию, пришлось  остаться  в  Капуе,  где  я  лишь
изредка  ее  навещал.  Нравственность  самого  Калигулы,   по-видимому,   не
подлежала критике. Ему уже стала надоедать жена  Макрона  Энния,  с  которой
Макрон развелся по просьбе Калигулы, чтобы тот мог жениться на ней, и теперь
каждый вечер он отправлялся  на  поиски  любовных  приключений  с  компанией
веселых юнцов, которых Калигула прозвал "разведчиками". В нее обычно входили
три молодых штабных офицера,  два  известных  гладиатора,  актер  Апеллес  и
Евтих, лучший возничий в Риме,  выигрывавший  на  бегах  почти  все  заезды.
Калигула сделался горячим приверженцем "зеленых" и рассылал по  всему  свету
гонцов в поисках самых быстроходных лошадей.  Он  находил  любой  повод  для
колесничных состязаний  и,  если  не  препятствовала  погода,  устраивал  по
двадцать заездов в день. Калигула получал кучу денег, подбивая богатых людей
ставить против него на другие цвета, что они из вежливости и делали. Но  эти
деньги были, как говорится, каплей в море его  трат.  Переодевшись  в  чужое
платье, Калигула вместе с  удалыми  "разведчиками"  каждую  ночь  уходил  из
дворца и посещал самые грязные притоны, вступая в стычки с городской стражей
и устраивая шумные эскапады, которые начальник стражи благоразумно  старался
замять.
   Все три сестры Калигулы - Друзиллла, Агриппинилла и Лесбия - были замужем
за патрициями, но  он  настоял  на  том,  чтобы  они  переехали  во  дворец.
Агриппинилле и Лесбии он позволял взять с собой мужей,  но  Друзилла  должна
была жить одна; ее муж. Кассий Лонгин, был отправлен  губернатором  в  Малую
Азию. Калигула  требовал,  чтобы  к  его  сестрам  относились  с  величайшим
уважением, и  дал  им  все  привилегии,  полагающиеся  весталкам.  Он  велел
присоединить их имена  к  своему  и  публичных  молитвах  о  его  здравии  и
безопасности и даже включить в клятву, которую произносили должностные  лица
и жрецы при посвящении в сан и назначении на  должность:  "...да  будет  Его
жизнь и жизнь Его сестер для меня дороже моей собственной жизни и жизни моих
детей". Калигула относился к ним так, словно они были его жены, а не сестры,
и это очень всех удивляло.
   Любимицей его была Друзилла. Хотя она  избавилась  от  мужа,  вид  у  нее
всегда был несчастный, и чем несчастней она  казалась,  тем  внимательней  и
заботливей становился Калигула. Он выдал ее для вида за своего родича Эмилия
Лепида, вялого, разболтанного  юношу,  младшего  брата  той  Эмилии,  дочери
Юлиллы, на которой я чуть было не женился в отрочестве. Этого Эмилия Лепида,
известного под именем Ганимед из-за своей женственной внешности и  раболепия
перед Калигулой, очень ценили в компании "разведчиков". Он был на  семь  лет
старше  Калигулы,  но  Калигула  обращался  с  ним  как  с  тринадцатилетним
мальчиком, и тому, по-видимому,  это  нравилось.  Друзилла  его  терпеть  не
могла. Но Агриппинилла и Лесбия то и дело со смехом  и  шутками  забегали  к
нему в спальню и всячески дурачились с ним. Их мужья,  казалось,  ничего  не
имели против. Для меня жизнь во дворце была очень беспорядочной. И не в  том
дело, что я лишился привычного комфорта и слуги были плохо обучены, и  не  в
том, что здесь не  соблюдались  обычные  формы  вежливости  по  отношению  к
гостям.  А  в  том,  что  я  никогда  не  знал  наверное,  какие   отношения
существовали между тем-то и тем-то лицом:  сначала  Агриппинилла  и  Лесбия,
по-видимому, обменялись мужьями, затем стало похоже, что Лесбия находится  в
интимной связи с Апеллесом,  а  Агриппинилла  -  с  возничим.  Что  касается
Калигулы и Ганимеда... но я уже достаточно сказал,  чтобы  показать,  что  я
понимаю под "беспорядочным" образом жизни.  Я  был  среди  них  единственным
пожилым человеком и совершенно не понимал молодого  поколения.  Гемелл  тоже
жил во дворце; это был  запуганный  болезненный  мальчик,  который  обгрызал
ногти до мяса: обычно он сидел где-нибудь в уголке и рисовал сатиров и  нимф
для ваз. Ничего больше я о нем сказать не могу. Раз или два я пытался с  ним
заговорить - мне было жаль его, ведь он, как и я,  был  здесь  чужаком;  но,
возможно, он думал, будто я хочу вызвать его на  откровенность  и  заставить
так или иначе осудить Калигулу, потому что  отвечал  он  мне  односложно.  В
день, когда он достиг совершеннолетия, Калигула объявил его  своим  приемным
сыном и назначил "главой юношества", но все  это  было  далеко  не  то,  что
делить с Калигулой императорскую власть.
   38 г. н.э.
   Калигула заболел, и целый месяц жизнь  его  висела  на  волоске.  Доктора
назвали его болезнь воспалением мозга.
   Смятение римлян было так велико, что возле  дворца  день  и  ночь  стояла
многотысячная  толпа,  дожидаясь  сведений  о  его   здоровье.   Люди   тихо
переговаривались между собой; до моего окна долетал приглушенный шум, словно
где-то вдали по гальке бежал ручей. Тревога горожан выражалась подчас  самым
удивительным  образом.  Некоторые  жители  Рима  вешали  на   дверях   домов
объявление, что, если смерть пощадит  императора,  они  клянутся  отдать  ей
взамен свою собственную жизнь. С общего согласия уже в  полумиле  от  дворца
прекращались уличные крики, грохот повозок и музыка. Такого еще  не  бывало,
даже во время болезни Августа, той, от которой, как  полагали,  излечил  его
Муза. Но бюллетени день за днем гласили: "Без перемен".
   Однажды вечером ко мне постучалась Друзилла.
   - Дядя Клавдий, - сказала она. - Император хочет тебя немедленно  видеть.
Не задерживайся. Иди скорей.
   - Зачем я ему нужен?
   - Не знаю. Но, ради всего святого, постарайся его ублажить. У него в руке
меч. Он убьет тебя, если ты скажешь не то, что он  хочет  услышать.  Сегодня
утром он наставил острие мне прямо в горло. Он сказал, что я его  не  люблю.
Мне пришлось без конца клясться, что я люблю его. "Убей меня,  если  хочешь,
мой ненаглядный", - сказала я. О, дядя Клавдий, зачем только я  родилась  на
свет. Он сумасшедший.  Всегда  таким  был.  Он  хуже,  чем  сумасшедший.  Он
одержимый.
   Я  отправился  в  спальню  Калигулы,  увешанную  тяжелыми  портьерами   и
устланную толстыми коврами. Возле  постели  еле  горел  ночник.  Воздух  был
спертый. Калигула прив