чески  вымерли  один  за  другим.
Казалось бы, чем богаче и могущественнее род, тем быстрее и пышнее он  будет
разрастаться, но в Риме дело обстояло иначе.
   Однако даже эта чистка сената не принесла  ощутимых  результатов.  Дебаты
были чистым фарсом. Однажды, во время моего четвертого консульства, когда  я
поставил на обсуждение некоторые  правовые  реформы,  сенаторы  отнеслись  к
этому так безучастно, что я был вынужден объясниться начистоту:
   - Если вы  одобряете  мои  предложения,  сиятельные  отцы,  будьте  добры
сказать об этом сразу и не тратя лишних слов.  Если  не  одобряете,  внесите
поправки, но сделайте это здесь и сейчас. И даже если вам нужно время, чтобы
все обдумать, возьмите отсрочку, но помните - вы должны иметь свое мнение  к
тому дню, который будет назначен для дебатов.  О  каком  достоинстве  сената
может идти речь, если консулы слово  в  слово  повторяют  высказывания  друг
друга; вы, когда очередь доходит до вас, не находите, что сказать, кроме как
"я согласен", а в протоколах заседания будет записано: "Во время прений..."
   В знак уважения к сенату я также  вернул  Грецию  и  Македонию  в  список
сенатских  провинций:  мой  дядя  Тиберий  сделал   их   императорскими.   И
восстановил право сената чеканить медную монету для обращения в  провинциях,
как это было при Августе. Ничто не  вызывает  такого  уважения  к  верховной
власти, как деньги; на золотых и серебряных монетах  чеканили  мой  профиль,
ведь, в конце концов, я был император и  фактически  отвечал  почти  за  все
управление страной, но на медяках вновь появилось знакомое всем "S.  С.",  а
медь -  это  самая  древняя,  самая  нужная  и  количественно  самая  важная
разменная монета.
   Непосредственным поводом для чистки сената послужило дело Азиатика.
   46 г. н.э.
   Однажды ко мне пришла Мессалина и сказала: - Помнишь, ты спрашивал  себя,
не кроется ли за отказом Азиатика от должности консула что-нибудь еще, кроме
приведенной им причины, будто бы люди завидуют ему и подозревают  неизвестно
в чем - ведь его назначают вторично?
   - Да, похоже, было, за этим стояло что-то еще.
   - Так оно и есть. Я сейчас скажу тебе то, что мне следовало  сказать  уже
давно: Азиатик страстно влюблен в жену Корнелия Сципиона.  Что  ты  об  этом
думаешь?
   - В Поппею? Эту молодую женщину с прямым носиком и  дерзким  взглядом?  О
да, она очень привлекательна. А что она сама  об  этом  думает?  Азиатик  не
молод и не красив, как ее муж, он лыс и  тучен,  но,  спору  нет,  он  самый
богатый человек в Риме, а его сады - чудо!
   - Боюсь, что Поппея  скомпрометировала  себя  с  Азиатиком.  Ладно,  буду
говорить начистоту. Несколько недель назад Поппея пришла ко мне  -  ты  ведь
знаешь,  как  мы  с  ней  дружны,  вернее,  как  были  дружны,-  и  сказала:
"Мессалина, душечка, я хочу попросить тебя об очень большой  услуге.  Обещай
никому не открывать того, о чем я тебя попрошу". Разумеется, я  обещала.  "Я
влюбилась в Валерия Азиатика и не знаю, как мне быть. Мой муж ужасно ревнив,
и если он узнает, он меня убьет. Главная  помеха  в  том,  что  мой  брачный
контракт заключен по всей форме, а ты сама знаешь, как трудно в этом  случае
получить развод, если муж не пойдет навстречу. Прежде всего, теряешь  детей.
Как ты думаешь, ты не могла бы мне помочь? Не могла бы попросить  императора
поговорить с моим мужем, чтобы он дал мне развод и я вышла за Азиатика?"
   - Я надеюсь, ты не сказала ей, что меня можно к этому склонить. Ох уж эти
женщины...
   - О нет, милый, напротив. Я сказала,  что,  если  она  никогда  больше  и
словом не обмолвится об этом предмете,  я  постараюсь,  ради  былой  дружбы,
забыть то, о чем она просила, но если до меня донесутся хоть какие-то  слухи
и я узнаю, что они с Азиатиком по-прежнему ведут себя неподобающе, я тут  же
пойду к тебе.
   - Молодец. Я рад, что ты так сказала.
   - Вскоре после этого Азиатик отказался от  консульства  и  -  помнишь?  -
попросил разрешения сената посетить свои владения во Франции.
   - Да, и пробыл там довольно долго. Стараясь забыть  Поппею,  полагаю.  На
юге Франции множество хорошеньких женщин.
   - Ничего подобного. Все это время я следила за Азиатиком.  Во-первых,  он
принялся дарить дорогие денежные подарки гвардейским капитанам, сержантам  и
знаменосцам. Он говорит, что делает это  из  благодарности  за  их  верность
тебе. Это, по-твоему, правдоподобно звучит, да?
   - Ну, у него столько денег, что он не знает, куда их девать...
   - Не смеши меня. Нет такого человека, сколько бы у него  ни  было  денег,
который не знал бы, куда их девать. Во-вторых, они  с  Поппеей  до  сих  пор
регулярно встречаются, когда бедный Сципион уезжает из  города,  и  проводят
вместе ночь.
   - Где они встречаются?
   - В доме братьев Петра. Они ее двоюродные братья.  А  в-третьих,  Сосибий
сказал мне позавчера по  собственному  почину,  что  он  полагает,  с  твоей
стороны не очень мудро отпускать Азиатика  так  надолго  в  его  французские
поместья. Когда я спросила его, что он имеет в виду, он показал  мне  письмо
от своего друга, присланное из Вены; друг писал, что Азиатик почти не бывает
в своих поместьях, а разъезжает по провинции и  посещает  самых  влиятельных
людей, он даже совершил поездку по Рейну, где  проявил  большую  щедрость  к
солдатам гарнизонов. Ты, наверно, помнишь, что Вена - его  родной  город,  и
Сосибий говорит...
   - Немедленно позови сюда Сосибия.
   Сосибий был учитель Британика, выбранный мной самим  на  этот  пост,  так
что,  как  вы  понимаете,  я  питал  полное   доверие   к   его   суждениям.
Александрийский грек, он  с  юности  занимался  изучением  ранних  латинских
авторов  и  слыл  лучшим  знатоком  текстов  Энния;  он  был  как   дома   в
республиканском периоде нашего прошлого, которое он знал куда  лучше  любого
римского историка, включая меня, поэтому я решил,  что  он  будет  достойным
примером для моего маленького сына. Сосибий  вошел  в  комнату,  и  когда  я
спросил его, ответил вполне откровенно. Да, он считает Азиатика честолюбцем,
вполне способным организовать переворот. Разве он однажды  уже  не  выдвинул
свою кандидатуру на пост императора против моей?
   - Ты забываешь, Сосибий, что те два дня были стерты амнистией со  страниц
нашей летописи.
   - Но Азиатик  участвовал  также  в  заговоре  против  твоего  племянника,
покойного императора, и хвастался этим  на  рыночной  площади.  Когда  такой
человек без всякой видимой причины отказывается от консульства  и  удаляется
во  Францию,  где  пользуется  большим  влиянием  и  еще  увеличивает   его,
разбрасывая деньги  направо  и  налево,  и,  без  сомнения,  говорит,  будто
отказаться от консульства его вынудила твоя ревность или то, что он  защищал
своих земляков французов...
   Мессалина:
   - Все совершенно ясно. Он обещал Поппее жениться на ней,  а  единственный
способ это сделать - избавиться от нас с тобой. Он получит разрешение  снова
уехать во Францию и поднимет там бунт с помощью французских войск,  а  затем
привлечет и те, что стоят на Рейне. А гвардия будет готова провозгласить его
императором, как была готова провозгласить тебя: почему бы не  получить  еще
по две сотни золотых на брата?
   - Кто еще, как вы думаете, замешан в заговоре?
   - Надо выяснить все насчет братьев Петра. Они недавно попросили  вести  в
суде их дело адвоката Суилия, а он один из моих лучших агентов. Если  против
них есть какие-нибудь улики помимо  того,  что  они  предоставили  Поппее  и
Азиатику  спальню  в  своем  доме,  Суилий  это  раскроет,  можешь  на  него
положиться.
   - Я не люблю шпионства и не люблю Суилия.
   - Мы должны защитить себя, и Суилий сейчас - самое удобное оружие.
   Мы послали за  Суилием,  и  через  неделю  он  представил  первый  отчет,
подтверждавший  все  подозрения   Мессалины.   Братья   Петра,   несомненно,
участвовали в заговоре. Старший из них уже давно распускал потихоньку  слухи
о видении, которое предстало ему как-то утром в полусне и которое  астрологи
истолковали  самым  устрашающим  образом.  Он  якобы  увидел   мою   голову,
отсеченную от туловища и украшенную венком  из  белых  виноградных  листьев;
толкование заключалось в том,  что  в  конце  осени  я  умру  насильственной
смертью. Младший брат  -  гвардейский  полковник  -  действовал  в  качестве
посредника между Азиатиком и гвардией. По-видимому, с Азиатиком  и  братьями
Петра были связаны два моих старых друга, Педон Помпей,  часто  игравший  со
мной по вечерам в кости, и Ассарион, дядя моего зятя  Помпея  с  материнской
стороны,  также  имевший  свободный  доступ  во  дворец.   Суилий   высказал
предположение, что им скорее  всего  будет  поручено  меня  убить  во  время
дружеской игры в кости. Кроме того, в числе сообщников были  две  племянницы
Ассариона, сестры Тристония,  связанные  интимными  отношениями  с  братьями
Петра.
   Ничего не остается, решил я, как ударить первыми. Я отправил командующего
гвардией  Криспина  во  главе  роты  гвардейцев,  чья  верность   была   вне
подозрений, на виллу Ассариона в Байях,  и  там  Азиатик  был  арестован.  В
наручниках и кандалах его привели ко мне во дворец. Вообще-то я  должен  был
предъявить ему свои обвинения перед  сенатом,  но  я  не  знал,  как  широко
распространился заговор и как далеко зашел. Могли  раздаться  голоса  в  его
защиту, а я вовсе не хотел этого допускать. Я допросил его в своей комнате в
присутствии Мессалины, Вителлия, Криспина, Помпея и главных советников.
   Роль общественного обвинителя играл Суилий, и, глядя на  стоявшего  перед
ним Азиатика, я подумал: если уж бывает вина написана на лице человека,  так
она написана на этом лице. Но должен сказать, что Криспин не сообщил ему,  в
чем его обвиняют,- он и сам этого не знал,- а мало кто из  нас  может  после
неожиданного ареста со спокойной совестью смотреть на своих судей. Я  помню,
как отвратительно себя чувствовал, когда меня арестовали по приказу Калигулы
за то, что  я  якобы  поставил  свою  печать  как  свидетель  на  поддельном
завещании. А Суилий был на редкость безжалостный  обвинитель  и  даже  видом
своим внушал страх. У него было худое холодное лицо,  седые  волосы,  черные
глаза, а своим длинным указательным пальцем он делал  выпады  и  размахивал,
как мечом. Начал он с  того,  что  осыпал  Азиатика  дождем  комплиментов  и
издевок, которые, как  все  мы  понимали,  были  лишь  прелюдией  к  гневным
грозовым разрядам брани и оскорблений. Он  спросил  Азиатика  легким,  якобы
дружеским, тоном, когда именно он намерен посетить  вновь  свои  французские
владения - до сбора винограда? И что он думает об условиях  землепашества  в
окрестностях Вены? И можно ли их сравнить с условиями в рейнской долине?
   - Но не бери на себя труд отвечать,- сказал Суилий.-  Меня  так  же  мало
интересует, хорош ли под Веной ячмень и громко ли там кукарекают петухи, как
это на самом деле интересовало тебя.
   Затем Суилий перешел к подаркам Азиатика в гвардии: спору нет,  он-верный
подданный, но не боится ли Азиатик, что простаки военные  могут  неправильно
истолковать его щедрость?
   Азиатик все тяжелей дышал - он явно  нервничал.  Суилий  подошел  к  нему
ближе, как "охотник" на арене амфитеатра, когда его пущенные издалека стрелы
попадают в цель: зверь ранен, и теперь в ход пойдет копье.
   - Подумать только, что я называл тебя другом,  обедал  за  твоим  столом,
позволил   себе   обмануться   твоей    любезностью,    твоим    благородным
происхождением, любовью и доверием, которые ты хитростью  снискал  у  нашего
милостивого императора и всех честных граждан Рима. Тебя, грязное  животное,
педераст, сатир из борделя! Льстивый совратитель сердец и тел  наших  верных
мужественных солдат, тех самых солдат, коим доверена священная особа  нашего
цезаря, безопасность города и благоденствие всей империи. Где  ты  находился
вечером во время пира в честь дня рождения императора? Ведь тебя  приглашали
на него. Был болен, да? Очень болен, не сомневаюсь. Я вскоре представлю суду
самых отборных из твоих "хворых" друзей,  молодых  гвардейцев,  подхвативших
свою болезнь у тебя, ты, мерзкий распутник.
   И так далее, и  тому  подобное.  Азиатик  смертельно  побледнел,  на  лбу
блестели крупные капли пота. Цепь его звенела,  когда  он  смахивал  их.  По
правилам судебного разбирательства он не мог  отвечать,  пока  не  наступило
время для защиты, но в конце концов он не выдержал и вскричал хрипло:
   - Спроси своих сыновей, Суилий. Они не будут отрицать, что я мужчина.
   Его призвали к порядку. Суилий перешел к интрижке Азиатика с Поппеей,  но
долго на этом не  останавливался,  словно  это  самый  несущественный  пункт
обвинения, а не самый важный, и этим заманил  Азиатика  в  ловушку:  тот  не
признал ничего из поставленного ему в вину. Если бы Азиатик был умней, он не
стал бы опровергать того, что склонил Поппею к прелюбодеянию, а отвергал  бы
все остальное. Но он отрицал все и тем самым подтвердил  свою  вину.  Суилий
вызвал свидетелей,  по  большей  части  молодых  солдат.  Главного  из  них,
молодого рекрута с юга Италии,  попросили  опознать  Азиатика.  Видимо,  ему
сказали заранее, что тот, кто столь противоестественно  его  совратил,  лыс,
так как он указал на Палланта.  Раздался  громкий  взрыв  смеха:  всем  было
известно, что Паллант разделяет со мной ненависть к этому греху, к  тому  же
он был в тот вечер распорядителем на празднике.
   Я чуть было тут  же  не  прекратил  разбирательство,  но  затем  подумал:
возможно, у свидетеля плохая память на лица - как у меня самого,- и то,  что
он не смог опознать Азиатика, никак не снимает с того других  обвинений.  Но
когда я попросил Азиатика опровергнуть, если он может, пункт за пунктом  то,
в чем его уличает Суилий, голос мой звучал мягче. Он попытался это  сделать,
но не смог удовлетворительно объяснить свои передвижения по  Франции,  а  уж
что касается его интрижки с Поппеей, тут все  его  показания  были  ложными.
Обвинение в том, что он совращал гвардейцев, я счел  недоказанным.  Говорили
они под присягой деревянным неестественным голосом, свидетельствующим о том,
что их слова были заранее выучены наизусть, и когда я  задавал  им  вопросы,
они лишь повторяли сказанное. Но, с другой стороны,  я  никогда  не  слышал,
чтобы гвардейцы отвечали в суде иначе,- они привыкли к муштре.
   Я приказал выйти всем, кроме  Вителлия,  молодого  Помпея  и  Палланта  -
Мессалина разразилась слезами и выбежала из комнаты за  несколько  минут  до
того - и заявил, что не вынесу Азиатику приговор, не заручившись  сперва  их
одобрением. Вителлий сказал, что вина Азиатика бесспорна, и он лично так  же
поражен и огорчен этим, как я сам; Азиатик-его  старый  друг,  любимец  моей
матери  Антонии,  которая  использовала  свое  влияние  при   дворе,   чтобы
способствовать продвижению по службе их обоих. Он сделал блестящую карьеру и
всегда был в числе первых, когда надо было  выполнить  долг  перед  родиной:
добровольно отправился за мной в Британию, а если не  подоспел  к  решающему
сражению, причиной тому была буря, а не трусость  с  его  стороны.  Поэтому,
если Азиатик помешался в уме и предал  собственное  прошлое,  можно  все  же
проявить снисходительность: дать ему возможность  погибнуть  от  собственной
руки; хотя, строго говоря, он  заслужил,  чтобы  его  скинули  с  Тарпейской
скалы, а затем с позором сволокли к Тибру и бросили в воду. Вителлий  сказал
также, что Азиатик фактически признал свою вину, отправив ему сразу же после
ареста записку, где умолял, ради их  старинной  дружбы,  добиться  для  него
оправдания, а на худой конец - разрешения самому покончить с собой.
   - Он знал,-  добавил  Вителлий,-  что  судить  его  ты  будешь  честно  и
справедливо, как всегда. Поэтому чем мое  вмешательство  могло  ему  помочь?
Если он виноват, его осудят, если невиновен - будет оправдан.
   Молодой  Помпей  заявил,  что  Азиатик  не  заслуживает  милосердия,  но,
возможно, он думал о собственной безопасности: в числе  пособников  Азиатика
называли Ассариона и сестер Тристония, а они -  родственники  Помпея,  и  он
хотел доказать мне свою преданность.
   Я отправил Азиатику записку, где уведомлял его, что  откладываю  судебное
разбирательство на сутки и на это время он будет  освобожден  от  оков.  Он,
естественно, должен был понять, что это  значит.  А  Мессалина  поспешила  к
Поппее,  предупредить  о  том,  что  Азиатик  вот-вот   будет   осужден,   и
посоветовать, чтобы она предвосхитила суд над собой и свою  казнь,  покончив
жизнь самоубийством. Я об этом ничего не знал.
   Азиатик умер не дрогнув. Он потратил последний день жизни  на  то,  чтобы
привести в порядок дела, ел и пил, как обычно, и гулял  в  Лукулловых  садах
(как они все еще назывались), давая инструкции садовникам  насчет  деревьев,
цветов и прудов. Когда  он  увидел,  что  его  погребальный  костер  сложили
слишком  близко  к  аллее  грабов,  он  страшно  рассердился  и   оштрафовал
вольноотпущенника, выбравшего это место, на сумму, равную его  трехмесячному
жалованию. "Неужели ты не понимаешь, идиот, что при ветре пламя доберется до
этих чудесных старых деревьев и испортит весь  вид?"  Его  последние  слова,
обращенные к семье, когда  он  лежал  в  теплой  ванне,  а  врач  был  готов
перерезать ему артерию на ноге, были: "Прощайте, мои дорогие друзья. Если бы
я умер из-за темных махинаций Тиберия или ярости Калигулы, мне  было  бы  не
так обидно, но оказаться  жертвой  доверчивости  слабоумного  Клавдия,  быть
преданным женщиной, которую я любил, и другом, которому я доверял!.." Он был
убежден, что все подстроили Поппея и Вителлий.
   Через два дня я пригласил Сципиона к обеду и спросил,  как  поживает  его
жена: я хотел тактично ему напомнить, что прекращу все  это  дело,  если  он
по-прежнему любит Поппею и готов ее простить.
   - Она мертва, цезарь,- сказал он и зарыдал, обхватив голову руками.
   Родные  Азиатика,  Валерии,  желая  показать,  что   они   осуждают   его
предсмертные  слова,  были   вынуждены   подарить   Мессалине   в   качестве
умилостивительной жертвы Лукулловы сады: хотя тогда я этого  не  подозревал,
именно они были истинной причиной смерти Азиатика. Я привлек к суду  братьев
Петра и казнил их, после  чего  сестры  Тристония  покончили  с  собой.  Что
касается Ассариона, его смертный приговор  я,  по-видимому,  тоже  подписал,
хотя ничего об этом не помню. Когда я велел Палланту предупредить Ассариона,
что его ждет разбирательство, мне доложили о его казни и показали  приговор,
судя по всему не поддельный. Должно быть - единственное объяснение,  которое
я могу предложить,- Мессалина или ее покорное орудие  Полибий  засунули  его
между других важных бумаг, принесенных на подпись, и  я  подмахнул  его,  не
читая. Теперь-то я знаю, что со мной постоянно играли такие штуки; пользуясь
моим плохим зрением (у меня так уставали глаза,  что  я  с  трудом  разбирал
буквы, и то лишь при естественном свете),  они  "читали"  мне  вслух  вместо
официальных бумаг и писем, под которыми  я  должен  был  поставить  подпись,
выдуманные тут же на месте тексты, не имеющие  ничего  общего  с  подлинными
документами.
   Примерно в это же время умер Виниций; от  яда.  Я  слышал  несколько  лет
спустя, что он отказался спать с Мессалиной  и  что  она  подсыпала  ему  яд
собственной рукой; спору нет, он умер  на  следующий  день  после  обеда  во
дворце. Вполне возможно, что это правда. Так что теперь те трое  -  Виниций,
Винициан и Азиатик,- кто соперничал в  свое  время  со  мной,  претендуя  на
императорский трон, были мертвы, и смерть их, как все  полагали,  лежала  на
моей  совести.  Однако  совесть  моя  была   чиста.   Винициан   и   Азиатик
действительно оказались предателями, а Виниция я считал жертвой  несчастного
случая. Но сенат и римский народ знали Мессалину лучше, чем я, и  ненавидели
меня из-за нее. Вот что было невидимым барьером межд