ю, лес в этом месте был  негустой,  и
солдаты могли маневрировать. Германик поскакал назад, туда, где  было  всего
опаснее, и крикнул: "Прорвите их строй, Двадцатый, и  все  будет  прощено  и
забыто!". Солдаты Двадцатого полка сражались  как  безумные;  они  отбросили
германцев назад и тех, кто уцелел в кровавой резне, загнали далеко  в  луга,
простиравшиеся за лесом. Германик заметил Германна и вызвал его на поединок,
но германцы убегали - принять вызов значило обречь себя  на  верную  смерть.
Поэтому Германн ускакал. Германику так же, как отцу, не везло - ему никак не
удавалось сразиться один на один с  вражеским  вождем.  Но  победы  он  тоже
одерживал не реже, чем отец, и полученное в наследство имя "Германик" теперь
принадлежало ему по праву. Солдаты ликовали.  Германик  благополучно  привел
свою армию в лагерь за Рейном, где им ничто больше не угрожало.
   Тиберий никогда не понимал Германика, а Германик - Тиберия. Тиберий,  как
я уже говорил, был один из дурных Клавдиев.  Однако  порой  его  можно  было
склонить к добродетели, и, живи он во времена, когда царило  благородство  и
великодушие, он вполне сошел бы за человека, обладающего этими свойствами, -
подлости в его характере не было. Но времена были отнюдь не такими, и сердце
Тиберия ожесточилось, в чем, вы согласитесь со мной, в первую  очередь  была
повинна Ливия. А Германик был по натуре добродетельный человек, и как бы  ни
были порочны времена, когда он родился, он не мог вести себя иначе, чем вел.
Когда Германик отказался  от  единовластия,  предложенного  ему  германскими
полками, и заставил их поклясться в верности Тиберию, тому было  не  понять,
почему он так поступил. Он решил, что Германик еще хитрее,  чем  он  сам,  и
ведет какую-то сложную игру. Простая мысль о том, что  для  Германика  честь
превыше всего и он предан ему как главнокомандующем; и как названному  отцу,
ни разу не пришла Тиберию в голову. А Германик, поскольку он не  подозревал,
что Тиберий в сговоре с Ливией, и  поскольку  тот  никак  не  уязвлял  и  не
ущемлял его, а, напротив, всячески хвалил за то, как ему удалось  справиться
с мятежом, и назначил полный триумф за мюнстерскую  кампанию,  думал,  будто
намерения Тиберия столь же честны и благородны, как у  него  самого,  и  тот
лишь по простоте душевной не разгадал до  сих  пор  смыслы  Ливии.  Германик
решил откровенно поговорить  с  Тиберием,  как  только  приедет  в  Рим  для
триумфа. Но смерть Вара еще не была отомщена, прошло три  года,  прежде  чем
Германик вернулся. Тон писем, которыми за это время обменивались Германик  и
Тиберий, был задан Германиком, писавшим с сыновней почтительностью.  Тиберий
отвечал ему в том же дружеском духе, думая, что тем самым бьет Германика его
же оружием. Он пообещал возместить  Германику  отданные  солдатам  деньги  и
выплатить вдвойне завещанные суммы балканским  полкам.  И  он  действительно
заплатил им по три лишних золотых на человека - в балканской армии назревала
угроза  мятежа,  -  но  отложил  возврат  потраченных  Германиком  денег  на
несколько  месяцев  из-за,  как  он   выразился,   финансовых   затруднений.
Естественно, Германик не требовал у Тиберия денег,  и  естественно,  Тиберий
так и не вернул их. Германик снова написал мне, спрашивая, не подожду  ли  я
до тех пор, пока Тиберий не расплатится с ним, и я ответил, как и  в  первый
раз, что я послал ему эти деньги в подарок.
   Вскоре после того как Тиберий стал императором, я  отправил  ему  письмо,
где говорил, что в течение довольно долгого времени изучал  юриспруденцию  и
управление делами - так и было в  действительности  -  в  надежде,  что  мне
наконец  дадут   возможность   послужить   своей   стране   в   какой-нибудь
ответственной должности. Он ответил, что, разумеется, брату Германика и  его
собственному племяннику ходить в платье всадника ни с чем не  сообразно,  и,
поскольку меня сделали жрецом Августа, мне, конечно, должны разрешить носить
сенаторское платье, он испросит  для  меня  у  сената  разрешения  ходить  в
вышитой тоге, какие носят консулы и экс-консулы, если я обещаю при  этом  не
ставить себя в смешное положение. Я тут же написал, что я  предпочитаю  пост
без почетного одеяния  одеянию  без  поста,  но  единственным  ответом  были
присланные мне в подарок сорок золотых, "чтобы  купить  на  них  игрушки  во
время Сатурналий". Сенат постановил, что я могу носить  вышитую  тогу,  и  в
честь Германика,  который  проводил  тогда  очередную  успешную  кампанию  в
Германии, хотел  предоставить  мне  место  среди  экс-консулов.  Но  Тиберий
наложил на это вето, сказав, что, на его взгляд, я  не  способен  произнести
речь  о  государственных  делах,  которая  не  вывела  бы  из  терпенья  его
собратьев-сенаторов.
   В то же самое время Тиберий наложил вето на еще один  указ,  предложенный
сенатом. И вот при каких обстоятельствах. Агриппина разрешилась от бремени в
Кельне, родив дочь по имени Агриппинилла, и я должен сразу же  сказать,  что
эта девочка оказалась одной из худших Клавдиев - честно говоря, если  судить
по ее задаткам, она превзойдет своих  предков  обоего  пола  высокомерием  и
порочностью. Несколько месяцев после родов Агриппина недомогала, и  Калигула
совсем отбился от рук, поэтому, как только Германик начал весеннюю кампанию,
мальчика отправили в Рим. Он сделался своего рода национальным  героем.  Где
бы он ни появлялся с братьями, на него пялили глаза, приветствовали  криками
и оказывали ему всяческое внимание. Хотя Калигуле еще  не  исполнилось  трех
лет, этот не по годам развитой мальчик был очень трудным ребенком,  милым  -
лишь когда ему  льстили,  послушным  -  лишь  когда  его  держали  в  ежовых
рукавицах. Он должен был поселиться у  своей  прабабки  Ливии,  но  ей  было
некогда как следует за ним присматривать, и, так как он  постоянно  шалил  и
попадал в переделки,  к  тому  же  ссорился  со  своими  старшими  братьями,
Калигула перешел жить к нам, с моей матерью  и  со  мной.  Мать  никогда  не
льстила ему, но взять его в ежовые рукавицы тоже не смогла. И  вот  однажды,
вспылив, Калигула плюнул в нее, и она задала  ему  хорошую  взбучку.  "Ты  -
гадкая германская старуха, - крикнул мальчик, - я спалю весь твой германский
дом". Он употреблял слово "германский" как самое страшное из ругательств.  В
тот же день Калигула пробрался потихоньку на чердак, где жили рабы, в чулан,
который был забит старой мебелью и разным  хламом,  и  поджег  лежавшую  там
груду старых соломенных тюфяков. Вскоре пылал весь верхний этаж, и поскольку
дом был старый, с изъеденными жучком балками и щелями в полу, потушить огонь
не смогли, хотя от пруда с карпами безостановочно по цепочке подавали  воду.
Мне удалось спасти все бумаги и ценные вещи, и кое-что из мебели, и не  было
человеческих жертв, если  не  считать  двух  старых  рабов,  лежавших  из-за
болезни в постелях, но от дома остались лишь стены и  подвалы.  Калигулу  не
наказали, потому что пожар страшно напугал  его.  Он  сам  чуть  не  сгорел,
прячась под кроватью, пока дым не заставил его с криком выскочить наружу.
   Так вот, сенат хотел издать указ, по которому мой  дом  отстроили  бы  за
счет государства на том основании, что он служил  кровом  многим  выдающимся
членам нашего рода, но Тиберий воспротивился этому.  Он  сказал,  что  пожар
произошел по моему недосмотру и что, веди я себя с полной  ответственностью,
пострадал бы один чердак и урон не был бы так велик, и уж если  надо  заново
отстроить  и  обставить  дом,  пусть  это  будет  за  его  счет,  а  не   за
государственный, (громкие аплодисменты сенаторов). Это было несправедливо  и
нечестно, тем более что  Тиберий  и  не  собирался  сдержать  слово.  Я  был
вынужден продать свою последнюю крупную недвижимость в Риме - квартал  жилых
домов возле Коровьего  рынка  и  примыкающую  к  нему  большую  строительную
площадку, чтобы отремонтировать дом за свой счет. Я не сказал Германику, что
поджег его Калигула, - он  счел  бы  себя  обязанным  возместить  нанесенный
ущерб, и по сути дела это был, я думаю, просто несчастный случай, ведь такой
маленький ребенок не может отвечать за свои поступки.
   Когда солдаты Германика  снова  отправились  воевать  с  германцами,  они
добавили  еще  несколько  куплетов  к  песне  о  трех  горестях  Августа;  я
припоминаю два или три из них и отдельные  строчки  из  прочих,  по  большей
части смешные:
   Шесть монет - а что в них толку?
   Сыр да сало не по мне.
   Жалко, нет вина ни капли
   На германской стороне.
   И еще:
   Август нынче взят на небо.
   В Стиксе плавает Марцелл -
   Ждет он с Юлией свиданья,
   И она уж не у дел.

   Где орлы - никто не знает.
   И мечтаем мы о том,
   Как к могиле государя
   Птиц пропавших принесем!
   Был там еще куплет, который начинался так:
   Германн потерял подружку
   И вдобавок пива жбан...
   но остального я не  помню,  да  куплет  этот  и  не  представляет  особой
важности, разве что он напоминал мне о "подружке" Германна. Она была дочерью
вождя, которого германцы называли Зигштос или что-то в этом роде, а  римляне
- Сегест. Он жил в Риме, как сам Германн, и был принят в сословие всадников,
но в отличие  от  Германна,  чувствовал  себя  связанным  клятвой  верности,
которую  дал  Августу.  Этот  Сегест  был  тем  самым   человеком,   который
предупредил Вара насчет Германна и Сегимера и посоветовал Вару арестовать их
на пиру, куда тот пригласил их как раз перед началом злосчастного похода.  У
Сегеста была любимая дочь, которую Германн похитил, и  хотя  он  женился  на
ней, Сегест ему этого не простил. Однако ему было нельзя  открыто  выступить
на стороне римлян против Германна, который считался национальным героем;  он
мог лишь поддерживать с Германиком секретную переписку, где  сообщал  ему  о
передвижениях военных сил германцев и  постоянно  заверял  в  том,  что  его
верность Риму неколебима и он только ждет возможности это доказать.  Однажды
Сегест написал Германику, что Германн осадил его в  укрепленной  одним  лишь
частоколом деревне,  поклявшись  никому  не  дать  пощады,  и  им  долго  не
продержаться. Германик форсированным маршем подошел к деревне, разгромил  не
очень многочисленный отряд осаждавших - сам Германн,  раненый,  находился  в
другом месте - и вызволил Сегеста. И тут  обнаружил,  что  его  ждал  ценный
подарок - в деревне оказалась жена Германна, которая гостила у  отца,  когда
между ним и ее мужем вспыхнула ссора, и которая вот-вот должна была  родить.
Германик отнесся к Сегесту и всем его родичам очень милостиво и дал им земли
на западном берегу Рейна. Германн, разъяренный  пленением  жены,  испугался,
как бы мягкость Германика  не  побудила  других  германских  вождей  сделать
попытки к примирению. Он создал новый сильный союз племен, включая некоторые
из тех, которые до сих пор были в дружбе с Римом.  Но  Германик  по-прежнему
был неустрашим. Чем больше германцев выступало против него в  открытом  бою,
тем больше это было ему по сердцу. Он никогда не доверял им как союзникам.
   Еще до окончания лета Германик  победил  германцев  в  целом  ряде  боев,
заставил Сегимера сдаться и  вернул  первого  из  утраченных  орлов  -  орла
Девятнадцатого полка. Он  также  побывал  на  поле  боя,  где  Вар  потерпел
поражение, похоронил кости своих товарищей по  оружию  по  всем  правилам  и
первый,  своими  руками,  возложил  кусок  дерна  на  их   могильный   холм.
Военачальник, который вел себя так пассивно во время мятежа, храбро сражался
во главе своих войск, а  в  одном  случае  неминуемое,  как  всем  казалось,
поражение обратил в торжество. Преждевременное известие  о  том,  что  битва
проиграна и  германцы  идут  триумфальным  маршем  к  Рейну,  вызвало  среди
охранявших  ближайший  мост  солдат  такой  переполох,  что  командир  отдал
солдатам приказ перейти на свой берег, а затем уничтожить  мост,  тем  самым
предоставив всех, кто находился на вражеском берегу, их  судьбе.  Но  бывшая
здесь Агриппина отменила приказ. Она сказала солдатам, что теперь она  -  их
командир и останется им, пока  не  придет  ее  муж  и  не  освободит  ее  от
командования. Когда наконец войска вернулись с победой,  Агриппина  была  на
посту и приветствовала их. Ее популярность теперь  почти  что  сравнялась  с
популярностью мужа. Она  устроила  лазарет  для  раненых,  которых  Германик
отправлял в лагерь после каждой битвы, и оказывала им наилучшую  медицинскую
помощь. Обычно раненые солдаты не покидали своих подразделений, где они  или
выздоравливали,  или  умирали.  Лазарет  был  устроен  на  личные   средства
Агриппины.
   Я, кажется, уже упомянул о смерти Юлии. Когда Тиберий  стал  императором,
ее ежедневный рацион на Регии сократился до  четырех  унций  хлеба  и  одной
унции сыра. Из-за  сырости  в  помещении  она  заболела  чахоткой,  и  такая
голодная диета быстро свела ее в могилу. О Постуме  так  ничего  и  не  было
слышно, а пока Ливия не удостоверилась в его гибели, у  нее  не  могло  быть
спокойно на душе.
   ГЛАВА XVII
   Тиберий продолжал править, держась во всем средней линии  и  советуясь  с
сенатом, прежде чем предпринять любой шаг, имеющий политическое значение. Но
сенаторы так долго голосовали по указке, что, похоже,  потеряли  способность
принимать самостоятельные решения, а  Тиберий  никогда  явно  не  показывал,
какое именно решение пришлось бы ему по душе, даже когда для него было очень
важно, как они проголосуют. Он стремился удержать пост главы государства, но
не желал, чтобы его правление походило на тиранию. Вскоре сенат увидел,  что
если Тиберий велеречиво выступает в защиту какого-либо предложения,  значит,
он хочет, чтобы оно было отклонено, а если он столь же велеречиво  выступает
против какого-нибудь предложения, значит, хочет, чтобы оно было  принято;  и
только  в  тех  редких  случаях,  когда  он  говорил  коротко,  без   перлов
красноречия, его надо было понимать буквально. Галл и старый остряк по имени
Гатерий завели привычку развлекаться, произнося пламенные речи  в  поддержку
Тиберия и доводя смысл его слов чуть не до абсурда, а потом голосуя так, как
он на самом деле хотел, чем показывали, что прекрасно понимают  его  уловки.
Этот самый Гатерий в то время, когда сенаторы  уговаривали  Тиберия  принять
верховную власть, воскликнул: "О, Тиберий, сколько еще несчастный Рим  будет
оставаться без властителя?" - рассердив  Тиберия,  так  как  тот  знал,  что
Гатерий видит его насквозь.  На  следующий  день  Гатерий  решил  продолжить
потеху и, упав перед Тиберием на колени, умолял простить его за то,  что  он
был  недостаточно  пылок  в  своих  мольбах.  Тиберий  отпрянул  от  него  с
отвращением, но Гатерий схватил его за колени, и Тиберий свалился  навзничь,
ударившись о мраморный пол затылком. Телохранители  Тиберия,  состоявшие  из
германцев, не поняли, что происходит,  и  кинулись  вперед,  чтобы  зарубить
напавшего на их хозяина; Тиберий едва успел их остановить.
   Гатерий  великолепно  пародировал.  У  него  был  очень  громкий   голос,
подвижное лицо, изобретательный ум и  богатое  воображение.  Стоило  Тиберию
употребить в своей речи какое-нибудь архаичное слово или притянутое  за  уши
выражение, как Гатерий подхватывал его  и  делал  ключевым  в  своем  ответе
(Август обычно говорил, что колеса красноречия Гатерия  нуждаются  в  цепях,
даже когда он  едет  в  гору).  Тугодуму  Тиберию  было  трудно  тягаться  с
Гатерием. Галл же превосходно  изображал  верноподданнический  пыл.  Тиберий
тщательно следил за тем, чтобы не создалось впечатление, будто он претендует
на божественные почести, и  возражал  против  того,  чтобы  ему  приписывали
сверхъестественные свойства: он даже не разрешил жителям  провинций  строить
храмы в его честь. Поэтому Галл  любил,  говоря  о  нем,  называть  Тиберия,
словно случайно, "его священное величество". Когда Гатерий,  всегда  готовый
подхватить шутку, поднимался, чтобы  упрекнуть  его  за  столь  неподобающее
выражение, Галл рассыпался в извинениях, говоря, что у него и  в  мыслях  не
было сделать что-либо вопреки приказу его священного... о  боже,  так  легко
впасть в ошибку... еще раз тысяча извинений...  он  хотел  сказать,  вопреки
желаниям его досточтимого друга и  собрата-сенатора  Тиберия  Нерона  Цезаря
Августа. "Без Августа, дурень, - произносил театральным шепотом  Гатерий.  -
Он отказывался от этого титула тысячу раз. Он пользуется  им,  только  когда
пишет письма другим монархам".
   Они обнаружили, чем сильнее всего можно уязвить Тиберия. Если он принимал
скромный вид, когда сенат благодарил его за какую-нибудь заслугу перед Римом
- например, за обещание достроить  храмы,  которые  остались  незаконченными
после смерти Августа, - шутники всячески восхваляли  его  порядочность:  вот
ведь, не поставил же он себе в заслугу труды  своей  матери,  и  поздравляли
Ливию с таким преданным и покорным сыном. Когда они увидели, что  ничто  так
не раздражает Тиберия, как дифирамбы по адресу Ливии, они стали  упражняться
в этом на все лады. Гатерий даже предложил, чтобы, подобно тому  как  греков
называют отцовским именем, назвать Тиберия в честь матери Тиберий  Ливиад...
но, возможно, более правильная для латыни форма будет "Ливигена"; звать  его
иначе - преступление. Галл нашел другое слабое место Тиберия -тот терпеть не
мог, когда упоминали о его пребывании на Родосе. И вот однажды Галл позволил
себе такую дерзкую выходку: в тот самый день, когда до Рима дошло известие о
смерти  Юлии,  он  принялся  превозносить  Тиберия   за   милосердие   и   в
подтверждение привел историю о родосском учителе риторики,  который  отказал
Тиберию, когда тот скромно обратился к нему за разрешением посещать  у  него
занятия,  заявив,  что  сейчас  свободных  мест  нет,  и  предложил  Тиберию
наведаться через несколько дней. "Как вы думаете, - продолжал  Галл,  -  что
сделал его священное... прошу прощения, мне следовало  сказать:  что  сделал
мой досточтимый друг и собрат-сенатор Тиберий Нерон Цезарь, когда после  его
восшествия  на  престол  этот  наглый  учителишка  приехал  в   Рим,   чтобы
засвидетельствовать свое почтение новому божеству? Отрубил его наглую голову
и дал вместо мяча своим  телохранителям?  Ничего  подобного.  С  остроумием,
равным его милосердию, он сказал, что у него сейчас  нет  свободных  мест  в
когорте льстецов, и предложил ему наведаться  через  несколько  лет.  Скорее
всего, Галл все это придумал, но  у  сенаторов  не  было  оснований  ему  не
верить, и они так горячо ему аплодировали, что Тиберию пришлось сделать вид,
будто слова Галла соответствуют истине.
   Наконец Тиберию удалось заткнуть Гатерию рот; однажды он проговорил,  как
всегда медленно: "Прости меня, Гатерий, если я буду  более  откровенен,  чем
это принято между сенаторами, но я должен тебе сказать, что  ты  -  страшный
зануда и ни капли не остроумен". Затем  он  обратился  к  сенату:  "Простите
меня, отцы сенаторы, но я всегда говорил и снова скажу,  что,  раз  вы  были
настолько  любезны  и  предоставили  мне  абсолютную  власть,  я  не  должен
стыдиться использовать ее для общего блага. И если я прибегну к ней  сейчас,
чтобы заставить замолчать шутов, которые своими глупыми выходками оскорбляют
не только меня, но и вас, я надеюсь, что заслужу  этим  ваше  одобрение.  Вы
всегда были со мной добры и терпеливы". Теперь Галлу пришлось вести  игру  в
одиночку.
   Хотя Тиберий ненавидел мать  еще  сильнее,  чем  прежде,  он  по-прежнему
позволял ей руководить собой. Все назначения на должности - будь  то  консул
или губернатор провинции -  делались  не  им,  а  Ливией;  это  были  весьма
разумные назначения, так как  она  выбирала  людей  по  заслугам,  а  не  по
семейным связям или за то, что  они  льстили  ей  или  оказывали  какое-либо
личное одолжение. Я должен сказать ясно и недвусмысленно, если еще не сделал
этого, что как бы преступны ни были средства,  к  которым  Ливия  прибегала,
ч