них,  они  делали  прыжок
вперед и перепрыгивали через него одним махом или ступали  ему  на  крестец,
прежде чем снова соскочить на землю. Постепенно бык уставал, и с ним творили
еще более дерзкие штуки. Был  один  фессалиец,  который  становился  к  быку
спиной, наклонялся вперед и смотрел на него между ног, а  затем,  когда  бык
устремлялся к нему, делал в воздухе сальто назад и вскакивал быку на  спину.
Не раз можно было видеть, как фессалийцы кружили  по  арене,  балансируя  на
быке. Если бык долго  не  уставал,  они  заставляли  его  скакать  по  арене
галопом, сидя, словно на лошади, верхом,  держась  левой  рукой  за  рог,  а
правой -  крутя  ему  хвост.  Когда  животное  выбивалось  из  сил,  главный
фессалиец начинал с ним бороться -  схватив  быка  за  рога,  он  постепенно
заставлял его опуститься на землю. Иногда, чтобы было сподручней, он  сжимал
зубами ухо быка. Смотреть на эту забаву  было  очень  интересно;  часто  бык
неожиданно убивал человека, если тот переходил все границы.  Дешевизна  этой
забавы  объяснялась  тем,  что  фессалийцы,  простые  сельские  жители,   не
требовали за быков непомерной платы; к тому же быки часто оставались в живых
и могли участвовать  в  следующем  представлении.  Умные  быки,  научившиеся
избегать  проделок  противника  и  не  давшие  себя  обуздать,   становились
любимцами публики. Был один бык по кличке Ржавый,  пользовавшийся  по-своему
не меньшей славой, чем жеребец Инцитат. За десять представлений он  убил  не
меньшее число своих мучителей. Постепенно народ стал предпочитать эту травлю
быков всем развлечениям, кроме гладиаторских боев.
   Теперь насчет гладиаторов: я решил  набирать  их  в  основном  из  рабов,
которые при  Тиберии  и  Калигуле  свидетельствовали  против  своих  хозяев,
обвиняемых  в  государственной  измене,   и   были   причиной   их   смерти.
Преступления,  которые  мне  всего  отвратительней,   это   отцеубийство   и
предательство. За отцеубийство я вновь ввел старинное наказание: преступника
до крови секут плетьми, затем зашивают в мешок  вместе  с  петухом,  псом  и
гадюкой - символы похоти, бесстыдства и неблагодарности - и в  конце  концов
кидают в море. Я рассматриваю  предательство  рабов  по  отношению  к  своим
хозяевам как своего рода  отцеубийство,  поэтому  я  всегда  заставлял  этих
гладиаторов сражаться до победного конца, но и при смерти или тяжком  увечье
одного из противников никогда не давал помилования  победителю  и  заставлял
его участвовать в следующих играх; и так до тех пор, пока он не был убит или
жестоко ранен. Раза два случалось, что кто-нибудь из них  делал  вид,  будто
получил смертельный удар, когда в действительности был лишь слегка задет,  и
корчился на песке, словно не мог продолжать борьбу. Если я обнаруживал,  что
он разыгрывает комедию, я отдавал приказ перерезать ему горло.
   Полагаю, что граждане Рима получали  куда  больше  удовольствия  от  этих
развлечений, чем от тех, которые устраивал для них Калигула, ведь они бывали
гораздо реже. Калигула так обожал гонки колесниц и травлю диких зверей,  что
чуть ли не через день находил предлог устроить праздник. Для всех  это  было
пустой тратой времени, и зрителям надоедало развлекаться гораздо раньше, чем
ему самому. Я вычеркнул  из  календаря  сто  пятьдесят  введенных  им  новых
праздников. Кроме того, я принял решение прекратить повторы. Если в  течение
праздника в его церемонии совершали ошибку, даже самую незначительную, пусть
в самый последний день, согласно обычаю всю церемонию следовало повторить  с
начала. В дни Калигулы это превратилось в настоящий фарс.  Знатные  римляне,
которых он вынуждал устраивать игры в его честь за собственный счет,  знали,
что им ни за что не удастся отделаться одним представлением: он найдет в нем
какой-нибудь изъян, когда дело станет  подходить  к  концу,  и  им  придется
начинать все с начала во второй, третий, четвертый, пятый, даже десятый раз.
Поэтому со временем у них вошло в обыкновение, чтобы умилостивить  Калигулу,
совершать напоказ умышленную ошибку в последний день игр. Заслужив  тем  его
милость, они отделывались лишь одним повтором всего действа. Я издал  эдикт,
где говорилось, что, если представление придется повторить, на это не должно
уйти больше одного дня, а если вновь будет сделана ошибка,  на  том  следует
поставить точку. После чего ошибки вообще прекратились: все увидели,  что  я
не поощряю их. Я также издал приказ, запрещающий  публично  праздновать  мой
день рождения и устраивать гладиаторские бои  ради  сохранения  моей  жизни.
Дурно, сказал я, делать человеческие жертвоприношения, даже  если  в  жертву
приносится гладиатор, чтобы снискать благоволение подземных богов к живущему
на земле.
   Однако, чтобы меня не обвинили  в  том,  будто  я  из  скупости  урезываю
общественные развлечения, я иногда вдруг объявлял утром, что  после  полудня
на Марсовом поле будут игры. Я объяснял, что для этого  нет  никаких  особых
оснований, кроме хорошей погоды, и, поскольку я не делал никаких специальных
приготовлений, игры будут скромные, но, как говорится,  чем  богаты,  тем  и
рады. Я назвал их "Закуска" или "Угощение  без  затей".  Они  длились  всего
несколько часов.
   Я только что упоминал о моей ненависти к рабам, предавшим  своих  хозяев.
Но я понимал, что, если хозяева не проявляют к рабам  отеческой  заботы,  от
тех нельзя ожидать проявления сыновнего долга. В  конце  концов,  рабы  тоже
люди. Я издал  в  защиту  их  ряд  законов;  приведу  один  пример.  Богатый
вольноотпущенник, у которого Ирод однажды одолжил деньги,  чтобы  отдать  их
моей матери и  мне,  сильно  расширил  свою  лечебницу  для  больных  рабов,
расположенную теперь на острове Эскулапа  в  устье  Тибра.  Он  объявлял  во
всеуслышание, что готов купить рабов в любом виде с целью  их  излечения,  и
предоставляет право выбора при приобретении раба  его  прежнему  хозяину  за
цену, превосходящую ту, за которую тот продал ему этого раба, не более,  чем
в три  раза.  Его  врачи  лечили  больных  рабов,  как  скот.  Но  дело  его
расширялось и процветало, так как большинство хозяев не желают брать на себя
лишние хлопоты; больные рабы отвлекают здоровых от  их  обычных  занятий,  а
если испытывают боль, не дают своими стонами спать всем  остальным.  Хозяева
предпочитают продать их, как  только  становится  ясно,  что  болезнь  будет
долгой и изнурительной, следуя подлому  наставлению  Катона  Цензора.  Но  я
положил конец этой практике. Я издал эдикт, согласно которому  больной  раб,
проданный содержателю лечебницы,  получал  по  выздоровлении  свободу  и  не
возвращался на прежнее место, а его  хозяин  возвращал  владельцу  лечебницы
полученные за него деньги. Теперь, если раб заболевал, хозяин  был  вынужден
или лечить его дома, или платить за его лечение  в  лечебнице.  В  последнем
случае по выздоровлении раб становился свободным, как и те, что были проданы
владельцу лечебницы, и, подобно им, должен был внести в нее благодарственные
пожертвования в размере половины того, что он заработает в течение трех лет.
Если хозяин предпочитает лучше убить раба, чем лечить  его  или  посылать  в
лечебницу, он будет  обвинен  в  убийстве.  Затем  я  лично  обследовал  эту
лечебницу на острове и дал управляющему указания насчет размещения  больных,
питания и гигиены, оставлявших желать лучшего.
   Хотя,  как  я  уже  сказал,  я  вычеркнул  из  календаря  сто   пятьдесят
праздников, введенных Калигулой, я сам, должен признаться,  ввел  три  новых
праздника, каждый - на три дня. Два - в честь своих  родителей.  Я  назначил
торжества на дни их рождения, перенеся  на  свободные  даты  два  маловажных
праздника, случайно совпавших с ними. Я приказал петь по ним плачевные песни
и выставил поминальное угощение за свой счет. Победы отца  в  Германии  были
уже раньше отмечены  постройкой  триумфальной  арки  на  Аппиевой  дороге  и
наследственным именем Германик, которым я  гордился  больше  всех  остальных
имен, но я чувствовал, что должен возродить память о нем  в  сердцах  людей.
Моей матери были дарованы Калигулой  большие  почести,  в  том  числе  титул
Августа, но когда он с ней поссорился и вынудил покончить с собой, он  подло
все их отменил: он написал в сенат  письмо,  где  обвинял  ее  в  измене  по
отношению к нему и неуважении к другим богам, утверждал, что она была  полна
злобы и алчности  и  что  в  ее  доме,  вопреки  закону,  открыто  принимали
астрологов и гадалок. Прежде чем вернуть матери, как подобало, имя  Августа,
я должен был доказать сенату, что все эти обвинения ложны: решительная,  да,
но благочестивая, бережливая, да, но щедрая, она не питала ни к кому злобы и
ни разу в  жизни  не  обращалась  к  астрологам  и  гадалкам.  Я  представил
необходимых свидетелей. Среди них  была  Брисеида,  камеристка  матери;  она
числилась моей рабыней и получила  свободу  уже  в  преклонном  возрасте.  В
исполнение того, что я ей обещал года за два до того, я представил  Брисеиду
сенаторам следующим образом:
   - Сиятельные отцы, эта старая женщина была в свое время моей рабыней и за
преданность и трудолюбие в течение всей ее жизни на службе рода  Клавдиев  -
сперва в качестве служанки моей бабки Ливии, затем -  моей  матери  Антонии,
которую она всегда причесывала,- я наградил  ее  свободой.  Некоторые  люди,
даже часть моих домочадцев, утверждают, будто она была рабыней моей  матери.
Хочу воспользоваться случаем заклеймить это  утверждение  как  злонамеренную
ложь. Она родилась рабыней отца, когда он был еще ребенком, после его смерти
перешла к моему брату, а затем ко мне. У нее не было иных хозяев. Вы  можете
полностью положиться на ее свидетельство.
   Сенаторов удивила горячность моих слов, но, желая мне угодить, они громко
приветствовали меня; и я действительно был доволен, ведь для старой Брисеиды
это был самый славный момент в жизни, и  аплодисменты  сенаторов,  казалось,
предназначались не только мне, но  и  ей.  Она  разразилась  слезами,  и  ее
несвязные слова - дань памяти моей матери - почти не были слышны.  Несколько
дней спустя она  умерла  в  роскошных  дворцовых  покоях,  и  я  устроил  ей
великолепные похороны.
   Матери возвратили все отнятые у нее титулы, и  во  время  больших  игр  в
цирке ее колесница участвовала в священной процессии, так же  как  колесница
моей несчастной невестки Агриппины. Третий  учрежденный  мною  праздник  был
посвящен моему деду Марку Антонию. Он был одним из самых  блестящих  римских
военачальников и одержал на Востоке много замечательных побед.  Единственной
ошибкой его была ссора с Августом после многих лет совместной деятельности и
поражение в битве при Акции. Я не  понимал,  почему  мы  должны  праздновать
победу моего двоюродного деда Августа над моим родным дедом Марком Антонием.
Я не зашел так далеко, чтобы обожествлять его, его  многочисленные  слабости
делали его неподходящим для Олимпа,  но  праздник  был  данью  его  воинским
качествам и доставлял радость потомкам тех  римских  солдат,  кто  ошибся  и
выбрал при Акции не ту из враждующих сторон.
   Не забыл я и брата Германика. Праздника в его честь я учреждать не  стал.
Я почему-то чувствовал, что его дух этого не одобрит. Он был самый  скромный
человек из всех людей, равных ему по рангу и способностям, которых я знал, и
всегда старался держаться в тени. Но я сделал нечто иное, что должно было  -
в этом я был уверен - доставить ему  удовольствие.  В  Неаполе  -  греческой
колонии - был праздник,  на  котором  каждые  пять  лет  исполнялась  лучшая
греческая пьеса, завоевавшая первое место на состязании,  и  я  послал  туда
написанную Германиком комедию, которую нашел  после  его  смерти  среди  его
бумаг. Она называлась  "Послы"  и  была  написана  с  немалым  остроумием  и
изяществом в стиле Аристофана. Сюжет заключался в том, что два брата  грека,
один из которых был  командующим  армией  его  родного  города,  воюющего  с
Персией, другой - наемником в персидском войске,  прибывают  одновременно  в
качестве послов ко двору нейтрального царя, которого оба  просят  о  военной
помощи. Я узнал комические черты перепалки между двумя германскими  вождями,
братьями Германном и Флавием, воевавшими на разных сторонах во время войны с
германцами, которая последовала за смертью Августа. Кончалась  комедия  тем,
что оба брата сумели уговорить глупого царя и он  послал  пехоту  на  помощь
Персии и кавалерию на помощь  Греции.  Жюри  единогласно  присудило  комедии
первое место. Вы можете сказать, что они отдали ей  предпочтение  не  только
из-за огромной популярности Германика среди  тех,  кто  общался  с  ним  при
жизни, но и из-за того, что, как всем было  известно,  предложил  его  пьесу
император. Но из всех  пьес,  претендующих  на  приз,  она  была  безусловно
лучшей, и исполнение ее сопровождалось бурными овациями. Припомнив,  что  во
время поездок в Афины, Александрию  и  другие  известные  греческие  города,
Германик всегда носил греческое платье, я сделал то же во время праздника  в
Неаполе.  Я  надевал  плащ  и  высокие  сапоги  во   время   музыкальных   и
драматических представлений и пурпурную  накидку  и  золотую  корону,  когда
присутствовал на гимнастических  состязаниях.  Германику  выдали  в  награду
бронзовый треножник; судьи хотели назначить золотой в знак особого уважения,
но я отклонил это из соображений экономии. Треножники чаще всего  делают  из
бронзы. Я посвятил его от имени Германика местному храму Аполлона.
   Теперь мне оставалось одно - выполнить обещание, данное  бабке  Ливии.  Я
поручился честным словом сделать  все  возможное,  чтобы  получить  согласие
сената  на  ее  обожествление.  Я  не  изменил  взгляда  на   жестокость   и
неразборчивость в средствах, благодаря которым бабка получила  контроль  над
империей и держала ее в руках ни мало ни много шестьдесят пять лет, но,  как
я  говорил  раньше,  мое  восхищение   ее   организаторскими   способностями
возрастало с каждым днем. Никто из сенаторов не  возразил  на  мою  просьбу,
если не считать Винициана, родственника Виниция, который решил сыграть ту же
роль, что и Галл за двадцать семь  лет  до  того,  когда  Тиберий  предложил
обожествить Августа. Винициан поднялся со скамьи и спросил, на каких  именно
основаниях я обращаюсь с такой беспрецедентной просьбой  и  какое  знамение,
указывающее на то, что бессмертные  боги  примут  к  себе  Ливию  Августу  с
распростертыми объятиями, было послано мне с небес. Ответ был у меня  готов.
Я сказал Винициану, что незадолго до своей смерти моя бабка, несомненно  под
воздействием свыше, разговаривала сперва с моим племянником Калигулой, затем
со мной и сообщила по секрету каждому из нас, что настанет день, когда и он,
и я  сделаемся  императорами.  Заверив  нас  в  этом,  она  заставила  обоих
поклясться, что мы употребим все свое влияние, чтобы обожествить  ее,  когда
вступим на престол: она указала, что сыграла не меньшую роль, чем Август,  в
тех  грандиозных  преобразованиях,  которые  они  вместе   проводили   после
гражданских  войн,  и  будет  крайне  несправедливо,  если   Август   станет
наслаждаться вечным блаженством в небесных чертогах, а она,  низвергнутая  в
мрачные бездны преисподней на суд подземных богов, затеряется среди безликих
и безгласных теней. Калигула, сказал я им, был в то  время  еще  ребенком  и
имел двух старших братьев - не удивительно ли, что Ливии было известно, кому
из трех стать императором, ведь с них она такого обещания не взяла. Так  или
иначе, Калигула дал ей слово, но, став императором, нарушил его; и  уж  если
это не знамение того, как на ее обожествление смотрят боги, Винициану  ничто
не мешает поискать его в кровавых обстоятельствах смерти Калигулы.
   Затем, отвернувшись от него, я обратился ко всем сенаторам вместе.
   - Сиятельные,- сказал я,- вам, а не мне решать,  достойна  ли  моя  бабка
Ливия Августа всенародного  обожествления.  Я  могу  только  повторить  свои
слова: я поклялся  головой,  если  стану  императором,-  должен  признаться,
событие это казалось мне невероятным  и  даже  нелепым,  хотя  сама  она  не
сомневалась, что оно произойдет,- приложить  все  силы,  чтобы  убедить  вас
вознести ее на небо, где она сможет стать рядом со  своим  верным  супругом,
который теперь, после капитолийского Юпитера, самый почитаемый из всех наших
богов. Если вы отвергнете мою просьбу сегодня, я повторю ее через год в  это
самое время и буду повторять до тех пор, пока вы не ответите мне  согласием,
если только не лишусь жизни и по-прежнему буду иметь привилегию обращаться к
вам с императорского престола.
   На этом кончилась заранее приготовленная мною  речь,  но  неожиданно  для
самого себя я с жаром воззвал к сенату, продолжив ее экспромтом:
   - И мне кажется, сиятельные, что вам  бы  следовало  учесть,  решая  этот
вопрос, чувства самого Августа. Более пятидесяти лет они с Ливией работали в
одной упряжке с утра до вечера изо дня в день. Он почти ничего не делал  без
ее ведома и совета, а в тех редких случаях, когда поступал  по  собственному
усмотрению, не  всегда,  надо  сказать,  поступал  мудро  и  не  всегда  его
начинания увенчивались успехом. Да,  всякий  раз,  что  перед  ним  вставала
задача, требующая максимального напряжения ума, Август неизменно посылал  за
Ливией. Я не буду утверждать, будто бабка была наделена одними достоинствами
и не имела никаких недостатков. Это было бы слишком; кому и  знать,  как  не
мне. Начать с того, что  она  была  совершенно  бессердечна.  Бессердечие  -
серьезный недостаток, который  нельзя  простить,  когда  оно  сопровождается
расточительством, алчностью, леностью и бесчинством, но когда оно сочетается
с безграничной энергией и непреклонным стремлением к порядку и  общественной
благопристойности,  это  качество  обретает  совсем   иной   характер.   Оно
становится божественным атрибутом. По правде сказать,  далеко  не  все  боги
были наделены им  в  той  же  степени,  что  Ливия.  Она  обладала  поистине
несгибаемой волей - кроме как олимпийской ее не  назовешь.  И  хотя  она  не
делала поблажки  никому  из  близких,  если  те  не  выказывали  достаточной
приверженности долгу или своей распутной жизнью вызвали  публичный  скандал,
надо помнить, что она не допускала поблажки и себе самой. Как она трудилась!
Она не давала себе отдыха ни днем ни ночью, увеличив  тем  самым  шестьдесят
пять лет своего правления до ста тридцати. Она рано стала отождествлять свою
волю с волей Рима, и  всякий,  кто  ей  противостоял,  был  в  глазах  Ливии
предатель,  даже  Август.  И  Август,  на  которого  по  временам   находило
упрямство, видел справедливость ее взгляда, и хоть официально Ливия была его
неофициальной советчицей, в  своих  личных  письмах  к  ней  он  тысячи  раз
признавал свою полную зависимость от ее божественной мудрости. Да, Винициан,
он употреблял слово "божественной". Я считаю, что этим  все  сказано.  Когда
Август разлучался с моей бабкой хоть ненадолго, он становился сам на себя не
похож,- вы все достаточно стары, чтобы это помнить. Вполне можно утверждать,
что его теперешняя задача на небе - блюсти благоденствие римлян -  для  него
очень трудна из-за отсутствия прежней помощницы. Кто  станет  отрицать,  что
после смерти Августа Рим не процветал так, как при его жизни, за исключением
тех лет, когда моя бабка  Ливия  правила  им  при  посредстве  своего  сына,
императора Тиберия. К тому же, приходило ли вам в голову,  сиятельные  отцы,
что Август - единственный бог, который живет на Олимпе без супруги. Когда на
небо вознесся Геркулес, ему тут же дали в супруги богиню Гебу.
   - А как насчет Аполлона? - прервал меня Винициан.- Я не слышал, чтобы  он
бы женат. Твой довод хромает на обе ноги.
   Консул призвал  Винициана  к  порядку.  Было  ясно,  что  он  хотел  меня
оскорбить, говоря о хромоте. Но я  привык  к  оскорблениям  и  спокойно  ему
отвечал:
   - Я всегда полагал, что