трупами германцев".
   Германн: "Да, мне  тоже  нравится  римское  вино.  У  меня  еще  осталось
несколько сотен кувшинов из тех, что я захватил у Вара. Этим летом я пополню
свои запасы, если Германик не будет начеку. Между прочим, какую  ты  получил
награду за то, что лишился глаза?"
   Флавий (важно): "Личную благодарность главнокомандующего и три награды, в
том числе венец и цепь".
   Германн: "Ха-ха! Цепь! Ты носишь се на лодыжках, ты - римский раб?"
   Флавий: "Лучше быть рабом римлян, чем предателем по отношению к ним.  Да,
кстати, твоя милая Труснельда живет хорошо и твой мальчуган тоже.  Когда  ты
придешь в Рим повидаться с ними?"
   Германн: "В конце этой кампании, брат. Ха-ха!"
   Флавий: "Ты хочешь сказать,  когда  тебя  поведут  во  время  триумфа  за
колесницей Германика и толпа станет забрасывать тебя тухлыми  яйцами?  Ну  и
посмеюсь же я!"
   Германн: "Ты лучше посмейся заранее, потому что, не будь я Германн,  если
через три дня ты уже не сможешь смеяться! Но хватит болтать. У меня  к  тебе
поручение от матери".
   Флавий (тут же становясь серьезным и глубоко вздыхая):  "Ах,  моя  милая,
милая матушка! Что она  поручила  мне  передать?  Со  мной  ли  все  еще  ее
священное благословение, брат?"
   Германн: "Брат, ты ранил нашу благородную, мудрую и  плодовитую  мать  до
глубины души. Ведь ты предал семью, племя и германскую  расу.  Она  говорит,
что если ты не одумаешься и не перейдешь немедленно на нашу  сторону,  чтобы
командовать войском вместе со мной, она лишит тебя  своего  благословения  и
проклянет на веки веков".
   Флавий (по-германски, разражаясь слезами ярости):  "О,  она  не  говорила
этого. Германн! Она не могла этого сказать. Ты все придумал,  чтобы  сделать
мне больно. Признайся, что это - ложь, Германн!"
   Германн: "Она дает тебе два дня на размышление".
   Флавий (своему конюху): "Эй, ты, образина, ты, свинья,  где  мой  конь  и
оружие? Я плыву на тот берег,  буду  сражаться  с  братом.  Германн,  подлый
негодяй! Готовься к бою!"
   Германн: "Что ж, я готов, ты, одноглазый пожиратель бобов, ты, раб!"
   Флавий вскочил на  коня  и  уже  собирался  войти  в  реку,  как  римский
полковник схватил его за ногу и стащил с седла: он  понимал  по-германски  и
знал, с каким нелепым почтением германцы относятся  к  матерям  и  женам.  А
вдруг Флавий на самом деле дезертирует? Поэтому он стал  уговаривать  Флавия
не обращать внимания на Гepманна и его враки. Но Флавий,  хоть  умри,  хотел
оставить за собой последнее слово. Он вытер глаз и крикнул: "Я видел  твоего
тестя на прошлой неделе. У него славное поместье возле Лиона. Он сказал мне,
что Труснельда приехала к нему потому, что  посчитала  позорным  быть  женой
человека, который нарушил торжественную клятву Риму и предал друга, за  чьим
столом он ел. Она сказала, что единственный способ вернуть ее уважение -  не
пускать в ход оружие,  которое  она  дала  тебе  на  свадьбе,  против  своих
закадычных друзей. До сих пор она оставалась  верна  тебе,  но  если  ты  не
образумишься, этому придет конец".
   Наступил черед Германца рыдать, и бушевать, и  обвинять  Флавия  во  лжи.
Германик назначил офицера, чтобы тот не  спускал  с  Флавия  глаз  во  время
следующей битвы и при малейшем намеке на измену заколол бы его.
   Германик писал редко, но если писал, письма его были длинные и он сообщал
в них обо всех интересных и занимательных вещах, которые находил  не  совсем
уместными для своих официальных отчетов Тиберию. Я  жил  этими  письмами.  Я
ничуть не волновался за брата, когда он сражался с германцами: он вел себя с
уверенностью опытного пасечника, который смело подходит к  улью  и  вынимает
соты, и пчелы почему-то его не жалят, как ужалили бы меня или вас. Через два
дня после того, как римляне перешли вброд Везер, произошла решающая битва  с
Германном. Меня всегда интересовали речи перед битвой - ничто  не  проливает
такой свет на характер военачальника. Германик не  обращался  к  солдатам  с
горячими призывами,  как  опытный  оратор,  не  развлекал  их  непристойными
шутками, как  Юлий  Цезарь.  Говорил  он  всегда  очень  серьезно,  точно  и
по-деловому. В этот раз он повел речь о том, что он думает о  германцах.  Он
сказал, что они не солдаты. У них есть показная  храбрость,  и  они  неплохо
воюют всем скопом, как дикие быки, у них есть своего рода животная хитрость,
поэтому  не  следует,  сражаясь  с  ними,   пренебрегать   обычными   мерами
предосторожности. Но после первой яростной атаки они устают, они не  знакомы
с дисциплиной в истинном, военном значении этого  слова,  им  известно  лишь
чувство соперничества. Вожди не могут рассчитывать на то, что воины  сделают
то, чего от них требуют: они делают или  слишком  много,  или  недостаточно.
"Германцы, - сказал он, - самая наглая и хвастливая нация в мире, когда  все
идет хорошо, но стоит им потерпеть поражение, как они становятся  трусливыми
и жалкими. Остерегайтесь показывать германцу спину, но не бойтесь его,  пока
стоите с ним лицом  к  лицу.  И  это  все,  что  о  них  стоит  сказать,  за
исключением последнего: завтра сражаться нам придется вон в том  лесу;  судя
по  всему,  врагов  будет  так  много,  что  у  них  не  хватит  места   для
маневрирования.  Нападайте,  не  обращая  внимания  на  ассагаи,  старайтесь
драться врукопашную. Метьте им в лицо, они этого не любят больше всего".
   Германн тщательно выбрал поле боя:  сужающуюся  лощину  между  Везером  и
грядой лесистых гор. Он хотел драться в узком конце лощины, где за спиной  у
него был большой лес из берез и дубов, справа - река, слева - горы. Германцы
разделились на три отряда. Первый из них - молодые воины из местных  племен,
вооруженные ассагаями, -  должен  был  выступить  против  передовых  римских
полков, которые, возможно, будут состоять  из  французов,  и  отбросить  их.
Затем, когда подойдут римские подкрепления, первый отряд  выйдет  из  боя  и
сделает  вид,  будто  они  в  панике  спасаются  бегством.   Римляне   будут
преследовать их до гор, и  тут  второй  отряд,  состоящий  из  соплеменников
Германца, кинется на них из засады  на  склоне  и  атакует  их  фланги.  Это
вызовет среди римлян переполох, и тогда на поле боя вернется первый отряд, а
следом за ним - третий, опытные взрослые воины  из  местных  племен,  и  они
загонят римлян в реку. Тем временем из-за гор примчатся германские конники и
добьют противника с тыла.
   Это был бы хороший план, если бы  Германн  командовал  дисциплинированной
армией. Но все расстроилось самым смехотворным  образом.  Германик  приказал
войскам идти в следящем порядке: сперва два полка французской тяжелой пехоты
со стороны реки и два вспомогательных германских полка со стороны гор, затем
пешие лучники,  затем  четыре  регулярных  полка,  затем  Германик  с  двумя
гвардейскими батальонами и регулярная кавалерия, затем еще четыре регулярных
полка, затем французские конные лучники и французская легкая пехота. Когда у
горных  отрогов  показались  германские  вспомогательные  отряды,   Германн,
наблюдавший за тем, как разворачиваются события, с верхушки сосны, вскричал,
обращаясь к племяннику, который стоял внизу, дожидаясь приказаний: "Вон идет
мой брат-предатель!  Он  не  должен  выйти  живым  из  этой  битвы!"  Глупый
племянник выскочил вперед и с криком  "Германн  приказал  немедленно  начать
атаку!" кинулся вниз, в лощину,  с  половиной  племени.  Германну  с  трудом
удалось задержать остальных. Германик тут же выслал навстречу им  регулярную
кавалерию с приказом напасть на дурней с фланга прежде, чем они доберутся до
солдат Флавия, и французских конных лучников, чтобы те отрезали  им  путь  к
отступлению.
   Тем временем от леса наступал первый  отряд  германцев,  но  на  их  пути
оказались  соплеменники  Германца  под  предводительством  его   племянника,
отброшенные назад атакой римской кавалерии; поддавшись панике, местные воины
тоже обратились в бегство. Третий отряд германцев,  где  были  сосредоточены
главные силы, вышел из леса, ожидая, что те остановятся и подернут на врага,
согласно  первоначальному  плану.  Но  отступающие  думали  об  одном:   как
уберечься от кавалерии - и продолжали бежать навстречу своим. И тут у римлян
взыграло сердце - восемь орлов, вспугнутые вылазкой  германцев,  с  громкими
криками поднявшись над лощиной, все вместе устремились  к  лесу.  Какое  еще
нужно было предзнаменование?! "За орлами! За римскими  орлами!"  -  вскричал
Германик. И вся армия  подхватила  его  крик.  Между  тем  Германн  пошел  в
наступление и, захватив пеших лучников врасплох, нанес им  довольно  большой
урон, но замыкающий полк французской пехоты развернулся и пришел лучникам на
помощь. Армия Германна, состоявшая из пятнадцати тысяч человек, могла бы еще
выиграть битву, разгромив французскую пехоту и тем самым вбив  грозный  клин
между римским авангардом и основными силами. Но  германцев  слепило  солнце,
отражавшееся от оружия, нагрудников, шлемов и щитов наступавшей ряд за рядом
регулярной римской пехоты, и они дрогнули. Большинство бросилось  обратно  к
горам. Германн собрал тысячи две воинов, но этого было недостаточно,  а  тут
как раз подоспели два эскадрона регулярной  кавалерии  и,  атаковав  бегущих
германцев, помешали Германну отвести их в горы. Как он сам выбрался оттуда -
никто  не  знает,  но  говорили,  будто  он  поскакал  к   лесу   и   нагнал
вспомогательный германский отряд, который шел в атаку.  Тогда  он  закричал:
"Посторонитесь, вы, быдло! Я - Германн!" Никто не осмелился его убить,  ведь
он был братом Флавия, а Флавий будет обязан во имя фамильной чести отомстить
за его смерть.
   Битва превратилась в резню.  Основные  силы  германцев  были  охвачены  с
флангов и оттеснены к Везеру; многие сумели его переплыть, но далеко не все.
Германик направил второй ряд регулярной пехоты развернутым строем в  лес,  и
те прикончили местных воинов, скрывавшихся там в  слабой  надежде,  что  ход
битвы внезапно переломится в  их  пользу.  (Лучники  хорошо  поразвлекались,
сбивая вниз германцев,  которые  забрались  на  самые  верхушки  деревьев  и
прятались  в  их   листве).   Всякое   сопротивление   прекратилось.   Бойня
продолжалась с девяти часов утра до семи вечера, когда уже  начало  темнеть.
На десять  миль  вокруг  поля  битвы  по  лесам  и  лощинам  валялись  трупы
германцев. Среди пленных была мать Германна и Флавия. Она молила оставить ей
жизнь, говоря, что  всегда  пыталась  убедить  Германна  прекратить  тщетное
сопротивление римским  завоевателям.  Так  что  верность  Флавия  Риму  была
гарантирована.
   Месяц спустя произошла еще одна битва в густом  лесу  на  берегах  Эльбы.
Германн выбрал место для засады и расположил свои силы в определенном боевом
порядке, что вполне могло привести его к успеху, если бы Германик  не  узнал
обо всем этом от перебежчиков за несколько часов до боя. Теперь же не римлян
прижали к реке, а германцев вытеснили из леса, где их было  так  много,  что
они не могли применить свою обычную тактику: напасть  из-за  угла,  а  затем
спастись бегством. Их загнали в окружавшее лес болото, и там тысячи  из  них
утонули, воя от ярости и отчаяния. Германн,  который  был  ранен  стрелой  в
предыдущей битве, не мог на этот раз быть в первых рядах.  Но  он  продолжал
упорно сражаться и, встретив случайно в лесу Флавия, пронзил  его  ассагаем.
Германну повезло, и он  благополучно  пересек  болото,  на  удивление  ловко
прыгая с кочки на кочку.
   Германик велел свалить в одну  огромно  груду  все  захваченное  у  врага
оружие и поместил на трофей следующую надпись: "Покорив племена между Рейном
и Эльбой, армия Тиберия Цезаря посвящает  этот  памятник  их  победы  Марсу,
Юпитеру и Августу". Ни слова о себе. В этих двух битвах потери Германика  не
превышали двух с половиной  тысяч  человек  убитыми  и  серьезно  раненными.
Германцы потеряли, должно быть, не меньше двадцати пяти тысяч.
   Германик решил, что за этот год сделано  достаточно,  и  отправил  солдат
обратно на Рейн, часть -  сушей,  часть  -  на  транспортных  судах.  И  тут
произошло несчастье:  не  успели  суда  сняться  с  якоря,  как  внезапно  с
юго-запада налетел шторм и разбросал суда по всем  направлениям.  Многие  из
них пошли ко дну, устья Везера достиг лишь тот корабль, на котором  был  сам
Германик. Брат жестоко упрекал себя за потерю целой римской  армии,  называл
себя вторым Варом и хотел прыгнуть в море, чтобы присоединиться к мертвецам.
Друзья  с  трудом  удержали  его.  Однако  спустя   несколько   дней   ветер
переменился, и суда стали возвращаться одно за другим, почти все без  весел,
некоторые с парусами из плащей; менее пострадавшие суда по очереди тащили на
буксире те, которые с трудом держались на плаву.
   Германик немедленно приказал чинить поврежденные суда, а из тех, что были
в  лучшем  состоянии,  отправил,  сколько  мог,  к  близлежащим  необитаемым
островам на поиски уцелевших солдат. Их нашли не так мало, но все  они  были
полумертвые от голода и выжили лишь благодаря  моллюскам  и  мясу  выкинутых
волнами на берег дохлых лошадей. Многие сами пришли вдоль  берега  Рейна  из
более отдаленных мест, где заключившие не так давно  союз  с  Римом  местные
жители отнеслись к ним  с  большим  почтением.  Около  двадцати  судов  было
прислано обратно царьками Кента и Сассекса - со времени завоевания  Британии
Юлием Цезарем за семьдесят лет до того она платила Риму номинальную дань.  В
результате Германик не досчитался всего четверти своих людей; около  двухсот
из них попали в рабство - их обнаружили годы  спустя  в  юго-западной  части
Британии и освободили из оловянных рудников, где их принудили работать.
   Когда германцы впервые услышали о гибели римского флота, они решили,  что
их боги отомстили за них. Они опрокинули трофейную пирамиду  и  даже  начали
толковать о походе на Рейн.  Но  Германик  нанес  им  неожиданный  удар:  он
отправил шестьдесят  пехотных  батальонов  и  сто  кавалерийских  эскадронов
против племен в верховьях Везера,  а  сам  с  восемьюдесятью  батальонами  и
второй сотней кавалерийских эскадронов пошел походом против племен,  живущих
между нижним Рейном и Эмсом. Обе операции увенчались  успехом  и,  что  было
важнее, чем уничтожение многих тысяч германцев, - в подземном храме  в  лесу
был найден орел Двадцать шестого полка и с триумфом  оттуда  унесен.  Теперь
лишь один орел - Двадцать пятого полка -  оставался  в  руках  германцев,  и
Германик обещал солдатам, что на следующий год, если  он  по-прежнему  будет
командующим, они вызволят и его. А пока что он отправил  войска  обратно  на
зимние квартиры.
   И  тут  Тиберий  прислал   письмо,   настоятельно   предлагая   Германику
возвратиться домой и отпраздновать назначенный ему триумф - он сделал вполне
достаточно. Германик ответил, что не успокоится, пока  не  сломит  полностью
сопротивление германцев, для чего теперь нужно всего несколько  сражений,  и
не вернет третьего орла. Тиберий написал ему, что для Рима такое  количество
убитых  и  тяжелораненых  слишком  велико,  даже  если  это  является  ценой
блестящих побед; он не подвергает сомнению полководческий талант  Германика,
в битвах Германик потерял совсем немного людей, но потери между битвами и во
время шторма равняются двум полкам, а это больше, чем Рим  может  допустить.
Тиберий напомнил Германику, что его самого Август  девять  раз  отправлял  в
Германию и он знает, о чем говорит.  А  его  мнение  таково:  смерть  десяти
германцев не стоит жизни одного римлянина. Германия  похожа  на  гидру:  чем
больше голов отрубишь, тем больше новых вырастет.  Лучший  способ  управлять
германцами - играть на межплеменных междоусобицах и  раздувать  войну  между
вождями соседних племен, пусть убивают друг друга  без  посторонней  помощи.
Германик написал еще одно  письмо,  умоляя  дать  ему  всего  лишь  год  для
окончательного разгрома германцев, но Тиберии отвечал, что Германик нужен  в
Риме в качестве консула, к тому  же  -  здесь  Тиберий  затронул  его  самую
чувствительную струну - Германик не должен забывать о своем  названом  брате
Касторе. Германия сейчас единственная страна, где ведутся  серьезные  боевые
действия, и если Германик обязательно хочет сам закончить германскую  войну,
у  Кастора  не  останется  никаких  шансов  получить   триумф   или   звание
главнокомандующего. Больше Германик не настаивал; желание Тиберия - для него
закон, ответил брат, как только ему будет  обеспечена  смена,  он  вернется.
Германик прибыл  в  Рим  ранней  весной  и  отпраздновал  свой  триумф.  Все
население вышло за пределы города, чтобы приветствовать его.
   17 г. н.э.
   В ознаменование возвращения орлов возле храма  Сатурну  была  воздвигнута
огромная арка, и триумфальное шествие прошло под ней. Ехали повозки, доверху
груженные добром из германских  храмов,  вражескими  щитами  и  оружием;  на
других были яркие изображения боевых схваток или германских речных и  горных
богов, повергнутых римскими солдатами. В одной повозке  везли  Труснельду  с
сыном, на шеях у них была  узда;  за  повозкой  следовала  длинная  вереница
германских пленных в путах. Германик в лавровом  венке  ехал  на  колеснице,
рядом с ним сидела  Агриппина,  позади  все  пятеро  детей  -  Нерон,  Друз,
Калигула, Агриппинилла и Друзилла. Со времени триумфа Августа  после  победы
при Акции ни одного полководца не приветствовали с таким пылом.
   Но меня там не было. А был я - можете себе представить? - в Карфагене. За
месяц  до  возвращения  Германика  я  получил  от  Ливии  записку,  где  мне
предписывалось подготовиться к поездке в  Африку.  В  Карфагене  нужен  член
императорской фамилии, чтобы освятить новый храм, посвященный Августу,  и  я
единственный, кто может выполнить этот долг и без кого здесь, в Риме,  могут
обойтись. Меня научат, как держать себя и как провести всю церемонию, и  она
надеется,  что  я  не  выставлю  себя  в  глупом  свете,  пусть  даже  перед
африканцами. Я сразу догадался, почему меня отсылают из Рима.  Ехать  сейчас
не было никакой надобности, так как храм будет достроен не раньше чем месяца
через три. Меня убирали с  дороги.  Пока  Германик  будет  в  Риме,  мне  не
разрешат вернуться, а все письма домой будут  просматриваться.  Поэтому  мне
так и не удалось передать Германику все, что я так  долго  для  него  копил.
Германик же сразу поговорил с Тиберием, как и намеревался. Он  сказал,  что,
по имеющимся у него сведениям, изгнание Постума явилось следствием жестокого
заговора,  организованного  Ливией,  -  у  него  есть  тому   неопровержимые
доказательств. Ливию необходимо удалить от государственных дел. Как бы дурно
ни вел себя впоследствии Постум, это не  оправдывает  ее  поступков.  Вполне
естественно, что Постум пытался избавиться от незаслуженной ссылки.  Тиберий
сделал вид, будто поражен его обличениями, но сказал, что не может пойти  на
публичный скандал, выставив на позор родную  мать;  лучше  он  предъявит  ей
обвинения с глазу на глаз, а затем постепенно лишит власти.
   На самом деле он пошел к Ливии и передал ей слово в слово все, услышанное
от Германика, добавив, что Германик - легковерный дурачок, но принимает  все
это так близко к сердцу и так популярен в Риме и армии, что, пожалуй,  Ливии
есть смысл убедить его в своей невиновности, если только она не  сочтет  это
ниже собственного  достоинства.  Тиберий  добавил,  что  отправит  Германика
куда-нибудь, как только сможет, скорее всего - на Восток, и снова поднимет в
сенате  вопрос  о  присуждении  ей  титула  "Мать  отчизны",  которого  она,
бесспорно, заслуживает. Ливия, довольная тем, что он по-прежнему боится  ее,
раз все ей рассказал, назвала его послушным сыном.  Она  поклялась,  что  не
возводила напраслины на Постума: вероятно, эта история - выдумка  Агриппины,
которой  Германик  слепо  верит  и  которая   подбивает   его   узурпировать
единоличную власть. Агриппина, без сомнения, задалась