тся в  сознании,  как,  прожив  четыре  года  под
управлением безумца, вы готовы отдать управление страной в руки идиота.
   Но Кассию не удалось убедить офицеров. Они  покинули  сенат  без  единого
слова, собрали своих солдат под ротными  знаменами  на  рыночной  площади  и
пошли в лагерь гвардейцев присягать мне на верность.
   Сенат, вернее то, что от него  осталось,  потерял  последних  защитников.
Каждый, как мне рассказывали, принялся упрекать своих соседей, никто  больше
и вида не делал, что предан республике, ведь попытку  ее  учредить  постигла
неудача. Если бы хоть один из них проявил  мужество,  мне  не  было  бы  так
стыдно за мою родину. Я  давно  уже  сомневался  в  достоверности  некоторых
героических легенд насчет древнего Рима, рассказанных  историком  Ливием,  а
услышав об этой сцене в сенате, я усумнился и в правдивости  моего  любимого
отрывка, того, где описывается стойкость сенаторов после поражения  на  реке
Аллии, когда на город наступали кельты и исчезла всякая надежда,  что  стены
выдержат их натиск.  Ливий  рассказывает,  как  молодые  мужчины,  способные
биться с врагом, вместе с женами и  детьми  укрылись  в  городской  крепости
после того, как запаслись едой и  оружием,  решив  держаться  до  конца.  Но
старики, чтобы не быть помехой осажденным, не последовали за ними  и,  надев
сенаторские тоги и крепко сжав в руке сенаторские жезлы из  слоновой  кости,
сели на сенаторские кресла в портиках своих домов и  стали  ожидать  смерти.
Когда я был мальчиком, старый Афинодор заставил меня выучить весь этот кусок
наизусть, и я до сих пор его помню:
   "Двери  в  дома  патрициев  были  широко  распахнуты,  и  захватчики,   с
благоговейным страхом взирая на сидевших под сводами галерей, были  поражены
не только сверхъестественным великолепием  их  одеяний  и  украшений,  но  и
величественной  осанкой  и  безмятежностью  их  лиц:  казалось,  это   Боги.
Пришельцы стояли, дивясь им, как дивились бы священным изваяниям, пока,  как
гласит легенда, один из чужаков  не  принялся  тихонько  поглаживать  бороду
патриция по имени Марк Папирий - в те времена бороды носили очень  длинные-и
тот, поднявшись со  своего  седалища,  не  стукнул  его  по  голове  жезлом.
Восхищение уступило  место  ярости,  и  Марк  Папирий  первым  из  патрициев
встретил смерть. Остальные приняли ее от кровавой руки захватчиков, так и не
встав с места".
   Бесспорно, Ливий был прекрасный  писатель.  Он  хотел  склонить  людей  к
добродетели своими вдохновенными, хотя и противоречащими истине сказаниями о
величии Рима в стародавние времена. Увы, подумал я, особенного успеха в  том
ему добиться не удалось.
   Теперь уже ссорились между собой Кассий, Луп и  Тигр.  Тигр  клялся,  что
скорее покончит с собой, чем будет приветствовать в моем лице  императора  и
станет спокойно смотреть, как возвращается рабство.
   Кассий сказал:
   - Ты сам не думаешь того, что говоришь, да и  не  пришло  еще  время  для
таких разговоров.
   Тигр сердито вскричал:
   - И ты тоже, Кассий Херея! Ты  хочешь  бросить  нас?  Видно,  жизнь  тебе
дороже всего на свете. Ты хвалишься, что организовал убийство, но кто  нанес
первый удар - ты или я?
   - Я,- не задумываясь, ответил Кассий.- И  я  ударил  его  спереди,  а  не
сзади. А что мне дорога жизнь, так только дураку  она  не  дорога.  И  я  не
намерен зря отказываться от нее. Если бы я последовал  примеру  Вара  в  тот
день в Тевтобургском лесу более тридцати лет назад и покончил с собой,- ведь
казалось, будто исчезла последняя надежда,- кто вывел бы оттуда  восемьдесят
человек, оставшихся в живых, и не давал бы передышки германцам, пока нам  на
смену не подошел Тиберий со всей армией? Да, я дорожил в  тот  день  жизнью.
Кто знает, вдруг Клавдий в конце концов решит отказаться  от  императорского
поста. Его ответ не исключает такого намерения; от этого идиота всего  можно
ждать, к тому же он труслив как заяц. До тех пор,  пока  я  не  буду  твердо
знать, что он собирается делать, я не стану накладывать на себя руки.
   К этому времени сенаторы разошлись, а Кассий, Луп и Тигр спорили, стоя  в
пустом вестибюле. Когда Кассий посмотрел вокруг и увидел, что  они  остались
одни, он разразился смехом:
   - Ну не смешно ли нам, не кому-либо, а нам, ссориться между собой!  Тигр,
пойдем позавтракаем. И ты с нами, Луп! Пошли!
   Я тоже в это время завтракал, проспав немногим  более  часа;  и  тут  мне
сообщили,   что   в   лагерь   прибыли   консулы   и   эти    твердокаменные
республиканцы-сенаторы,  участвовавшие  в  полночном  заседании  и  желающие
засвидетельствовать свое почтение и поздравить  с  восшествием  на  престол.
Полковники были очень довольны и насмешливо сказали:
   - Они пришли слишком рано, пусть подождут.
   Я не выспался и был не в духе; что до меня, сказал я, у меня нет  желания
их принимать: я предпочитаю людей, у которых хватает храбрости не  отступать
от своих убеждений. Я постарался выбросить сенаторов из головы  и  продолжал
свой завтрак. Хорошо, Ирод, поистине вездесущий в эти два богатых  событиями
дня, спас им жизнь. Германцы напились,  и  у  них  зудели  руки  от  желания
подраться; схватив ассагаи, они уже были готовы убить сенаторов, упавших  на
колени с мольбой о пощаде. Гвардейцы не делали  никаких  попыток  вмешаться.
Ироду пришлось прибегнуть к моему имени,  чтобы  утихомирить  германцев.  Он
вошел в столовую, как только поместил вызволенных им  из  беды  сенаторов  в
безопасное место, и сказал шутливо:
   - Прости меня, цезарь, но я не думал, что ты  так  серьезно  примешь  мой
совет наступить сенату на горло. С беднягами надо обращаться помягче. Если с
ними  что-нибудь  случится,  где  ты  еще  раздобудешь  таких  поразительных
подхалимов?
   Мне становилось все трудней и трудней держаться республиканских взглядов.
Что за комедия - я,  единственный  настоящий  противник  монархии,  вынужден
выступать в роли монарха! По  совету  Ирода  я  потребовал,  чтобы  сенаторы
встретили меня во дворце. Офицеры  не  чинили  препятствий  моему  уходу  из
лагеря. Гвардейская дивизия в  полном  составе  сопровождала  меня  почетным
эскортом: девять батальонов впереди, три -  сзади,  за  ними  все  остальные
войска, в первых рядах - дворцовая стража. И тут произошел крайне неприятный
инцидент,  приведший  меня  в  полное   замешательство.   Кассий   и   Тигр,
позавтракав, присоединились к параду и встали во главе дворцовой стражи,  по
обе стороны от Лупа. Я об этом ничего не знал, так как они находились далеко
от моего портшеза. Дворцовая стража, привыкшая подчиняться Кассию  и  Тигру,
решила, что они  действуют  согласно  приказу  Руфрия,  нового  командующего
гвардией, хотя в действительности Руфрий послал им обоим уведомление о  том,
что  они  сняты  с  должности.  Все  окружающие  были  озадачены,  но  когда
сообразили, что эта троица сознательно нарушает приказ, шумно выразили  свое
возмущение. Один из защитников народа побежал вдоль колонны, чтобы  сообщить
мне о случившемся. Я не представлял, что мне сказать или сделать, но не  мог
закрыть глаза на их вызывающий поступок: они демонстративно не  повиновались
приказу Руфрия и моей императорской власти.
   Когда мы достигли дворца, я попросил Ирода, Вителлия, Руфрия и  Мессалину
(которая приветствовала меня с величайшим восторгом)  немедля  собраться  на
совет относительно того, что мне следует предпринять. Войска  стояли  строем
вокруг дворца, Кассий, Тигр и Луп  все  еще  были  среди  них;  они  громко,
уверенно разговаривали между собой, но другие офицеры  держались  от  них  в
стороне.
   Я открыл совет, сказав, что, хоть Калигула был мне племянником и я обещал
его отцу, моему дорогому брату  Германику,  оберегать  его  от  опасности  и
заботиться о нем, я не могу винить Кассия за убийство. Калигула сам всячески
напрашивался на то, чтобы его убили. Я сказал также,  что  у  Кассия  лучший
послужной список в армии, и, если бы  я  был  уверен,  что  он  нанес  удар,
движимый  благородными  мотивами,  к  примеру  такими,  которые  вдохновляли
второго  Брута,  я  бы  с  радостью  простил   его.   Но   каковы   были   в
действительности его мотивы? Вот в чем вопрос.
   Первым заговорил Руфрий.
   - Теперь Кассий утверждает, будто нанес удар во имя свободы, но на  самом
деле его толкнула на это обида: Калигула задел его самолюбие  тем,  что  без
конца дразнил его, давая нелепые и неприличные пароли.
   Вителлий:
   - Если бы он нанес удар в пылу  гнева,  можно  было  бы  сделать  на  это
скидку, но заговор был задуман много дней, даже  месяцев  назад  и  убийство
было совершено хладнокровно. Кассий сознательно на него пошел.
   Мессалина:
   - Ты забываешь, что он совершил  не  обычное  убийство,  что  он  нарушил
присягу - торжественную клятву безоговорочной верности своему императору. За
это он лишился права на жизнь. Если бы он был честным человеком, он  бы  уже
давно принял смерть от собственного меча.
   Ирод:
   - И ты забыл также, что Кассий отправил Лупа убить тебя самого и  госпожу
Мессалину. Если ты оставишь его  на  свободе,  римляне  решат,  что  ты  его
боишься.
   Я послал за Кассием и сказал ему:
   - Кассий Херея, ты человек, который привык подчиняться приказам. Теперь я
- главнокомандующий, не важно,  нравится  это  мне  или  нет;  и  ты  должен
подчиниться моему приказу, не важно, нравится это тебе или нет. Мое  решение
таково: если бы ты поступил, как Брут, и убил тирана ради  всеобщего  блага,
пусть бы ты лично и любил его, я бы одобрил твой поступок, хотя  ожидал  бы,
поскольку ты нарушил этим присягу на верность, что ты умрешь от своей  руки.
Но ты задумал это убийство (и хладнокровно его  совершил,  когда  другие  не
решились это сделать) из-за личной обиды, а это не  заслуживает  похвалы.  К
тому же, как я понимаю, ты по собственному почину послал Лупа убить  госпожу
Цезонию, мою жену госпожу Мессалину и меня самого, если он меня найдет, и по
этой причине я лишаю тебя права покончить с  собой.  Ты  будешь  казнен  как
обычный преступник. Мне очень печально принимать это решение, поверь мне. Ты
назвал меня идиотом перед всем сенатом и сказал друзьям, что я не заслуживаю
пощады от их мечей. Возможно, ты прав. Но, дурак я или нет, я  хочу  воздать
должное твоим заслугам перед Римом в прошлые времена. Не кто иной,  как  ты,
спас мосты через Рейн после поражения Вара, и именно тебя в  письме  ко  мне
мой дорогой брат назвал лучшим воином, служившим  под  его  командой.  Я  бы
очень желал, чтобы у этой истории был более  счастливый  конец.  Больше  мне
сказать нечего. Прощай.
   Кассий молча отдал мне честь, и его отвели на место казни. Я распорядился
также казнить Лупа. День был прохладный, и Луп, снявший плащ, чтобы  его  не
забрызгало кровью,  вскоре  стал  дрожать  и  жаловаться  на  холод.  Кассию
сделалось стыдно за него, и он сказал укоризненно:
   - Волк никогда не жалуется на холод ("lupus" на латыни значит "волк").
   Но Луп рыдал и, казалось,  его  не  слышал.  Кассий  спросил  у  солдата,
который исполнял роль палача, есть ли у него опыт в этом деле.
   - Нет,- ответил солдат,- но до армии я был мясником.
   Кассий расхохотался и сказал:
   - Прекрасно. Не окажешь ли ты мне услугу  -  не  воспользуешься  ли  моим
собственным мечом? Это тот самый меч, которым я убил Калигулу.
   Он был умерщвлен одним-единственным ударом. Лупу  повезло  меньше:  когда
ему приказали вытянуть шею, он сделал это  очень  робко,  а  затем  отдернул
голову, и удар пришелся по лбу. Палачу пришлось  нанести  несколько  ударов,
чтобы его прикончить.
   Что касается Тигра, Аквилы, Виниция и остальных заговорщиков, я решил  им
не мстить. Они  воспользовались  амнистией,  которую,  как  только  сенаторы
пришли во дворец, я объявил за все сказанные слова и совершенные поступки  в
этот и предыдущий день. Я обещал Аквиле и Тигру вернуть им звание, если  они
присягнут мне на верность, но  прежнему  командующему  гвардией  дал  другое
назначение, так как Руфрий был слишком хорош,  чтобы  снимать  его  с  этого
поста. Да, надо отдать  должное  Тигру:  он  оказался  человеком  слова.  Он
поклялся перед Кассием и Лупом, что  скорее  покончит  с  собой,  чем  будет
приветствовать  в  моем  лице  императора,  и  теперь,  когда  тех  казнили,
чувствовал себя обязанным отдать их духам этот долг чести.  Он  храбро  убил
себя за миг перед тем, как зажгли их погребальный костер, и  тело  его  было
сожжено вместе с ними.
   ГЛАВА VI
   Нужно было столько  сделать,  чтобы  разобраться  в  том  хаосе,  который
Калигула оставил после себя - почти четыре года плохого правления,- что даже
сейчас, стоит мне подумать об этом, у меня голова  идет  кругом.  По  правде
сказать, главным доводом, которым я оправдывал сам перед собой  то,  что  не
выполнил  свое  намерение  отречься  от  престола,  как  только   успокоится
волнение, вызванное убийством Калигулы, была необъятность этого хаоса: я  не
знал в Риме никого, кроме себя самого, у кого хватило бы терпенья, даже если
бы он и был облечен властью, выполнить эту тяжелую и неблагодарную задачу. Я
не мог с чистой совестью снять с себя  ответственность  и  возложить  ее  на
консулов. Консулы, даже лучшие  из  них,  не  способны  создать  постепенной
восстановительной программы, рассчитанной на пять-десять лет. Они  не  могут
мысленно представить себе то, что будет, когда  окончится  годовой  срок  их
службы. Они или  ставят  перед  собой  цель  немедленно  достичь  каких-либо
блестящих результатов и для этого форсируют события, или  вообще  ничего  не
делают. Эта задача была бы по плечу диктатору, назначенному на  определенный
срок. Но даже если бы и удалось найти диктатора с соответствующими  деловыми
качествами, можно ли было быть уверенным, что  он  не  решит  укрепить  свое
положение, узурпировав имя "цезарь", и не станет деспотом?
   Я вспомнил с глухим возмущением, при каких великолепных условиях  начинал
правление Калигула: полная государственная и императорская казна,  способные
и  надежные  советчики,  расположение  всего  народа.  Да,  мне  ничего   не
оставалось, как сохранить власть в своих руках, во всяком случае на какое-то
время, и надеяться, что, как только станет возможно, меня от нее  освободят.
Это будет наименьшим злом. Себе  я  мог  доверять  больше,  чем  кому-нибудь
другому. Я устремлю свои помыслы к предстоящей мне работе и приведу все хоть
в какой-то порядок, а уж потом докажу, что мои  республиканские  принципы  -
настоящие принципы, а не пустая болтовня, как у Сентия и людей его толка.  А
до тех пор буду воздерживаться, насколько  это  возможно,  от  императорских
замашек. Но передо мной сразу же встала проблема: какие титулы  я  приму  от
сената. Без титулов, говорящих о твоем неотъемлемом праве  на  те  или  иные
действия, далеко не уйдешь. Те, без которых не обойтись, принять придется. И
необходимо подыскать  себе  помощников,  скорее  среди  чиновников-греков  и
предприимчивых деловых людей, чем среди  сенаторов.  Есть  очень  подходящая
латинская поговорка: "Olera olla legit", что  значит:  "Котелок  сам  найдет
травы для похлебки". Как-нибудь управлюсь.
   Сенаторы  хотели  дать  мне  все  почетные  титулы,  какие  только   были
когда-либо у моих предшественников, чтобы показать, как они  раскаиваются  в
своем  республиканском  пыле.  Большую  часть  я  отверг,  принял  лишь  имя
"цезарь", на которое имел некоторое право, поскольку был с родом  Цезарей  в
кровном родстве через  мою  бабку  Октавию,  сестру  Августа,  и  ни  одного
настоящего Цезаря не осталось  в  живых.  Я  принял  его  из-за  авторитета,
которым оно пользовалось у таких народов, как армяне,  парфяне,  германцы  и
марокканцы. Если бы они решили, что я  незаконно  захватил  престол  и  хочу
основать новую династию, это побудило бы их нарушить границы. Я принял также
титул  трибуна  -  "защитника  народа",   так   как   он   обеспечивал   мне
неприкосновенность личности  и  давал  право  накладывать  вето  на  решения
сената. Неприкосновенность личности была очень важна для  меня,  так  как  я
намеревался  отменить  все  законы  и  эдикты,  согласно  которым   каралась
государственная измена, и, кроме права личной неприкосновенности,  ничто  не
могло оградить меня от убийц. Титул "отец отчизны"  я  отверг,  так  же  как
титул "август", и поднял на смех  попытки  сената  присудить  мне  священные
почести; я даже заявил, что не хочу, чтобы меня величали "император". Звание
это, указал я, с древнейших времен давалось  как  знак  почета  за  успешные
ратные подвиги и вовсе не приравнивалось к рангу главнокомандующего. Августа
провозгласили императором за победу при Актии и ряд других. Мой дядя Тиберий
был  одним  из  самых  удачливых  генералов  за  всю   историю   Рима.   Мой
предшественник Калигула из юношеского тщеславия позволил, чтобы его называли
императором, но даже он почувствовал себя обязанным завоевать этот титул  на
поле брани; по этой причине он и  отправился  в  поход  за  Рейн  и  устроил
нападение на воды Северного моря. Его символические военные операции, хотя и
не сопровождавшиеся  кровопролитием,  показывали,  что  он  понимает,  какие
обязательства несет этот почетный сан.  "Настанет  день,  сиятельные  отцы,-
писал я им,- и я, возможно, сочту  необходимым  начать  военную  кампанию  и
встать во главе своей армии и, если боги  пошлют  мне  удачу,  заслужу  этот
титул и буду с гордостью его носить, но до тех пор я должен просить  вас  не
обращаться так ко мне из уважения к тем  талантливым  полководцам  прошлого,
которые действительно заслужили его".
   Сенату так понравилось мое письмо, что они  постановили  воздвигнуть  мне
золотую статую - нет, три золотые статуи,- но я наложил вето на  их  решение
по двум причинам: во-первых, я ничем не снискал эту  честь,  во-вторых,  это
было расточительством. Однако я согласился на то, чтобы с меня  сделали  три
изваяния и поставили их в людных местах Рима, но  самое  дорогое  из  них  -
серебряное - должно было быть не сплошным, а полым, залитым внутри гипсом, а
два других - одно из бронзы, другое из мрамора.  Я  принял  эти  три  статуи
потому, что в Риме огромное множество скульптур и еще  две-три  не  составят
разницы, а мне было интересно позировать действительно хорошему  скульптору,
ведь теперь лучшие скульпторы мира были к моим услугам.
   Сенат  также  решил  покрыть  позором  имя  Калигулы   всеми   доступными
способами.  Они  вынесли  решение  о  том,  чтобы  день  его  убийства  стал
национальным  праздником  благодарения.  И  снова  я  воспрепятствовал   им,
прибегнув  к  вето;  единственное,  что  я  отменил,  были  эдикты  Калигулы
относительно религиозного поклонения ему самому и богине Пантее - ее имя  он
дал моей племяннице, бедняжке Друзилле, которую убил; во всем остальном я не
предпринял ничего, что пятнало бы его память. Лучшей политикой было молчать.
Ирод напомнил мне, что Калигула никак не опорочил память Тиберия, хотя  имел
все основания  его  ненавидеть;  он  просто  его  не  обожествил  и  оставил
недостроенной присужденную ему сенатом триумфальную арку.
   - Но как мне быть со всеми его статуями? - спросил я.
   - Ничего нет проще,- ответил Ирод.- Прикажи городским стражникам снять их
завтра в два часа ночи, когда все спят, и принести  сюда  во  дворец.  Когда
римляне проснутся, они увидят, что все ниши и пьедесталы свободны или  снова
заняты статуями, которые там стояли раньше и были убраны,  чтобы  освободить
место для изваяний Калигулы.
   Я  последовал  совету  Ирода.  Статуи  были  двух  видов  -   изображения
чужеземных богов, у которых сняли головы, заменив их головой Калигулы, и те,
которые сделали с него самого, все  -  из  драгоценных  металлов.  Первые  я
вернул, насколько это было  возможно,  в  первоначальное  состояние,  вторые
велел разломать на куски, расплавить и отлить монеты с моим изображением. Из
огромной золотой статуи, которую он поставил