етствовал меня ворчливым тоном:
   - Тебя не дождешься. Я велел поторопиться.
   Больным он не выглядел, только бледным. По обе стороны кровати стояли  на
страже с топориками в руках два здоровенных глухонемых.
   Я сказал, приветствуя его:
   - Я спешил изо всех сил. Если бы не хромота, я был бы у тебя еще до того,
как ринулся с места. Какая радость видеть тебя бодрым и слышать твой  голос,
цезарь! Могу я взять на себя смелость надеяться, что тебе лучше?
   - А я вовсе и не болел. Только отдыхал. Со  мной  произошла  метаморфоза.
Это самое великое религиозное событие в истории.  Не  удивительно,  что  Рим
притих.
   Я догадался, что при всем том он ждет от меня сочувствия.
   - Надеюсь, что метаморфоза не была болезненной, император?
   - Очень болезненной, словно я сам себя рожал. Роды были очень трудными. К
счастью, я все уже забыл. Почти все. Я родился развитым не по летам  и  ясно
помню восхищение на лицах повивальных бабок в то время, как они купали  меня
после моего появления, и вкус вина, которое  они  влили  мне  в  рот,  чтобы
придать сил.
   - Поразительная память, император. Но могу  я  смиренно  спросить,  какой
именно характер носит та славная перемена, что с тобой произошла?
   - Разве это не видно и так? - сердито спросил Калигула.
   Произнесенное Друзиллой  слово  "одержимый"  и  моя  последняя  беседа  с
Ливией, когда она лежала на смертном одре, подсказали  мне,  как  надо  себя
вести. Я пал ниц, как перед божеством.
   Минуты через две я  спросил,  не  поднимаясь  с  полу,  удостоен  ли  был
кто-нибудь поклоняться ему раньше меня. Калигула сказал, что я первый,  и  я
рассыпался  в  благодарностях.  Калигула  задумчиво  покалывал  мне  затылок
кончиком меча. Я решил, что моя песенка спета:
   Калигула:
   -  Не  скрою,  я  все  еще  нахожусь  в  человеческом   облике,   поэтому
неудивительно, что ты не сразу заметил мою божественную суть.
   - Не понимаю, как я мог быть так слеп. Твое лицо сияет в  полумраке,  как
светильник.
   - Да? - спросил он с интересом. - Встань с пола и подай мне зеркало.
   Я протянул ему полированное металлическое зеркало, и он  согласился,  что
лицо его  светится  ярким  светом.  Придя  в  хорошее  настроение,  Калигула
принялся откровенничать.
   - Я всегда знал, что это случится, - сказал он. Я всегда чувствовал,  что
я не простой смертный. Подумай только: когда мне было два  года,  я  подавил
мятеж в армии отца и спас Рим. Это так же удивительно, как истории,  которые
рассказывают о детстве Меркурия или  Геркулеса,  который  в  колыбели  душил
змей.
   - А Меркурий всего лишь украл несколько быков, - сказал я, -  да  бренчал
на лире. Тут и сравнивать нечего.
   - Больше того, в восемь лет я  убил  отца.  Даже  Юпитер  не  смог  этого
сделать. Он только изгнал старикашку.
   Я принял его слова за тот же бред наяву, но спросил деловым тоном:
   - Убил отца? Почему?
   -  Он  мне  мешал.  Хотел,  чтобы  я  ему  повиновался.  Я,   юный   бог!
Представляешь?! Вот я и запугал его до смерти. Я потихоньку натаскал  всякой
падали в наш дом в Антиохии и засунул  под  пол.  И  рисовал  заклинания  на
стенах. И спрятал у себя в комнате петуха, чтобы отправить отца на тот свет.
И я украл у него Гекату. Погляди, вот она! Я всегда держу ее под подушкой.
   Калигула поднял вверх зеленый яшмовый талисман.
   У меня сердце облилось кровью, когда я узнал его. С  ужасом  в  голосе  я
сказал:
   - Так, значит, это был ты? И в запертую комнату через оконце  залез  тоже
ты и сделал все те надписи?
   Калигула гордо кивнул и продолжал болтать:
   - Я убил не только родного отца, но и приемного - Тиберия. И если  Юпитер
сожительствовал только с одной своей сестрой, Юноной, то  я  спал  со  всеми
своими сестрами. Мартина сказала, что мне следует так поступить, если я хочу
быть таким, как Юпитер.
   - Значит, ты хорошо знал Мартину?
   - Еще бы. Когда родители были в Египте, я навещал ее  каждый  вечер.  Она
была очень умная женщина. Я тебе еще одно скажу.  Друзилла  тоже  богиня.  Я
возвещу об этом тогда же, когда и о себе. Как я люблю  Друзиллу!  Почти  так
же, как она любит меня.
   - Могу я спросить, каковы твои священные намерения? Твоя метаморфоза, без
сомнения, глубоко потрясет Рим.
   - Разумеется. Прежде всего я нагоню на всех священный трепет. Я больше не
позволю, чтобы мной командовали суматошные старики. Я им покажу...  Ты  ведь
помнишь свою бабку  Ливию?  Ну  и  смех.  Она  почему-то  вообразила,  будто
предвечный бог, пришествие которого предсказывают на Востоке уже тысячу лет,
не кто иной, как она. Я думаю, ее сбил с толку Фрасилл, вот она и  поверила,
что  речь  идет  о  ней.  Фрасилл  никогда  не  лгал,  но  любил  вводить  в
заблуждение. Понимаешь,  Ливия  знала  предсказание  лишь  в  общих  чертах.
Божество это должно быть мужчиной, а не женщиной, и место  его  рождения  не
Рим, хотя оно и будет править Римом (я родился в Антии),  и,  хотя  появится
оно в мирные времена (как я), ему суждено стать причиной  бесчисленных  воин
после смерти. Умрет этот бог молодым, народ сперва будет любить его, потом -
ненавидеть: конец его будет печальным, все от него отвернутся. "Слуги  будут
пить его кровь". А после смерти он станет править всеми богами мира, даже  в
неведомых нам сейчас странах. Кто же это, если не я? Мартина говорила, будто
на Ближнем Востоке за последнее время было много чудес, которые не оставляют
сомнений в том, что бог этот наконец родился. Особенно волнуются евреи.  Они
почему-то считают, что это касается их больше всех. Я думаю, причина в  том,
что я однажды посетил вместе с отцом Иерусалим и впервые  проявил  там  свою
божественную суть.
   Калигула приостановился.
   - Мне бы очень хотелось об этом узнать, - сказал я.
   - О, ничего особенного. Просто шутки ради я зашел  в  один  дом,  где  их
священнослужители и богословы обсуждали теологические вопросы, и  неожиданно
закричал: "Вы - куча старых обманщиков! Вы ничего в этом всем не  смыслите".
Это их как громом поразило, и один седобородный старик сказал: "О Дитя,  кто
ты? Тот, кого нам предвещали?" "Да", - смело ответил я. Он сказал, рыдая  от
восторга: "Тогда учи нас!" Я ответил: "Вот еще! Это ниже моего достоинства",
- и выбежал из дома. Видел бы ты их лица! Нет, Ливия была по-своему умная  и
ловкая женщина - Улисс в юбке, как я однажды назвал ее прямо  в  лицо,  -  и
когда-нибудь я, возможно, и обожествлю ее, но это не к спеху. Важной  богини
из нее не получится. Возможно, я сделаю  ее  покровительницей  счетоводов  и
бухгалтеров - у нее были большие способности по этой части. А заодно подкину
ей  отравителей,  вот  же  Меркурий  -  покровитель  не  только   купцов   и
путешественников, но и воров.
   - Это вполне справедливо, - сказал я.  -  Но  больше  всего  меня  сейчас
волнует другое: кому мне  поклоняться?  Какое  имя  ты  примешь?  Можно  ли,
например, называть тебя Юпитер? Или ты еще более велик, чем он?
   Калигула:
   - О, конечно, более велик, но пока  мое  имя  останется  в  тайне.  Хотя,
пожалуй, я думаю, на какое-то время я стану  зваться  Юпитером  -  Латинским
Юпитером, чтобы меня не путали с этим греческим старикашкой  Зевсом.  С  ним
мне придется выяснить отношения в самое ближайшее время.  Слишком  долго  он
гнул свою линию!
   Я спросил:
   - Как получилось, что твой отец не был божеством? Я еще не слышал о боге,
не имеющим божественного отца.
   - Очень просто. Моим отцом был Август. Божественный Август.
   - Но ведь он тебя не усыновлял, не так  ли?  Он  усыновил  твоих  старших
братьев, а ты должен был продолжать род своего отца.
   - Я не говорю, что он был моим приемным отцом. Я имею в виду, что  я  его
родной  сын,  родившийся  от  его  кровосмесительной  связи  с  Юлией.   Это
единственно возможное решение вопроса. Иначе и быть не могло.  Не  Агриппина
же моя мать. Думать так просто нелепо. Ее отец был никто.
   Я не был настолько глуп, чтобы указывать на то, что, раз Германик ему  не
отец, его сестры, следовательно, ему не сестры, а племянницы. Я потакал ему,
как советовала Друзилла.
   - Это самый великий день моей жизни, - сказал я. - Разреши мне  удалиться
и принести тебе жертвоприношение.  Я  совсем  обессилел.  Твое  божественное
дыхание слишком пряно для моих ноздрей. Я чуть не теряю сознание.
   В комнате было ужасно душно. С  первого  дня,  что  он  слег  в  постель,
Калигула не разрешал открывать окна.
   Калигула:
   -  Иди  с  миром.  Я  хотел  тебя  убить,  но  теперь  раздумал.  Передай
"разведчикам", что я - бог и что у меня светится лицо, но больше  ничего  не
говори. Насчет всего остального, что ты от меня узнал,  я  налагаю  на  твои
уста печать священного молчания.
   Я снова распростерся ниц и, пятясь, ползком  удалился.  В  коридоре  меня
остановил Ганимед и спросил, какие новости. Я сказал:
   - Он только что сделался богом, и очень важным, по  его  словам.  У  него
светится лицо.
   - Плохие новости для нас, простых смертных, - воскликнул  Ганимед.  -  Но
все к тому шло. Спасибо, приму это к сведению и передам другим.  А  Друзилла
знает? Нет? Тогда я ей тоже скажу.
   - И сообщи ей, что она стала богиней, - попросил я, - на случай, если она
сама этого не заметила.
   Я вернулся к себе в комнату и  подумал:  "Все,  что  ни  случается,  -  к
лучшему. Люди скоро поймут, что Калигула безумен, и его упрячут под замок. У
нас не осталось ни одного совершеннолетнего потомка Августа, который мог  бы
стать императором, кроме Гемелла, а Гемелл не  завоевал  популярности  и  не
обладает сильным характером. Возродится республика. Тесть Калигулы  -  самый
подходящий человек,  чтобы  ее  провозгласить.  Никто  не  пользуется  таким
большим влиянием в сенате. Я буду его поддерживать. Если бы только мы  могли
избавиться от Макрона и поставить на его  место  приличного  командира,  все
было бы просто. Гвардейцы - самое большое препятствие  на  нашем  пути.  Они
знают, что республиканский сенат не потерпел бы, чтобы они получали в дар по
сто пятьдесят золотых на душу. Да, когда Сеяну пришло в голову образовать из
гвардейцев нечто вроде личной армии дяди  Тиберия,  это  привело  империю  к
восточному абсолютизму. Нам  следует  уничтожить  лагерь  и  расквартировать
гвардейцев, как прежде, по частным домам".
   Но - поверите  ли?  -  божественность  Калигулы  ни  у  кого  не  вызвала
сомнений. Какое-то время  он  довольствовался  тем,  что  известие  об  этом
распространялось лишь  в  частном  кругу,  и  официально  все  еще  считался
смертным. Если бы каждый простирался при виде его ниц, это испортило бы  его
развлечения с "разведчиками"  и  лишило  бы  множества  удовольствий.  Но  в
течение десяти дней после  выздоровления,  встреченного  всеобщей  радостью,
Калигула воздал себе все людские почести, какие были оказаны Августу за  всю
его жизнь, и еще парочку в придачу. Он был  Цезарь  Добрый,  Цезарь  -  Отец
Армий, Милостивый и Могущественный Цезарь и даже Отец отчизны  -  титул,  от
которого Тиберий твердо отказывался до конца своих дней.
   Первой жертвой террора оказался  Гемелл.  Калигула  послал  за  одним  из
полковников гвардии и сказал ему:
   - Немедленно убей этого предателя, моего сына.
   Полковник пошел в комнату Гемелла и отрубил мечом ему голову.
   Следующей жертвой стал тесть Калигулы. Он был из рода  Силанов;  Калигула
женился на его дочери Юнии, но она умерла родами за год до того, как он стал
императором. Силан отличался  от  своих  собратьев-сенаторов  тем,  что  был
единственным среди них, кого Тиберий  никогда  не  подозревал  в  измене,  и
заявлял, что его судебные решения обжалованию не подлежат.  Теперь  Калигула
отправил ему письмо: "К завтрашнему  утру  ты  должен  умереть".  Несчастный
человек попрощался с семьей и перерезал  себе  горло.  Калигула  объяснил  в
письме к сенату, что Гемелл умер смертью предателя: во время его,  Калигулы,
недавней опасной болезни мальчишка ни разу  не  молился  о  его  здоровье  и
старался снискать расположение его телохранителей. К тому же всякий раз, как
его приглашали во дворец к обеду, он принимал противоядие,  боясь,  что  его
отравят, он весь пропах этими снадобьями. "Но разве есть противоядие  против
цезаря?" Его тесть, писал далее Калигула, также изменник: он отказался выйти
с ним вместе в море в тот день, когда он отплыл на Пандатерию и Понцу, чтобы
забрать останки матери и брата; он остался на берегу в надежде  узурпировать
власть, если буря потопит корабль. И сенат принял эти объяснения.  На  самом
же деле Силан так плохо переносил качку,  что  чуть  не  умирал  от  морской
болезни всякий раз, как садился на корабль, даже в тихую погоду, и  Калигула
сам милостиво отверг  предложение  Силана  сопровождать  его  во  время  той
поездки. А Гемелл страдал от упорного кашля, и  от  него  пахло  лекарством,
которое он принимал, чтобы смягчить горло и не мешать застольной беседе.
   ГЛАВА XXX
   Когда мать узнала об убийстве Гемелла, она очень опечалилась  и,  приехав
во дворец, потребовала свидания с Калигулой; он принял ее с  угрюмым  видом,
так как чувствовал, что она будет его бранить. Мать сказала:
   - Внук, могу я говорить с тобой наедине? Речь пойдет о смерти Гемелла.
   -только не наедине, - ответил он. - Все, что ты  хочешь  сказать,  можешь
говорить при Макроне. Если это  действительно  так  важно,  я  должен  иметь
свидетеля.
   -тогда я лучше помолчу. Это наши семейные дела,  они  не  для  ушей  сына
рабов. Отец этого молодчика был одним из моих виноградарей.  Я  продала  его
своему деверю за сорок пять золотых.
   - Будь добра, сообщи мне без проволочек, о  чем  ты  собиралась  со  мной
говорить, и не оскорбляй моих приближенных. Не знаешь разве, что я могу всех
на свете заставить делать по-моему?
   - Ты не обрадуешься, когда это услышишь.
   - Выкладывай.
   -  Как  хочешь.  Я  пришла  сказать,  что  убийство  бедняжки  Гемелла  -
бессмысленное и беспричинное преступление, и я отказываюсь от всех почестей,
полученных из твоих, обагренных невинной кровью, рук.
   Калигула рассмеялся и сказал Макрону:
   - Я думаю, лучшее, что может сделать эта старая дама,  это  пойти  домой,
попросить нож у одного из своих виноградарей  и  перерезать  себе  голосовые
связки.
   Макрон:
   - Я всегда советовал то же самое своей бабке, но старая ведьма не  желала
меня слушать.
   Мать пришла ко мне.
   - Я собираюсь уйти из жизни, Клавдий, - сказала она. -  Все  мои  дела  в
порядке. Остались неуплаченными несколько мелких долгов, отдай  их  точно  в
срок. Не обижай челядь - они верно служили мне, все до одного. Мне жаль, что
теперь некому будет присматривать за твоей дочкой; было бы неплохо, если  бы
ты снова женился и у нее была бы мать. Она хорошая девочка.
   Я:
   - Что? Ты хочешь убить себя? О, мать, не делай этого!
   Она мрачно улыбнулась.
   - Моя жизнь принадлежит мне, не так ли? С чего бы тебе отговаривать  меня
от того, что я задумала? Вряд ли ты будешь по мне скучать.
   - Ты - моя мать, - сказал я. - У человека бывает всего одна мать.
   - Я удивлена тем, что ты такой  преданный  сын.  Я  не  была  тебе  очень
любящей матерью. Кто мог этого от меня ожидать? Ты обманул все мои надежды -
болезненный, слабый, робкий, придурковатый  ребенок.  Что  ж,  боги  жестоко
наказали меня за то, что я не уделяла тебе внимания. Мой сын, мой прекрасный
Германик убит, бедные мои внуки Нерон, Друз  и  Гемелл  -  убиты,  дочь  мою
Ливиллу я своими собственными руками наказала за ее чудовищные прегрешения -
это было для меня тяжкой мукой, еще ни одна мать не испытывала таких мук,  -
все мои четыре внучки сбились с пути, а этот мерзкий богохульник Калигула...
Но ты его переживешь. Ты, верно, и всемирный потоп переживешь.
   В голосе ее, сперва спокойном, зазвучали привычные сварливые нотки.
   Я спросил:
   - Мать, неужели даже сейчас у тебя не найдется для  меня  доброго  слова?
Разве я когда-нибудь сознательно обидел или ослушался тебя?
   Но она пропустила мои слова мимо ушей.
   - Я жестоко наказана, - повторила она. Затем сказала: - Я желаю, чтобы ты
пришел ко мне  через  пять  часов.  К  тому  времени  все  будет  готово.  Я
рассчитываю, что  ты  исполнишь  положенный  обряд.  Я  не  хочу,  чтобы  ты
присутствовал при моем последнем издыхании. Если я еще буду жива,  когда  ты
придешь, подожди в передней, пока Брисеида тебя не позовет. Не сбейся, когда
будешь произносить прощальное слово, с тебя станется.  Все  указания  насчет
похорон  будут  написаны.  Ты  будешь  на  них   самым   близким   из   моих
родственников. Я не хочу никаких похвальных речей. Не  забудь  отрубить  мне
правую руку и сжечь ее отдельно, как положено при  самоубийстве.  И  никаких
благовоний в погребальном костре; так часто делают, хотя и вопреки закону, и
я всегда считала это расточительством. Я отпускаю Палланта на волю, так  что
не забудь: в похоронной процессии он должен быть в шапке  вольноотпущенника.
Постарайся хоть раз в жизни довести церемонию до конца, ничего не перепутав.
   И это все, если не считать сухого  "прощай".  Ни  поцелуя,  ни  слез,  ни
благословения.
   Я в точности выполнил все пожелания матери,  как  и  положено  послушному
сыну. Но не странно ли - дать  свободу  моему  рабу  Палланту!  Так  же  она
поступила и по отношению к моей Брисеиде.
   Несколько дней спустя, глядя на ее погребальный костер из окна  столовой,
Калигула сказал Макрону:
   - Ты поддержал меня против этой старухи.  Я  награжу  тебя,  ты  получишь
самое  почетное  назначение  в  империи.   Назначение,   которым,   согласно
установленному  Августом  закону,  удостаиваются   лишь   люди   кристальной
честности: я назначу тебя губернатором Египта.
   Макрон был в восторге; в последнее время его беспокоило то, как относится
к нему Калигула, а если он уедет в Египет, он будет в  безопасности.  Как  и
сказал Калигула, назначение это было важным: губернатор Египта  мог  уморить
Рим голодом, перестав снабжать его зерном, а гарнизон можно было так усилить
за счет местных новобранцев, что ему было  бы  нетрудно  отразить  вторжение
любой посланной в Египет армии.
   Так Макрона освободили от  командования  гвардией.  Вначале  Калигула  не
определил никого на его место, и командиры девяти батальонов командовали  ею
- каждый один месяц - по очереди. Калигула объявил, что по истечении  девяти
месяцев самый способный и преданный ему командир получит  пост  командующего
навсегда. Но по секрету он обещал этот пост командиру батальона,  из  солдат
которого состояла дворцовая стража, - не кому иному, как доблестному  Кассию
Херес, чье имя вы не могли забыть, даже если не очень внимательно читали эту
книгу, - человеку, который убил  германского  заложника  в  амфитеатре,  кто
вывел свою роту, когда германцы вырезали почти всю  армию  Вара,  кто  затем
спас мост через Рейн, кто мечом проложил себе путь среди мятежников в  Бонне
и кто нес на своих плечах Калигулу одним ранним  утром,  когда  Агриппина  с
друзьями должна была пешком покинуть лагерь под его защитой. Кассий поседел,
хотя ему не было еще и шестидесяти, и немного  горбится,  руки  его  дрожали
после лихорадки, от которой он чуть не умер в Германии,  но  он  по-прежнему
превосходно владел мечом и считался самым храбрым человеком в  Риме.  Как-то
раз один старый гвардеец помешался в уме и принялся в неистовстве  бегать  с
копьем наперевес по дворцовому двору.  Ему  казалось,  что  он  сражается  с
мятежниками-французами. Все бросились  врассыпную,  кроме  Кассия,  который,
хоть и был невооружен, не тронулся с места, а когда сумасшедший  кинулся  на
него, спокойно скомандовал, словно на плацу: "Рота, стой! Сложить оружие!" -
и безумный солдат, для которого подчинение приказам  стало  второй  натурой,
остановился как вкопанный и положил копье на землю. "Рота, кругом!  -  снова
скомандовал Кассий. - Шагом марш!" Так Кассию удалось его обезвредить.  Этот
самый Кассий и стал первым временным командующим гвардейцев и  де