тобы властвовать над Римом сперва через Августа, затем через  Тиберия,  она
была исключительно способной и справедливой правительницей  и  созданная  ею
система  управления  разладилась  лишь  тогда,  когда  Ливия  перестала   ее
возглавлять.
   Я уже упоминал о Сеяне, сыне командующего гвардией. Он  унаследовал  пост
отца и  был  одним  из  трех  человек,  которые  пользовались  сравнительным
доверием Тиберия. Вторым был Фрасилл; он приехал в Рим вместе с  Тиберием  и
по-прежнему имел на него большое  влияние.  Третьим  был  сенатор  по  имени
Нерва. Фрасилл  никогда  не  обсуждал  с  Тиберием  вопросы  государственной
политики и не просил для себя никаких официальных постов,  а  когда  Тиберий
давал ему деньги, принимал их небрежно, словно они не представляли для  него
никакого интереса. У него была большая обсерватория  в  одной  из  сводчатых
комнат дворца, где в окнах были такие прозрачные стекла, что  их  просто  не
замечали. Тиберий проводил у Фрасилла немало времени, тот учил его  начаткам
астрологии и многим другим тайнам магии, в том  числе  искусству  толкования
снов, заимствованному у халдеев. Сеяна и Нерву Тиберий избрал,  по-видимому,
за противоположность их характеров. Нерва не терял друзей  и  не  приобретал
врагов. Единственный его недостаток, если  это  можно  назвать  недостатком,
заключался в том, что он  молчал,  когда  видел  зло,  которое  нельзя  было
исправить словами. Он был благородный, великодушный, отважный и вместе с тем
мягкий человек, абсолютно правдивый и не способный ни на какой  обман,  даже
если это могло принести ему выгоду. Если бы он, например, оказался на  месте
Германика, он бы ни за что не подделал письма, хотя от этого зависела бы его
собственная безопасность и  безопасность  империи.  Тиберий  назначил  Нерву
надзирателем за городскими акведуками и постоянно  держал  при  себе,  чтобы
всегда иметь перед глазами, как я полагаю, мерило добродетели. Точно так  же
Сеян служил ему мерилом порока. В юности Сеян был другом Гая и уехал  вместе
с ним на Восток; у него хватило ума предвидеть, что  Тиберий  выйдет  из-под
опалы, и даже способствовать этому; он убедил Гая, что Тиберий не обманывает
его, утверждая, будто не стремится к власти, и  посоветовал  ходатайствовать
за него перед Августом. Сеян тогда же сообщил об  этом  Тиберию,  и  Тиберий
написал ему письмо, с которым тот не расставался,  обещая,  что  никогда  не
забудет об его услуге. Сеян был лжец, мало того - лжец-стратег;  он  искусно
распоряжался своими лживыми измышлениями, знал, как привести их в готовность
и построить в такой боевой порядок, чтобы  они  одержали  победу  при  любой
схватке с подозрениями и  даже  в  генеральном  сражении  с  истиной  -  это
остроумное сравнение принадлежит Галлу, я тут ни при чем. Тиберий  завидовал
этому таланту Сеяна, точно так же, как завидовал честности Нервы, - хотя  он
уже далеко ушел по пути зла, необъяснимые для него самого порывы,  толкающие
его к добру, подчас заставляли Тиберия приостановиться.
   Не кто иной, как Сеян, начал настраивать  Тиберия  против  Германика;  он
говорил, что человеку, который подделал письмо отца,  не  важно,  при  каких
обстоятельствах, нельзя доверять, что Германик стремится к власти, но  ведет
себе осторожно - сперва он завоевал любовь солдат  подачками,  затем  затеял
эту ненужную кампанию за Рейном, чтобы удостовериться в их боеспособности  и
безоговорочном подчинении.  Что  до  Агриппины,  говорил  Сеян,  то  она  на
редкость честолюбива,  только  посмотри,  как  она  вела  себя  на  мосту  -
назвалась командиром  и  приветствовала  возвращавшиеся  полки,  словно  она
невесть кто!  А  то,  что  мост  хотели  разрушить,  она,  возможно,  просто
придумала. Ему известно со слов вольноотпущенника, который рабом был в числе
домашней прислуги Германика, что Агриппина почему-то верит,  будто  Ливия  и
Тиберий ответственны  за  смерть  ее  трех  братьев  и  изгнание  сестры,  и
поклялась отомстить за них. Сеян стал один  за  другим  раскрывать  заговоры
против Тиберия и держал его в постоянном страхе  перед  убийцами,  в  то  же
самое время уверяя его, что пока он, Сеян, на страже, нет ни малейших причин
для тревоги. Он подстрекал Тиберия противоречить Ливии  по  пустякам,  чтобы
показать, что она переоценила свои силы. Не кто иной,  как  Сеян,  несколько
лет спустя собрал гвардию воедино и навел в ней дисциплину. До тех  пор  три
гвардейских  батальона,  размещенные  в  Риме,   были   расквартированы   по
подразделениям в разных частях города - в постоялых домах и подобных местах,
и их с трудом могли собрать на плац; они были неопрятны в одежде, расхлябаны
в движениях. Сеян сказал Тиберию, что, если построить для  гвардейцев  общий
постоянный лагерь за пределами Рима, это их объединит, помешает  воздействию
слухов, не даст  погрузиться  в  волны  политических  страстей,  бушующих  в
городе, и крепче привяжет их к своему императору. Тиберий пошел еще  дальше:
он отозвал остальные шесть  гвардейских  батальонов,  размещенные  в  других
частях Италии,  и  построил  лагерь,  вместивший  их  всех  -  девять  тысяч
пехотинцев и две тысячи кавалеристов. Помимо четырех  городских  батальонов,
один из которых он отослал в Лион, и поселений отставных ветеранов, это были
единственные солдаты в Италии. Германские телохранители не шли в  счет,  так
как считались рабами. При всем том это были отборные воины, более  преданные
императору, чем любой свободнорожденный римлянин. Среди них не нашлось бы ни
одного человека, который действительно хотел бы вернуться в  свою  холодную,
невежественную, варварскую  страну;  хотя  они  без  конца  распевали  хором
печальные песни о родине, германцы прекрасно проводили время и здесь.
   Что касается уголовных  досье,  к  которым  Тиберию  из-за  страха  перед
покушениями на его жизнь так  горячо  хотелось  получить  доступ,  то  Ливия
по-прежнему делала вид, будто ключ шифра утерян.  Тиберий  по  совету  Сеяна
сказал ей, что, поскольку от них никому нет никакого прока,  он  их  сожжет.
Ливия ответила, что он может поступать, как хочет, но все же разумнее их  не
трогать - вдруг ключ найдется. Возможно, она сама его вспомнит.
   "Прекрасно, матушка, - сказал Тиберий, - а пока ты не вспомнишь, я возьму
эти бумаги на сохранение и попробую вечерами сам  их  расшифровать".  И  вот
Тиберий взял досье к себе в комнату и запер в шкаф. Он очень старался  найти
ключ к шифру, но это оказалось ему не по силам.  В  простом  шифре  писалось
латинское "Е" вместо греческой "альфы", латинское  "F"  -  вместо  греческой
"беты", "G" - вместо "гаммы", "Н"  -  вместо  "дельты"  и  так  далее.  Ключ
сложного шифра разгадать было почти невозможно. Для него  были  использованы
первые  сто  строк  первой  книги  "Илиады",  которые   надо   было   читать
одновременно с написанием текста; при этом каждая буква  заменялась  цифрой,
равной числу букв алфавита между нею и соответствующей ей буквой  у  Гомера.
Так, первая буква первого слова первой строки первой книги "Илиады" -  "мю".
Предположим, первая буква первого  слова  в  некоем  досье  -  "ипсилон".  В
греческом алфавите между "мю" и "ипсилоном"  находится  семь  букв,  поэтому
вместо "ипсилона" будет написана цифра "7". При этом алфавит  представляется
в виде круга, где "омега" - последняя буква - следует за  "альфой",  первой,
так что расстояние между "ипсилоном" и "альфой" будет "4", а между  "альфой"
и "ипсилоном" - "18". Эта система была придумана Августом, и,  должно  быть,
требовалось немало времени, чтобы при ее помощи писать и расшифровывать,  но
я думаю, Август и  Ливия  постепенно  набили  руку  и  помнили,  не  считая,
расстояние между любыми двумя буквами алфавита, что экономило не  один  час.
Как я об этом узнал? Много-много лет спустя, когда эти досье перешли  в  мое
владение, я сам нашел ключ. Мне  случайно  попался  на  глаза  среди  прочих
свиток первой книги "Илиады". Было ясно, что изучались здесь  только  первые
сто строк, потому что в начале пергамент был замусолен и покрыт пятнами, а в
конце совершенно чист. Когда я присмотрелся внимательнее, я увидел крошечные
цифры - "6", "23", "21", -  еле  заметно  нацарапанные  под  буквами  первой
строки, и сразу догадался, что здесь и есть ключ к шифру. Меня удивило,  что
Тиберий не обратил внимания на эту путеводную нить.
   Кстати, об алфавите. Я в то время как раз раздумывал  о  том,  как  самым
простым образом сделать латынь по-настоящему фонетическим языком. Я  считал,
что в  латинском  алфавите  не  хватает  трех  букв.  А  именно:  буквы  для
обозначения согласного "U", которая отличала бы этот звук от  гласного  "U";
буквы, соответствующей греческому "ипсилону" (гласный  звук,  средний  между
латинскими "I" и "U"), которой бы можно было пользоваться в латинизированных
греческих словах, и буквы, обозначающей двойной согласный звук,  который  мы
передаем на письме при помощи сочетания "BS", но произносим,  как  греческое
"пси". Важно, писал я, чтобы жители  провинций,  изучающие  латинский  язык,
учили его правильно; если буквы не  будут  соответствовать  звукам,  как  им
избежать ошибок в произношении? Поэтому я предложил для передачи  согласного
"U" использовать перевернутое "F"  (которое  используется  с  этой  целью  в
этрусском языке), то есть писать LAJINIA вместо LAUINIA; половинку "Н" - для
обозначения греческого "ипсилона", то есть B-IBLIOTHECA вместо  BIBLIOTHECA,
и перевернутое "С" - для обозначения "BS",  то  есть  A3QUE  вместо  ABSQUE.
Последняя буква не была так уж важна, но первые две,  на  мой  взгляд,  были
весьма существенны. Я предложил взять половинку "Н" и перевернутые "F" и "С"
потому, что это облегчило бы дело для всех тех, кто пользуется штампованными
буквами из металла или глины - им не пришлось бы заказывать новые литеры.  Я
обнародовал свою книжицу, и человека два сказали, что  в  моих  предложениях
есть свой смысл, но, естественно,  все  это  ни  к  чему  не  привело.  Мать
заявила, что может назвать три вещи, которые не осуществятся ни  за  что  на
свете: никогда через залив между Байями и Путеолами не  протянется  улица  с
лавками, никогда я не покорю остров британцев, и никогда  ни  одна  из  моих
нелепых букв не появится в публичных надписях в Риме. Я не  забыл  ее  слов,
так как они имели свое продолжение.
   Я сильнее обычного раздражал мать в эти дни потому, что наш дом все никак
не могли достроить, а мебель, которую я купил, была хуже старой,  и  потому,
что состояние матери сильно уменьшилось, ведь  ей  пришлось  взять  на  себя
часть расходов - даже отдай я все, что имел, моих денег все равно не хватило
бы. В течение двух лет мы жили в императорском дворце (наши покои  оставляли
желать лучшего), и мать так часто срывала на мне дурное настроение, что  под
конец я не выдержал и уехал из Рима в свое поместье под Капуей; я приезжал в
город лишь тогда, когда этого требовали мои обязанности жреца, что бывало не
часто. Вы спросите меня про Ургуланиллу. Она никогда не появлялась в  Капуе,
да и в Риме мы почти не общались друг с  другом.  Она  едва  здоровалась  со
мной, когда мы встречались, и не обращала на меня никакого  внимания,  разве
что при гостях, чтобы соблюсти приличия; спали мы порознь. Она, по-видимому,
любила нашего сына Друзилла, но это ни в чем практически не выражалось:  его
растила моя мать, которая вела все хозяйство и никогда не прибегала к помощи
Ургуланиллы. Мать относилась к Друзиллу как к собственному  сыну,  казалось,
она постепенно забыла, кто на самом деле его  родители.  Я  так  и  не  смог
заставить себя полюбить Друзилла; это был угрюмый, вялый, грубый ребенок,  а
мать так часто ругала меня при нем,  что  он  стал  относиться  ко  мне  без
всякого уважения.
   Я не знаю, как Ургуланилла проводила свои дни, но не похоже было, что  ей
скучно, ела она с превеликим аппетитом и. насколько мне известно,  не  имела
тайных любовных связей. У этого странного существа все же была одна  страсть
- Нумантина, миниатюрное белокурое воздушное  создание,  жена  моего  шурина
Сильвана, которая когда-то сказала или сделала что-то (я ничего об  этом  не
знаю), что проняло мою толстокожую жену и коснулось  того,  что  служило  ей
сердцем.  В  будуаре  Ургуланиллы  висел  портрет  Нумантины  в  натуральную
величину, и если у нее не было возможности любоваться самой Нумантиной, она,
по-моему, сидела часами перед портретом, любуясь ее  изображением.  Когда  я
переехал в Капую, Ургуланилла осталась в Риме с моей матерью и Друзиллом.
   Единственным  недостатком  Капуи  для  меня   было   отсутствие   хорошей
библиотеки. Правда, для книги, над  которой  я  начал  работать  -  "История
Этрурии", - библиотека была не нужна. Я к этому времени сделал уже  неплохие
успехи в этрусском языке, и Арунт, у которого  я  каждый  день  проводил  по
нескольку часов, очень мне  помог,  разрешив  пользоваться  архивами  своего
полуразрушенного храма. Он рассказал мне, что он родился в тот  самый  день,
когда на небе появилась комета, предвещавшая начало десятого - и  последнего
- цикла развития этрусской расы. Цикл для этрусков - это период, исчисляемый
самой долгой жизнью, другими словами, цикл не кончается до смерти последнего
человека,  который  был  жив  во  время  празднества  по  поводу   окончания
предыдущего цикла. Обычно цикл равняется ста годам  с  небольшим.  Так  вот,
сейчас шел  последний  цикл,  и  когда  он  кончится,  этрусский  перестанет
существовать  как  живой  язык.  Предсказание  это,   можно   сказать,   уже
осуществилось, так как у Арунта не было преемника, а крестьяне-этруски  даже
дома говорили по-латински. Поэтому  Арунт  с  радостью  помогал  мне  писать
"Историю этрусков", ведь я, как  он  сказал,  воздвигал  мавзолей  традициям
некогда великой нации. Я начал эту работу на второй год царствования Тиберия
и закончил двадцать один год спустя. Я считаю ее своей  лучшей  работой,  во
всяком случае, трудился я над ней более чем усердно. Насколько мне известно,
об этрусках не написано больше ни одной книги, а  они  были,  поверьте  мне,
весьма интересным народом, так что, я думаю,  будущие  историки  скажут  мне
спасибо.
   Я взял с собой Каллона и Палланта и  вел  спокойную,  размеренную  жизнь.
Меня занимало хозяйство на примыкавшей к вилле ферме, и  я  с  удовольствием
принимал у себя друзей, время от времени приезжавших ко  мне  отдохнуть.  Со
мной жила женщина, по имени Акте, профессиональная  проститутка,  честная  и
порядочная женщина. У нас не было ни одной размолвки за все пятнадцать  лет,
что мы прожили вместе. Мы заключили чисто  деловой  союз.  Акте  сознательно
выбрала проституцию своей профессией, я хорошо ей платил, и она не позволяла
себе никаких глупостей. В известном смысле мы даже питали  нежность  друг  к
другу. Наконец Акте сказала, что скопила достаточно денег и  хочет  оставить
свою работу. Она выйдет за приличного человека, старого солдата, который был
у нее на примете, поселится в одной из провинций и народит детей,  пока  еще
не поздно. Ей всегда хотелось иметь полный дом детей. Поэтому я поцеловал ее
на прощание и дал ей в приданое достаточно денег, чтобы  она  не  испытывала
никаких затруднений. Однако прежде чем уехать, Акте нашла себе преемницу, за
которую могла поручиться, что та будет относиться ко мне хорошо. Она привела
ко мне Кальпурнию, настолько на нее  похожую,  что,  наверное,  та  была  ее
дочерью. Акте однажды упомянула, что у нее есть дочь,  которую  ей  пришлось
отдать на попечение чужих людей,  потому  что  нельзя  быть  проституткой  и
матерью одновременно. Так  вот,  Акте  вышла  замуж  за  бывшего  гвардейца,
который прекрасно с ней обращался, и родила ему пятерых детей. Я до сих  пор
слежу за их семьей. Я упомянул об этом только потому, что мои читатели могли
задать себе вопрос, какова была  моя  личная  жизнь,  если  я  жил  врозь  с
Ургуланиллой.  По-моему,  для  нормального  человека  долго  обходиться  без
женщины неестественно, и поскольку Ургуланилла никак не  годилась  для  роли
жены, меня, я думаю, нельзя винить за то, что я жил с  Акте.  Между  мной  и
Акте было своего рода соглашение, что пока мы вместе,  ни  один  из  нас  не
будет иметь дело ни с кем  другим.  Вызвано  оно  было  не  сентиментальными
чувствами, а медицинской предосторожностью: в Риме было  много  венерических
болезней - между прочим, еще одно роковое наследство Пунических войн.
   Хочу, кстати, заявить,  что  я  никогда,  ни  в  один  период  жизни,  не
занимался гомосексуализмом. И не из выдвинутых Августом  соображений,  будто
это мешает иметь детей, столь необходимых  государству.  Просто  мне  всегда
было стыдно и противно смотреть, как взрослый мужчина, возможно судья и отец
семейства, нежно сюсюкает с пухленьким размалеванным мальчиком  в  браслетах
на руках и ногах или  какой-нибудь  убеленный  сединами  сенатор  изображает
Венеру перед высоченным Адонисом из гвардейцев-кавалеристов, который  терпит
старого дурака только потому, что у того есть деньги.
   Когда я был вынужден бывать в Риме, я  оставался  там  как  можно  меньше
времени. Мне  было  не  по  себе  в  атмосфере  Палатинского  холма;  вполне
возможно, я чувствовал все растущий разлад между Тиберием и Ливией.  Тиберий
начал строить для себя огромный дворец на северо-западном склоне  и  еще  до
того, как закончили верхний этаж, переселился в нижние апартаменты,  оставив
дворец Августа в единоличное владение матери.  Словно  желая  показать,  что
новый дворец Тиберия, хоть и в три раза больше  старого,  никогда  не  будет
иметь такого же веса в  глазах  римлян,  Ливия  поместила  в  парадном  зале
великолепную статую Августа и хотела было - как верховная жрица его культа -
пригласить всех сенаторов с женами на ритуальный пир. Но Тиберий сказал  ей,
что ему надо испросить согласие  сената,  это  дело  государственное,  а  не
просто светское развлечение. Он так направил дебаты,  что  сенат  постановил
проводить празднество одновременно  в  двух  местах:  сенаторы  во  главе  с
Тиберием пировали в парадном зале, а их жены во главе с Ливией - в  соседней
большой комнате. Ливия проглотила обиду, сделав вид, что вовсе не  обижается
и все устроено разумно, согласно с тем, чего пожелал бы  и  сам  Август,  но
приказала дворцовому повару сперва подавать  кушанья  женщинам,  поэтому  им
достались лучшие куски и лучшие вина. Кроме того,  она  забрала  для  своего
стола самые ценные золотые блюда и кубки. Так что Ливии удалось на этом пиру
взять верх, и сенаторские жены хорошо позабавились за счет Тиберия  и  своих
мужей.
   Была и еще одна причина, по которой  мне  бывало  не  по  себе,  когда  я
приезжал в Рим, - я постоянно встречался с Сеяном. Мне было крайне неприятно
общаться с ним, хотя он всегда  бывал  подчеркнуто  любезен  и  ни  разу  не
причинил мне явного зла. Меня удивляло, как человек с его лицом и  манерами,
низкорожденный, не прославленный  воинской  доблестью  и  даже  не  особенно
богатый, мог добиться такого огромного успеха в Риме - он был сейчас  второй
по значению персоной после Тиберия - и такой  популярности  в  гвардии.  Его
лицо - хитрое, жестокое, с неправильными чертами, на котором,  правда,  была
написана своего рода животная храбрость и твердость характера, - не вызывало
никакого доверия.  Что  удивляло  меня  еще  больше:  по  слухам,  несколько
высокорожденных римлянок оспаривали друг у  друга  его  любовь.  Сеян  плохо
ладил с Кастором, что было вполне естественно, так как  поговаривали,  будто
Сеян и Ливилла нашли  между  собой  общий  язык.  Но  Тиберий,  по-видимому,
полностью ему доверял.
   Я уже упоминал о Брисеиде, старой вольноотпущеннице моей матери. Когда  я
сообщил ей, что уезжаю из Рима и поселяюсь в Капуе, она сказала,  что  будет
сильно по мне скучать, но поступаю я разумно.
   - Мне приснился про тебя странный сон, господин Клавдий,  прошу  прощения
за дерзость. Ты был маленьким хромым мальчиком; в в