тралью,  чтобы  их  нельзя  было  сдвинуть,  не
сломав; я также приказал своим инспекторам регулярно  посещать  водонапорные
башни, чтобы проверить, все ли там в порядке.
   Пожалуй, здесь будет уместно упомянуть  о  третьем  из  моих  грандиозных
предприятий - осушении Фуцинского озера. Это озеро, расположенное у подножья
Альбанских гор в шестидесяти милях от Рима, если идти прямо на восток, имеет
двадцать миль в длину и десять в ширину,  но  совсем  не  глубоко.  Со  всех
сторон оно окружено болотами. Проект его осушения  уже  обсуждался  в  Риме.
Местные жители, марсийцы, в свое время обратились по этому поводу с петицией
к Августу, но, обдумав все должным образом, он отклонил их  просьбу  на  том
основании, что задача эта слишком трудоемкая и достигнутые  результаты  вряд
ли оправдают затраченный труд. Теперь  вопрос  этот  снова  возник:  ко  мне
явилась группа богатых землевладельцев из тех мест  и  предложила  взять  на
себя две трети издержек по осушению озера, если я осуществлю этот проект. За
это они просили пожаловать им, после того как уйдет вода, земли, отвоеванные
у болот и самого озера. Я отказал им, так  как  мне  пришло  в  голову,  что
полученная после осушения земля, вероятно, стоит  гораздо  дороже,  чем  они
хотят заплатить. Дело казалось проще простого. Нужно было только  пробить  в
горе канал длиной в три мили у юго-западной оконечности озера, дав тем самым
выход воде в реку Лирис, протекающую с противоположной стороны горы. Я решил
начать немедленно.
   Это было в первый год моего правления. Вскоре стало ясно, что Август  был
прав, когда не взялся за  это  дело.  Труд  и  затраты,  необходимые,  чтобы
пробить в горе проход, значительно превосходили расчеты моих строителей.  Мы
натыкались на огромные участки сплошной скальной породы, которую  надо  было
разбивать на мелкие кусочки и осколки тащить наружу по всему туннелю,  и  не
знали, что делать с источниками, которые вдруг  вырывались  из-под  земли  и
мешали работе. Чтобы вообще  довести  все  до  конца,  мне  вскоре  пришлось
отправить туда тридцать тысяч человек. Но я не  люблю  терпеть  поражение  и
бросать дело на полпути. Канал был закончен всего несколько дней назад после
тринадцати лет тяжких усилий. Скоро я отдам приказ открыть шлюзные ворота  и
выпустить из озера воду.
   ГЛАВА XII
   Как-то  раз,  незадолго  до  своего  отъезда,  Ирод  предложил,  чтобы  я
показался одному очень хорошему врачу, греку, и посоветовался с  ним  насчет
своего здоровья; для Рима очень важно,  чтобы  я  был  в  хорошей  форме.  В
последнее время, сказал Ирод, у меня утомленный  вид,  что  естественно  при
том, сколько времени я тружусь. Если я не сокращу количество рабочих часов и
не приду в такое состояние, которое позволит мне выдерживать мою нагрузку, я
очень скоро сведу себя в могилу. Я сердито ответил,  что  доктора  греки  не
смогли вылечить меня в юности, хотя я обращался ко многим из них,  а  теперь
слишком поздно бороться с моими телесными изъянами, да я и привык к ним, они
- моя составная часть, и я вообще не желаю иметь дела с греческими врачами.
   Ирод улыбнулся.
   - Первый раз в жизни слышу,  что  ты  согласен  со  стариком  Катоном.  Я
вспомнил "Медицинские советы" из его энциклопедии, написанной им  для  сына,
где он запрещал тому  обращаться  к  греческим  докторам.  Вместо  этого  он
советовал  ему  читать  молитвы,  следовать  здравому  смыслу  и   применять
капустные листья. Они полезны при любом обычном заболевании, писал  он.  Ну,
молятся за твое здоровье в Риме столько, что ты стал бы  настоящим  атлетом,
если бы это зависело от молитв. А здравый смысл присущ - по праву рождения -
каждому римлянину. Возможно, цезарь, ты забыл о капустных листьях?
   Я раздраженно перевернулся на ложе.
   - Так кого же ты рекомендуешь? Я повидаюсь с врачом, чтобы доставить тебе
удовольствие, но только с одним, не больше. Как насчет  Ларга?  Он  назначен
дворцовым лекарем. Мессалина говорит, что он толковый.
   - Если бы Ларг знал, как тебя вылечить, он бы давно это  предложил.  Нет,
обращаться  к  нему  нет  смысла.  Если  ты  согласен  обратиться  только  к
одному-единственному врачу, проконсультируйся с Ксенофонтом с Коса.
   - Как? С бывшим полковым лекарем моего отца?
   - Нет, с его  сыном.  Он  был  при  твоем  брате  Германике  в  последнюю
кампанию, возможно, ты помнишь это, затем  завел  практику  в  Антиохии.  Он
пользовался там исключительным успехом, а не так давно  приехал  в  Рим.  Он
следует девизу великого Асклепиада: лечи быстро, безопасно, приятно. Никаких
сильнодействующих слабительных  и  рвотных.  Диета,  физические  упражнения,
массаж и немного простых лекарств из  трав.  Он  вылечил  меня  от  жестокой
лихорадки настойкой из листьев желтого цветочка, который называется  аконит,
а затем привел в форму, посоветовав, какой мне придерживаться диеты,  и  так
далее; сказал, каких пряностей надо избегать, и  велел  меньше  пить.  Он  и
хирург великолепный, если дело доходит до ножа. Точно знает, где находится у
нас каждый нерв, кость, мышца и сухожилие. Сказал мне, что выучился анатомии
у твоего брата.
   - Германик не был анатомом.
   - Да, но он был истребителем германцев. Ксенофонт подбирал свои знания на
поле битвы. В Риме  и  Греции  анатомии  не  научишься.  Если  хочешь  стать
хирургом, надо ехать в  Александрию,  где  разрешают  разрезать  трупы,  или
следовать по пятам за победоносной армией.
   - Он, вероятно, придет, если я за ним пошлю?
   - Кто из врачей откажется? Ты забыл, кто ты? Но, само  собой  разумеется,
если он тебя вылечит, ему надо щедро заплатить.  Он  любит  деньги.  Кто  из
греков не любит?
   - Если он меня вылечит.
   Я  послал  за  Ксенофонтом.  Он  сразу   мне   понравился,   потому   что
профессиональный интерес ко мне как к пациенту заставил его  забыть,  что  я
император и властен над его  жизнью  и  смертью.  Ему  было  лет  пятьдесят.
Выразив, как было  положено,  свое  почтение,  он  затем  обращался  ко  мне
коротко, сухо и только по существу.
   - Пульс. Благодарю. Язык. Благодарю.  Прошу  прощения  (он  вывернул  мне
веки). Глаза несколько воспалены.  Это  излечимо.  Дам  примочку,  чтобы  их
промывать. Небольшое западение век. Встань, пожалуйста. Да, детский паралич.
Это, естественно, я вылечить не могу. Слишком поздно. Вылечил  бы,  пока  не
прекратился рост.
   - Ты в то время был еще ребенком, Ксенофонт,- улыбнулся я.
   Но он, казалось, меня не слышал.
   - Преждевременные роды? Да? Я так и подумал. И малярия?
   - Малярия, корь, колит, золотуха, рожа. Весь батальон отвечает  "здесь!",
Ксенофонт, кроме эпилепсии, венерических заболеваний и мании величия.
   Он снизошел до мимолетной улыбки.
   - Раздеться,- сказал он. Я разделся.- Ты слишком много ешь и  пьешь.  Это
надо прекратить. Нужно поставить себе за  правило  вставать  из-за  стола  с
желанием съесть еще хотя бы один кусочек. Да,  левая  нога  сильно  высохла.
Советовать моцион бесполезно. Обойдемся массажем. Можно одеться.
   Он задал мне еще несколько вопросов более интимного свойства,  причем  по
его тону было ясно, что  он  заранее  знает  ответ  и  спрашивает  лишь  для
порядка.
   - Пачкаешь подушку слюной по ночам?
   Я сконфуженно признался, что он не ошибся.
   -  Приступы  внезапного  гнева?  Непроизвольное  сокращение  мышц   лица?
Заикание, когда ты смущен? Периодическое недержание мочи?  Временная  потеря
речи? Оцепенелость мышц, так что даже в теплые ночи ты нередко  просыпаешься
холодный и застывший?
   Он даже пересказал мне содержание моих снов.
   Я спросил, пораженный:
   - А истолковать, Ксенофонт, ты их тоже можешь? Это, наверно, нетрудно.
   - Да,- ответил он деловым  тоном,-  но  это  запрещено  законом.  Теперь,
цезарь, я расскажу тебе про тебя. Ты можешь прожить  еще  немало  лет,  если
захочешь. Ты слишком много работаешь, но этому я, вероятно, не  в  состоянии
воспрепятствовать. Рекомендую как можно меньше читать. Усталость, на которую
ты жалуешься, вызвана в основном перенапряжением глаз. Пусть все, что можно,
тебе читают вслух. Пиши тоже поменьше. После обеда отдыхай по  крайней  мере
час, не кидайся бегом в суд, как только проглотил последний глоток  десерта.
Нужно найти время для массажа - по двадцать минут  два  раза  в  день.  Тебе
требуется хорошо обученный массажист. Лучшие массажисты в Риме -  мои  рабы.
Лучший из них Харм. Я дам ему специальные указания. Если мои  правила  будут
нарушены, полного  излечения  ожидать  нельзя,  хотя  лекарство,  которое  я
пропишу, принесет значительную пользу. Возьмем, например, боль под ложечкой,
на которую ты жалуешься,- мы зовем это "сердечный приступ"; если  ты  будешь
пренебрегать массажем и переедать, да еще торопиться при этом, то стоит тебе
разнервничаться по тому или иному поводу, этот приступ наверняка  повторится
несмотря на мое лекарство. Но следуй моим указаниям и будешь здоров.
   - А что это за лекарство? Его трудно достать? Придется ли посылать за ним
в Египет или Индию?
   Ксенофонт позволил себе издать короткий скрипучий смешок.
   - Нет, всего лишь на ближайшую пустошь. Я  принадлежу  к  гомеопатической
школе, возникшей на  Косе.  Я  уроженец  Коса,  мало  того,  потомок  самого
Эскулапа. На Косе мы делим все болезни по их лекарствам;  по  большей  части
это лекарственные травы. Если их  употреблять  в  больших  количествах,  они
вызывают симптомы болезни, которую они же излечивают, если  их  принимать  в
небольших дозах. Так, если ребенок старше трех-четырех лет мочится в постель
и проявляет  другие  признаки  кретинизма,  мы  говорим:  "У  этого  ребенка
"одуванчиковая болезнь"". Если съесть  много  одуванчиков,  это  приведет  к
таким же симптомам, а ложечка отвара из них избавляет от болезни. Стоило мне
войти в комнату и увидеть, как дергается у  тебя  голова  и  трясутся  руки,
услышать, как ты чуть заикаешься, приветствуя меня, и как резко звучит  твой
голос, я тут же сделал вывод. "Типичная "бриония",- сказал  я  себе.-  Отвар
брионии, массаж, диета".
   - Что? Обыкновенная бриония?
   - Она самая. Я напишу инструкцию, как ее готовить.
   - А молитвы?
   - Какие молитвы?
   - Разве ты не назначаешь специальных молитв, которые надо  читать,  когда
принимаешь лекарство? Все остальные врачи,  которые  пытались  меня  лечить,
назначали мне специальные молитвы, чтобы я  повторял  их,  когда  готовлю  и
принимаю лекарства.
   Он ответил довольно холодно:
   - Я предполагаю, цезарь, что, будучи великим понтификом и автором истории
происхождения религии, ты подготовлен лучше меня к тому, чтобы взять на себя
магическую часть лечения.
   Я понял, что Ксенофонт, подобно многим грекам, неверующий, и больше ни на
чем не настаивал. Так кончилась наша встреча; он попросил отпустить его, так
как в приемной его ждут больные.
   Надо признаться, бриония действительно вылечила меня. Первый раз в  жизни
я узнал, что это такое  -  чувствовать  себя  здоровым.  Я  не  отступил  от
указаний Ксенофонта ни на шаг, и с тех пор ни разу не болел.  Разумеется,  я
не перестал хромать и изредка заикаюсь, если меня  что-нибудь  взволнует,  и
дергаю головой  по  старой  привычке.  Но  афазия  исчезла,  руки  почти  не
трясутся, и я могу в свои шестьдесят четыре года  работать,  если  надо,  по
четырнадцать  часов  в  сутки  и  не  ощущать  себя  под  конец   совершенно
измученным. Сердечные приступы у меня изредка  бывают,  но  только  при  тех
обстоятельствах, насчет которых Ксенофонт меня предостерегал.
   Можете не сомневаться, что я хорошо заплатил Ксенофонту за мою брионию. Я
уговорил его переехать во  дворец  на  равных  правах  с  Ларгом.  Ларг  был
неплохой врач в своем роде и написал  несколько  книг  по  медицине.  Сперва
Ксенофонт отказался. За те немногие месяцы, что он пробыл в Риме, он  создал
большую частную практику; по его подсчетам  она  приносила  ему  три  тысячи
золотых в год. Я предложил ему шесть тысяч - Ларг получал всего три тысячи -
и, видя, что он все еще колеблется, сказал:
   - Ксенофонт, ты должен переехать  ко  мне,  я  настаиваю.  И  если  через
пятнадцать лет благодаря тебе я все  еще  буду  жив  и  здоров,  я  отправлю
губернаторам Коса официальное  письмо,  где  сообщу,  что  с  этого  времени
остров, где ты выучился медицине, освобождается от набора рекрутов и выплаты
имперской дани.
   И он согласился. Если вас интересует, к кому  обращал  молитвы  мой  раб,
приготовляя лекарство, и я сам, принимая его, скажу: к богине Карне, древней
сабинской богине, к которой мы, Клавдии, всегда  обращались  за  помощью  со
времен  Аппия  Клавдия  из  Регилла.  Готовить  и  принимать  лекарство,  не
сопровождая это молитвами, кажется мне таким же бесполезным, даже  гибельным
делом, как праздновать свадьбу без гостей, музыки и жертвоприношений.
   Да, чтобы не забыть, запишу-ка я два  ценных  врачебных  совета,  которые
получил от Ксенофонта. Он частенько говорил:
   - Тот, кто считает хорошие  манеры  важней  здоровья,  дурак.  Если  тебя
тревожат ветры, не старайся их удержать. Это очень вредно для живота. Я знал
человека, который однажды чуть не убил себя, пытаясь  перетерпеть.  Если  по
той  или  иной  причине  тебе  неудобно  выйти  -  скажем,   ты   совершаешь
жертвоприношение или обращаешься с речью к сенату,-  не  бойся  рыгнуть  или
испортить  воздух  там,  где  ты  стоишь.  Все  остальные  испытают   легкое
неудобство, зато ты не причинишь себе вред. И еще одно: если у тебя насморк,
не нужно без конца сморкаться. Это только усиливает выделение слизи и  ведет
к воспалению нежных оболочек носа. Пусть из носа течет. Подтирай его, но  не
сморкайся.
   Я всегда следовал совету Ксенофонта, во всяком случае насчет сморкания, и
теперь насморк кончается у меня куда быстрей, чем раньше. Конечно,  сатирики
и карикатуристы скоро подняли меня на смех, изображая с каплей под носом, но
что мне до того? Мессалина заметила, что  так  заботиться  о  себе,  с  моей
стороны, очень разумно: если я вдруг умру или серьезно заболею, что будет  с
Римом и империей, не говоря о ней самой и нашем сыне?
   Однажды Мессалина сказала мне:
   - Я начинаю раскаиваться в своей доброте.
   - Ты имеешь в виду, что лучше бы моя племянница Лесбия не возвращалась из
изгнания?
   Она кивнула.
   - Как ты догадался? Скажи мне, мой милый, почему она так часто заходит  в
твои апартаменты, когда меня нет во дворце? О чем говорит? И  почему  ты  не
сообщаешь мне об ее визитах? От меня бесполезно что-либо скрывать.
   Я улыбнулся успокаивающе, но чувствовал себя не совсем ловко.
   - Мне нечего скрывать, совершенно нечего. Ты помнишь, что месяц  назад  я
вернул ей последние из ее владений, отобранных  у  нее  Калигулой.  Те,  что
находятся в Калабрии,- мы  с  тобой  решили  их  отдать  лишь  тогда,  когда
убедимся, что они с Виницием ведут себя прилично. Как я  уже  тебе  говорил,
узнав об этом, она разразилась  слезами  и,  виня  себя  в  неблагодарности,
поклялась, что полностью изменит свой образ жизни и  переборет  свою  глупую
гордость.
   -  Очень  трогательно,  не  сомневаюсь.  Но  я  впервые  слышу  об   этой
драматической сцене. Ты не обмолвился ни единым словом.
   - Я отчетливо помню, что все тебе  об  этом  рассказывал  как-то  раз  за
завтраком.
   - Тебе, должно быть,  это  приснилось.  Так  все  же,  в  чем  тут  дело?
Признайся. Лучше поздно, чем никогда. Когда  ты  вернул  ей  поместья,  мне,
естественно, показалось странным, что  ты  награждаешь  ее  за  наглость  по
отношению ко мне. Но я ничего не сказала. Тебе видней.
   - Ничего не могу понять. Я готов поклясться, что говорил обо всем тебе. У
меня иногда бывают удивительные провалы в памяти. Поверь, любимая, мне очень
жаль. Я отдал ей поместья лишь потому,  что  Лесбия  утверждала,  будто  она
только что была у  тебя,  извинилась  перед  тобой  от  всего  сердца  и  ты
промолвила: "Я охотно прощаю тебя, Лесбия. Пойди сообщи об этом Клавдию".
   - О, какая наглая ложь! Ее ноги у  меня  не  было.  Ты  уверен,  что  она
сказала именно это? Или у тебя опять что-то с памятью?
   - Совершенно уверен. Иначе я никогда не вернул бы ей поместья.
   - Ты помнишь слова из присяги, которую принимают в суде свидетели:  "Ложь
в одном значит ложь во всем"? Очень подходит к Лесбии.  Но  ты  мне  еще  не
объяснил, почему она ходит к тебе. Что она старается вымогнуть?
   - Насколько я знаю, ничего. Просто заходит время от времени  дружески  со
мной поболтать, повторяет, как она мне благодарна, и спрашивает, не может ли
чем-нибудь помочь. Никогда не задерживается  надолго,  чтобы  не  мешать,  и
всегда осведомляется о тебе. Когда я отвечаю, что ты  занята,  она  говорит,
мол, у нее и в  мыслях  не  было  тебя  беспокоить,  и  просит  прощения  за
беспокойство, которое причинила мне. Вчера  она  сказала,  что  ей  кажется,
будто ты все еще относишься к ней с подозрением. Я  ответил,  что  этого  не
нахожу. Она болтает несколько минут обо всем понемножку,  целует  меня,  как
примерная  племянница,  и  исчезает.  Я  получаю  от  ее   визитов   большое
удовольствие. Но я был уверен, что упоминал о них тебе.
   - Никогда. Эта женщина - змея.  Я  думаю,  что  разгадала  ее  план.  Она
постарается  втереться  к  тебе  в  доверие  -  как  примерная   племянница,
естественно,-  а  затем  начнет  возводить  на   меня   напраслину.   Сперва
потихоньку, намеками, а затем, обнаглев, прямо, без околичностей.  Возможно,
она сочинит потрясающую историю о том, что я веду двойную жизнь. Скажет, что
у тебя за спиной я каждую ночь занимаюсь распутством -  гладиаторы,  актеры,
молодые щеголи, волокиты и им подобные. И  ты,  конечно,  ей  поверишь,  как
примерный дядюшка. О боже, до чего женщины любят  сплетни.  Верно,  она  уже
принялась за это. Да?
   - Нет, разумеется. Я бы не дал ей и рта раскрыть. Я не поверю никому, кто
скажет, что ты изменяешь мне словом или делом. Я не поверю этому, даже  если
ты скажешь мне это сама. Ты довольна?
   - Прости меня, милый, за ревность. Такая уж у  меня  натура.  Я  не  могу
вынести, когда ты водишь компанию с женщинами  у  меня  за  спиной,  даже  с
родственницами. Я боюсь оставлять тебя с ними наедине. Ты так простодушен. Я
не успокоюсь, пока не узнаю, какая подлость у Лесбии на уме. Но я  не  хочу,
чтобы она догадалась, что я подозреваю ее. Не показывай, что  поймал  ее  на
лжи, до тех пор, пока у меня не  будет  против  нее  более  серьезных  улик.
Обещай!
   Я пообещал. Я сказал Мессалине, что больше не верю, будто в  душе  Лесбии
действительно произошел перелом, и буду сообщать обо всех ее  замечаниях  во
время наших бесед. Это  успокоило  Мессалину;  она  призналась,  что  сможет
продолжать работу с более легким сердцем.
   Я честно повторял Мессалине все, что говорила мне Лесбия. Для меня  в  ее
словах не было ничего существенного, но Мессалина находила во многих из  них
особый смысл; особенно она придралась к одной - для меня вполне  невинной  -
фразе, касающейся сенатора по имени Сенека. Сенека был судьей второго  ранга
и  однажды  навлек  на  себя  неприязнь   Калигулы,   вызвав   его   зависть
красноречием, с которым  выступал  в  сенате.  Он  бы,  несомненно,  лишился
головы,  если  бы  не  я.  Я  оказал  ему  услугу,  умалив  его   ораторские
способности; я  сказал  Калигуле:  "Красноречив?  Нет,  Сенека  не  обладает
красноречием. Просто он хорошо образован и у него изумительная  память.  Его
отец был составителем книги "Полемика  и  искусство  убеждения"  -  сборника
упражнений в риторике на заданные темы. Детские игрушки. Он много  еще  чего
написал, что не вышло в свет; похоже, Сенека выучил все это наизусть. У него
теперь есть ключ к любому замку. Это не красноречие, за ним ничего не стоит,
не чувствуется никакой индивидуальности. Я скажу тебе, на что это похоже: на
песок без  извести.  На  этом  репутацию  оратора  не  построишь".  Калигула
повторил  мои  слова,  выдав  их  за  собственные.  "Всего   лишь   ш