ом
говорили с ним от лица Винициана  и  спрашивали,  перейдет  ли  он  на  нашу
сторону со  своими  гвардейцами,  когда  из  Далмации  прибудут  войска.  Он
согласился на это, но при условии, что он, Винициан  и  Скрибониан  разделят
империю между собой. Опровергни  мои  слова,  Руфрий,  если  у  тебя  хватит
смелости.
   Я арестовал Руфрия на  месте.  Сперва  он  пытался  отделаться  от  этого
обвинения шуткой, но Пет, один  из  бунтовщиков-всадников,  ожидающий  своей
очереди в суде, подтвердил показания  Юнка,  и  в  конце  концов  Руфрий  не
выдержал, признал себя виновным и просил о снисхождении. Я  снизошел  к  его
просьбе - дал возможность умереть от собственной руки.
   Были казнены также несколько женщин. Я не понимаю, почему женщину  должен
защищать от наказания лишь тот факт, что она - женщина, если она подстрекала
к мятежу, особенно если, выйдя замуж по вольной форме,  она  сохранила  свою
свободу и свое имущество и поэтому не может  сослаться  на  принуждение.  Их
привели на эшафот в оковах, так же как их мужей, и в большинстве  своем  они
проявили перед лицом смерти больше мужества. Одна из них, Аррия, жена Пета и
близкая  подруга  Мессалины,  жившая  в  браке  согласно  строгому  брачному
контракту,  безусловно,  получила  бы  помилование,   если   бы   отважилась
обратиться к суду, но нет, она предпочла умереть вместе с мужем.  В  награду
за его показания против Руфрия, Пету было дозволено наложить на себя руки до
того, как ему будет предъявлено официальное обвинение. Но он был трус  и  не
мог заставить себя упасть на собственный меч. Аррия выхватила меч из его рук
и вонзила себе в грудь.
   "Посмотри, Пет,- сказала она, умирая,- совсем не больно".
   Самая  высокопоставленная  персона,  которой  предстояло  умереть   из-за
участия в заговоре, была моя племянница Юлия (Елена Обжора). Я был рад,  что
нашелся предлог от нее избавиться. В свое время  она  предала  Сеяну  своего
мужа, моего бедного племянника Нерона, и добилась его  изгнания  на  остров,
где он и умер. Тиберий впоследствии выказал ей презрение, выдав  за  Бланда,
грубого,  вульгарного  и  безродного  всадника.  Елена  завидовала   красоте
Мессалины,  так  же  как  ее  власти;  сама  она  давно  уже  потеряла  свою
замечательную красоту из-за чревоугодия и лени и  стала  невероятно  тучной;
однако Винициан был один из тех маленьких, похожих на крыс  мужчин,  которые
так же любят женщин с роскошными формами, как крысы любят большие тыквы,  и,
если  бы  он  стал  императором,  как  он  собирался,  зная,  что  Руфрий  и
Скрибониан, вместе взятые, не могут с ним тягаться, Елена  Обжора  стала  бы
его императрицей. Выдал ее Мессалине не кто иной, как сам  Винициан  в  знак
его верности нам.
   ГЛАВА XV
   Итак, я все еще был императором, и мои надежды на быстрое и благополучное
возвращение к частной жизни развеялись в прах. Я  стал  говорить  себе,  что
Август был искренен,  когда  время  от  времени  произносил  речи  о  скором
восстановлении республики, и что даже дядя Тиберий не так уж  кривил  душой,
когда толковал об отказе от трона. Да, частному лицу ничего  не  стоит  быть
непоколебимым  республиканцем  и  ворчать:  "Неужели  так   трудно   выбрать
спокойный момент, сложить с себя обязанности и передать правление сенату?" В
чем трудность, частное лицо поймет, только если само станет императором. Она
заключается в словах  "спокойный  момент".  Такого  момента  не  существует.
Обстановка никогда не бывает спокойна. Ты говоришь  себе,  вполне  искренне:
"Возможно, через шесть месяцев, возможно,  через  год".  Но  проходят  шесть
месяцев, проходит год, и даже если  то,  что  нарушало  покой,  удавалось  с
успехом устранить, тут же возникало что-нибудь другое. Я твердо был  намерен
передать управление сенату, как только приведу в порядок сумбур, оставленный
Тиберием и Калигулой, и заставлю сенат вернуть  себе  самоуважение  -  какая
свобода  без  самоуважения?  -  обращаясь  с   ним   как   с   ответственным
законодательным органом. Однако я не мог относиться к сословию  сенаторов  с
большим пиететом, чем оно того заслуживало. Я зачислил в него лучших  римлян
из имеющихся в наличии, но пресмыкательство перед  волей  монарха  настолько
вошло в их плоть и кровь, что вытравить его было очень трудно. Они не верили
в мое  добросердечие,  и  когда  я  приветливо,  как  это  свойственно  мне,
обращался к ним, перешептывались между собой,  прикрыв  рот  рукой  -  ну  и
манеры! - а если я вдруг выходил из себя, как порой случалось,  они  тут  же
смолкали и сидели, дрожа,  точно  кучка  школьников,  которые  злоупотребили
терпением снисходительного учителя. Нет, пока еще я  не  мог  отказаться  от
трона. Мне было очень стыдно - теоретически,- что  я  был  вынужден  предать
смерти руководителей этого несостоявшегося антимонархического восстания,  но
что практически мне еще оставалось?
   Мысли об этом приводили меня в уныние.  Кто-то,  кажется  Платон,  писал:
единственным оправданием того, кто правит другими людьми, служит то,  что  в
противном случае им самим правили бы люди, уступающие ему в талантах. В этом
что-то есть. Но я-то, напротив, боялся, что, если  оставлю  свой  пост,  его
займет кто-нибудь превосходящий меня талантами  (хотя,  льстил  я  себе,  не
трудолюбием) - например, Гальба или Габиний с Рейна,- и монархия станет  еще
крепче, а республика  никогда  не  возродится.  Так  или  иначе,  "спокойный
момент" пока еще не наступил. Я должен был снова браться за работу.
   43 г. н.э.
   Восстание и его последствия прервали государственные дела, и я месяца  на
два  отстал  от  графика.  Чтобы  выиграть  время,   я   отменил   несколько
необязательных праздников. Когда наступил новый год, я снова, в третий  раз,
взял на себя консульство - вторым  консулом  был  Вителлий,-  но  через  два
месяца отказался от него в пользу Азиатика. Этот год один из самых важных  в
моей жизни - год вторжения в Британию. Но прежде  чем  к  этому  перейти,  я
должен хоть немного рассказать о делах домашних. Настало время  моей  дочери
Антонии выйти замуж за молодого Помпея,  способного  юношу  и,  по-видимому,
расположенному ко мне. Однако я запретил устраивать из  их  свадьбы  большой
всенародный праздник - мы отметили ее спокойно дома. Я не хотел, чтобы  люди
думали, будто я считаю своего зятя  членом  императорской  династии.  Честно
говоря, мне не хотелось думать о своей семье как о династии - мы  же  не  на
Востоке; Юлии-Клавдии не лучше и не хуже,  чем  Корнелии,  Камиллы,  Сервии,
Юнии или любой другой аристократический род. Не хотел я также,  чтобы  моему
маленькому сыну отдавали особые почести, выделяя его из всех прочих  знатных
детей.  Сенат  попросил  разрешить  им  отпраздновать  день   его   рождения
публичными играми за их счет, но я им отказал. Однако  судьи  первого  ранга
отметили  этот  день  по  собственному  почину  великолепным  спектаклем   и
роскошным пиром, заплатив за все из собственного  кармана,  и  в  дальнейшем
делали это каждый год. Было бы просто невежливо, если бы я  не  поблагодарил
их за их благорасположение, а  игры  привели  Мессалину  в  восторг.  Я  дал
возможность молодому Помпею получить первую магистратуру на пять лет  раньше
положенного срока и сделал его городским префектом на время  Латинских  игр.
Помпей был потомком Помпея Великого через свою бабку по  материнской  линии,
наследницу Помпея; от нее к нему перешли фамильные маски и статуи и право на
родовое имя. Я гордился тем, что сумел через столько поколений соединить имя
Цезарь с именем Помпей. Юлий Цезарь  предложил  мою  бабку  Октавию  в  жены
Помпею Великому почти сто лет назад, но тот отказался и поссорился с  Юлием.
Позднее она вышла за Марка Антония и стала прабабкой моей Антонии, которую я
сейчас выдал за праправнука Помпея.
   Несмотря на сокращение расходов,  мы  по-прежнему  испытывали  финансовые
трудности. Урожай повсеместно был плох, и мне  приходилось  уделять  львиную
долю денег на покупку зерна по высоким ценам  в  отдаленных  землях.  Наводя
всюду экономию, я лишил некоторых любимцев Калигулы -  возничих,  актеров  и
так далее - пожизненных пенсий, дарованных за  общественный  счет.  Я  и  не
подозревал, что их по-прежнему выплачивают, так как Каллист ни разу об  этом
не упомянул. Возможно, он получил взятку за то, что помалкивал.
   Я принял одно важное решение. При Августе забота о государственной  казне
перешла из рук обычно работавших там чиновников, входивших  в  самый  низший
разряд судей, к судьям первого ранга. Однако на практике эти судьи,  хотя  и
выступали в роли казначеев, всего лишь выплачивали  или  принимали  в  казну
определенные  суммы,   указанные   императором,   а   все   расчеты   велись
императорскими вольноотпущенниками. Я решил восстановить  прежнее  положение
вещей и вернуть казну чиновникам, которые сейчас были заняты  иным  делом  -
управляли меняльными конторами, занимались портовыми сборами в Остии и  тому
подобное,-  дать  им  возможность  как   следует   разобраться   в   системе
государственных финансов, чтобы, когда монархия уступит место республике, не
началась неразбериха; до сих пор все денежные расчеты, правильность  которых
не проверялась никем, кроме меня, производились Каллистом и его помощниками.
Но я не хотел,  чтобы  эти  чиновники  воспользовались  своим  положением  и
грабили  казну,-  к  сожалению,  легче  доверять   вольноотпущенникам,   чем
свободным гражданам. Поэтому я объявил, что получить назначение смогут  лишь
те, кто за время службы устроят публичные игры за свой  счет;  бедные  люди,
доказывал я, скорее станут грабить государство, чем богатые. Отобранные мной
юноши были обязаны, прежде чем вступить на новый пост, в течение года каждый
день приходить в Новый дворец и  изучать  порядок,  заведенный  в  казне,  и
установленную там практику. После чего им давали в казне свое ведомство, где
они работали под моим началом - естественно, представлял  меня  Каллист,-  а
вольноотпущенник, старший служащий  этого  ведомства,  выступал  в  качестве
советчика. План оказался удачным. Вольноотпущенники и чиновники держали  под
надзором друг друга. Я предупредил Каллиста, что  переписка  между  отделами
должна  теперь  вестись  при  помощи  обычного  письма  -   греческого   или
латинского, а не скорописи,- надо ввести новых чиновников в курс дел.
   Движимый тем же желанием послужить общественным интересам, я  сделал  все
возможное, чтобы  внушить  высокое  чувство  долга  судьям  и  губернаторам.
Например, я настаивал, чтобы сенаторы, которым по новогоднему жребию  выпало
управлять  провинциями  (внутренними  провинциями,  я   имею   в   виду,   в
противоположность пограничным, куда я сам,  в  качестве  главнокомандующего,
назначал военных губернаторов), не болтались в Риме, как это было  у  них  в
обычае, до июня или июля, когда наступала ясная погода и плыть по морю  было
одно удовольствие, а отправлялись  к  месту  назначения  не  позже  середины
апреля.
   Мы с Мессалиной  произвели  самую  тщательную  проверку  реестра  римских
граждан, в который проникло множество недостойных лиц.  Большую  часть  этой
работы я предоставил Мессалине; в результате тысячи имен были  вычеркнуты  и
десятки тысяч добавлены. Я не возражал  против  увеличения  списка.  Римское
гражданство  дает  всем,  кто  его  имеет,   огромные   преимущества   перед
вольноотпущенниками, жителями провинций и чужестранцами, и до тех пор,  пока
наше сообщество не  становится  слишком  замкнутым  или,  напротив,  слишком
доступным, но остается в правильной пропорции  ко  всем  обитателям  римских
владений - скажем, один гражданин Рима на шесть-семь  остальных,-это  служит
важным сдерживающим фактором в мировой политике. Я только  настаивал,  чтобы
новые граждане были людьми состоятельными, из  хорошей  семьи  и  с  хорошей
репутацией, чтобы они умели говорить на латыни, имели достаточное понятие  о
римском праве, религии и этике и чтобы они одевались и  вели  себя  согласно
своему новому положению. Всякого, кто претендовал на гражданство  и  отвечал
этим требованиям, а также имел поручителя в лице сенатора высокого ранга,  я
включал в список. Не спорю, я ждал от этого человека, что он сделает  дар  в
государственную казну,  соответствующий  его  возможностям:  ведь  он  будет
получать от нее помощь  самыми  разными  путями.  Те,  кто  не  могли  найти
поручителя, обращались ко мне через моих помощников, и  Мессалина  выясняла,
каково их прошлое. Рекомендованных ею людей я вносил в список без дальнейших
расспросов. Я не догадывался тогда, что Мессалина получает  от  них  большую
мзду - ведь они попадали в реестр благодаря ее влиянию на меня - и  что  мои
вольноотпущенники Амфей и Полибий, которых я  временно  привлек  к  проверке
реестра,  тоже  скопили  огромные  суммы.   Многие   сенаторы,   выступавшие
поручителями за будущих граждан,  пронюхали  об  этом  и  тоже  стали  брать
деньги, как говорится, из-под полы; некоторые даже осторожно оповещали через
своих агентов, что возьмут за покровительство куда  более  умеренную  плату,
чем любой другой сенатор, который занимается той же коммерцией. Повторяю,  в
то время я ничего обо всем  этом  не  знал,  хотя  предполагаю,  что  они-то
думали, будто я имею здесь свою выгоду через Мессалину как  моего  агента  и
поэтому смотрю сквозь пальцы на их делишки.
   Я знал, не скрою, другое, а именно, что многие из моих  советников  берут
от просителей денежные подарки. Однажды я даже обсуждал с ними этот  вопрос.
Я сказал:
   - Я разрешаю вам брать подарки, но запрещаю их вымогать. Я  не  хочу  вас
обидеть, высказывая предположение, будто за взятку вы способны на подлог или
какой-нибудь другой незаконный  поступок,  и  не  вижу,  почему  бы  вам  не
получить награду за содействие людям,  которое  требует  от  вас  времени  и
энергии, и за то, что ceteris paribus7  вы  рассмотрели  их  дело  в  первую
очередь. Если вы получили одновременно  сто  прошений  об  одной  и  той  же
милости, а дать ее можете лишь десяти, и не знаете, на ком  остановить  свой
выбор, что ж, я скажу, будет глупо, если  вы  не  выберете  тех,  кто  может
отблагодарить вас больше остальных. Мой верный  друг  и  союзник  царь  Ирод
Агриппа любит приводить еврейское  речение  -  а  верней,  еврейский  закон,
который вошел в поговорку: "Не завязывай морду быку, который молотит  хлеб".
Это справедливо и подходит к данному случаю. Но здесь не аукцион,  где  идет
непристойная распродажа милостей, и если я узнаю,  что  некоторые  мои  быки
больше заняты тем, как бы набить рот зерном, чем молотьбой, я тут же  отведу
их с гумна на бойню.
   Моего нового командующего гвардией звали Юст. Я  созвал  всех  командиров
полков и предложил им выбрать на этот пост одного из  их  числа,  и  хотя  я
предпочел бы кого-нибудь другого, я утвердил  их  выбор.  Для  военного  Юст
слишком любил вмешиваться в политику: например, он пришел ко мне как-то  раз
и сообщил, что некоторые из новых граждан, которых я возвел в это звание, не
приняли моего имени, как следовало бы, чтобы показать свою  верность,  и  не
изменили завещания в мою пользу, чего требовала благодарность.  У  него  уже
был список этих неблагодарных и неверных людей, и он спросил, не хочу ли  я,
чтобы против них были сфабрикованы  обвинения.  Я  заставил  его  замолчать,
поинтересовавшись, вошло ли в обыкновение у новобранцев брать  его  имя  или
менять завещание в его пользу. Все это Юст не поленился мне сказать,  но  ни
он, ни кто-либо другой ни словом не  обмолвился,  что  Мессалина  не  только
торговала римским гражданством и поощряла других им торговать, но и - а  это
еще позорней - получала огромные суммы, используя свое влияние на  меня  при
выборе судей, губернаторов и армейских командиров. В некоторых  случаях  она
мало того, что вымогала у человека деньги, еще и настаивала на том  -  лучше
уж я сразу вам в этом признаюсь,- чтобы он переспал  с  ней  для  скрепления
сделки. Самым ужасным было то, что она впутала во все  это  меня  без  моего
ведома, говорила всем, будто я отверг ее, пренебрег ее красотой, но разрешил
выбрать себе любого компаньона на ночь,  лишь  бы  он  согласился  заплатить
хорошую цену за должность, которую я при ее посредничестве продавал!  Однако
в то время я еще ничего не знал об этом и тешил себя мыслью, будто все  идет
хорошо и я поступаю со всеми честно и справедливо, что не может  не  вызвать
любви и благодарности всей нации.
   Из-за этой своей самоуверенности и слепоты я сделал одну особенно  глупую
вещь: я послушался совета Мессалины насчет монополий. Но не  забывайте,  как
она была умна, и какой тугодум я сам, и как всецело я на нее полагался:  она
могла убедить меня в чем угодно. Однажды она сказала мне:
   - Клавдий, я уже давно думаю кое о чем. Я думаю, что страна была бы  куда
богаче, если бы мы издали закон, запрещающий коммерсантам конкуренцию.
   - Что ты имеешь в виду, любимая? - спросил я.
   - Разреши объяснить это аналогией. Представь, что у нас  в  правительстве
не было бы ведомств. Представь далее,  что  каждый  советник  мог  бы  тогда
переходить  с  места  на  место,  от  одного  занятия  к  другому,  как  ему
вздумается. Представь, что Каллист ворвался бы к  тебе  в  кабинет  утром  и
закричал: "Я пришел  первый  и  хочу  сегодня  делать  работу  Нарцисса",  а
Нарцисс, задержавшийся на минуту,  увидел  бы  на  своем  стуле  Каллиста  и
кинулся бы в комнату Феликса, только-только успев его опередить, и  принялся
работать над какой-нибудь дипломатической нотой,  которую  Феликс  не  успел
накануне закончить. Это было бы смешно, не правда ли?
   - Очень смешно. Но при чем тут коммерсанты?
   - Сейчас я тебе покажу. Беда с ними в том, что они редко продают  один  и
тот же товар и мешают продавать свой товар  конкурентам.  Никто  из  них  не
думает об обществе, им надо одно - побыстрей набить карман. Коммерсант может
какое-то время спокойно вести фамильное дело как виноторговец, а затем вдруг
переключиться на торговлю маслом и продавать его дешевле, чем маслоторговец,
давно живущий в той же округе; возможно, он вообще заставит  того  выйти  из
дела и купит его сам, или займется торговлей фигами  или  рабами,  ничего  в
этом не смысля, и в результате или разорит своих конкурентов, или  разорится
сам. Торговля - это постоянная битва, и большая часть  граждан  страдает  от
нее так же, как мирное население в войну.
   - Ты действительно так думаешь? Иногда, когда один  из  них  хочет  сбить
цену или вылетает в трубу, они продают свой товар на диво дешево.
   - С таким же успехом можно сказать, что  иногда  мирное  население  может
неплохо поживиться на поле боя - металлический лом, конские шкуры и подковы,
обломки повозок, достаточно крепкие, чтобы их использовать.  Но  чего  стоят
эти счастливые находки по  сравнению  с  сожженными  домами  и  вытоптанными
посевами?
   - Неужели коммерсанты так плохи? Я всегда  считал  их  полезными  слугами
государства.
   - Они могут и им следует быть полезными. Но  они  приносят  большой  вред
своей яростной конкуренцией, ведь они завидуют друг другу и не  считаются  с
общими интересами. Например, разносится слух, что  будет  большой  спрос  на
цветной фригийский мрамор, или сирийский шелк, или слоновую кость из Африки,
или перец из Индии, и из страха упустить свой шанс, они,  как  бешеные  псы,
устраивают свалку в борьбе за рынок. Вместо  того,  чтобы  заниматься  своим
собственным делом, они торопятся отправить корабли в любой уголок земли, где
ждут найти выгоду, с наказом  капитану  купить  как  можно  больше  мрамора,
шелка, слоновой кости и перца, сколько бы  это  ни  стоило,  и  тогда,  само
собой, туземцы поднимают цены. И вот домой возвращаются  двести  кораблей  с
трюмами, забитыми шелком или перцем, купленными за  бешеные  деньги,  а  нам
хватило бы и двадцати, а сто восемьдесят судов принесли  бы  больше  пользы,
если бы доставили дру