еподалеку от  Лиона  -  места,  где  я  родился.  Он  не  отличался  особой
скромностью,  но  и  хвастуном  его  нельзя  было   назвать,   и   если   он
действительно, как говорили, заявил во  всеуслышание,  будто,  не  сумей  он
найти подход к тем четырем полкам, они присоединились  бы  к  мятежникам,  а
значит, не будь его, у Тиберия не было бы и империи, - он недалеко  ушел  от
истины. Но Тиберию это, естественно, не понравилось, хотя  бы  потому,  что,
как я уже объяснил, мятежные полки были раньше под его командой. Жена  Силия
- Созия - была лучшей  подругой  Агриппины.  Случилось  так,  что  во  время
Больших Римских игр, которые были в начале  сентября,  Силий  делал  крупные
ставки на возницу в зеленом. Сеян  крикнул  ему  с  противоположной  стороны
цирка:
   - Я ставлю на красного! Бьюсь с тобой об заклад на любую сумму!
   Силий крикнул в ответ:
   - Ты ставишь не на тот цвет, мой друг! Красный возница понятия не имеет о
том, как держать в руках вожжи. Он пытается достичь успеха  хлыстом.  Ставлю
тысячу золотых, что выиграет  зеленый.  Молодой  Нерон  говорит,  что  готов
поставить полторы тысячи: он горячий поклонник зеленого.
   Сеян многозначительно посмотрел на  Тиберия,  который  слышал  весь  этот
обмен  репликами  и  был  поражен   дерзостью   Силия.   Он   счел   хорошим
предзнаменованием то, что во время предпоследнего  заезда,  пересекая  линию
финиша, возница и зеленом упал и красному досталась легкая победа.
   Через  десять  дней  Силий  предстал  перед  сенатом   по   обвинению   в
государственной измене. Ему вменялось в вину то, что он  не  принял  должных
мер  на  ранних  стадиях  бунта  во  Франции  и  брал  себе  в   уплату   за
невмешательство треть добычи, в том, что он воспользовался своей победой для
дальнейшего грабежа  верных  жителей  Франции,  а  затем  обложил  провинцию
чрезвычайными налогами для возмещения военных издержек. Созия была  обвинена
в соучастии в тех  же  преступлениях.  Со  времени  этого  бунта  Силий  был
непопулярен во дворце. Тиберия тогда сильно порицали за то, что  он  сам  не
возглавил кампанию против бунтовщиков и проявлял больше интереса к  делам  о
государственной измене,  чем  к  подавлению  бунта.  В  качестве  оправдания
Тиберий сослался в сенате на свой возраст  -  а  Кастор  был  занят  другими
важными делами - и объяснил, что он находится в тесной связи со штабом Силия
и даст ему необходимые  указания.  Все,  что  касалось  французского  бунта,
задевало Тиберия за живое. Когда французов разбили, один  сенатор-острослов,
по примеру Галла, выставил Тиберия на  посмешище,  предложив  назначить  ему
триумф, ведь за победу на самом деле надо благодарить его. Тиберий  в  ответ
высказался в том духе, что победа  эта  незначительна,  и  не  стоит  о  ней
говорить: он был так недоволен, что никто не решился предложить, чтобы Силию
назначили триумфальные украшения, которые он,  безусловно,  заслужил.  Силий
был разочарован, и слова насчет германского мятежа были сказаны им от  обиды
на неблагодарность Тиберия.
   Силий  счел   ниже   своего   достоинства   отвечать   на   обвинения   в
государственной измене. Он ни о чем не договаривался с восставшими,  а  если
его  солдаты  в  некоторых  случаях  не  видели  разницы  между   имуществом
мятежников и верных империи граждан, этого можно было  ожидать:  многие  так
называемые верные подданные Рима тайком финансировали бунт. Что до обложения
налогом,  то  факты  таковы:  Тиберий  обещал  ему  специальную   сумму   из
государственной казны, чтобы покрыть издержки кампании и возместить  римским
гражданам, живущим в провинции, ущерб, нанесенный их домам, урожаю и  скоту.
В ожидании выплаты этих ассигнований Силий обложил  налогом  часть  северных
племен, обещая вернуть деньги, когда они будут выданы ему Тиберием, чего так
до сих пор и не сделано. В результате бунта  Силий  лишился  двадцати  тысяч
золотых, так как сформировал эскадрон добровольцев, который он  вооружил  за
свой счет и которому платил  из  собственного  кармана.  Главный  обвинитель
Силия,  один  из  консулов  того  года,  со  злобой  стал  говорить  о   его
вымогательстве. Он был другом Сеяна  и  сыном  военного  губернатора  Нижней
провинции, который хотел  получить  верховное  командование  всеми  римскими
военными силами, посланными против французов, но должен был  уступить  место
Силию. Силий не мог даже привести в качестве свидетельства обещание  Тиберия
относительно денег, так как письмо, где об этом шла  речь,  было  запечатано
печатью со сфинксом. Ну а разговоры о вымогательстве не  имели  отношения  к
делу - обвиняли-то его в государственной измене.
   Под конец Силий воскликнул:
   - Сиятельные отцы, я многое мог бы сказать в свою  защиту,  но  не  скажу
ничего, потому что это разбирательство ведется незаконным образом и приговор
вынесен давным-давно. Я прекрасно понимаю, что  настоящее  мое  преступление
заключается в словах относительно того, что, не найди я подход  к  полкам  в
Верхней Германии, они бы присоединились к  мятежу.  Сейчас  вы  окончательно
убедитесь в моей виновности - я вам вот  что  скажу:  если  бы  не  "подход"
Тиберия к войскам в Нижней Германии, там вообще не было бы мятежа. Друзья, я
- жертва алчного, завистливого, жестокого, деспотичного...
   Конец  его  речи  потонул  в  гуле  протестов  со  стороны   перепуганных
сенаторов. Силий отдал честь Тиберию и вышел, высоко  подняв  голову.  Придя
домой, он обнял Созию и детей, передал нежный прощальный  привет  Агриппине,
Нерону, Галлу и остальным друзьям и, зайдя в  спальню,  вонзил  меч  себе  в
горло.
   Оскорбления  по  адресу  Тиберия  сочли  свидетельством  его  вины.   Все
имущество Силия было конфисковано с обещанием, что оно пойдет на  возмещение
несправедливо назначенного налога, а обвинители получат четверть  оставшейся
собственности, как того требует закон; деньги же, отказанные ему за верность
Августом, должны быть возвращены в государственную казну, поскольку они были
выплачены по недоразумению. Жители провинции  не  отважились  настаивать  на
своих правах, и Тиберию достались три четверти имущества  Силия  -  к  этому
времени уже не было разницы между военной, государственной  и  императорской
казной. Впервые Тиберий получил прямую выгоду  от  конфискации  имущества  и
позволил оскорбление своей личности считать доказательством  государственной
измены.
   У Созии было личное достояние, и, чтобы спасти ей  жизнь  и  избавить  ее
детей от нищеты, Галл потребовал отправить ее в  изгнание,  а  собственность
разделить  пополам  между  обвинителями  и  детьми.  Но  один   свойственник
Агриппины,  союзник  Галла,  предложил,  чтобы  обвинители  получили  только
четверть всего имущества - законный минимум, - добавив, что  Галл  -  верный
приверженец Тиберия, но несправедлив к  Созии,  ведь  всем  известно:  когда
Силий лежал  на  смертном  одре,  она  упрекала  его  за  его  вероломные  и
неблагодарные высказывания. Поэтому Созию всего лишь отправили  в  изгнание.
Она уехала жить в Марсель, и  поскольку,  узнав,  что  ему  грозит  смертная
казнь, Силий тут же потихоньку передал Галлу и другим друзьям большую  часть
своего достояния в звонкой монете, чтобы они сохранили эти  деньги  для  его
детей, семья его отнюдь не бедствовала.  Старший  сын  Силия,  когда  вырос,
доставил мне немало неприятностей.
   С тех пор Тиберий, раньше обвинявший людей в измене под  предлогом  того,
что они богохульствовали по адресу Августа, стал все чаще проводить в  жизнь
указ, принятый в первый год его правления, о том,  что  любые  высказывания,
направленные против него самого и порочащие его доброе имя, должны считаться
государственным  преступлением.  Он  обвинил   одного   сенатора,   которого
подозревал в принадлежности к партии Агриппины, в том, что тот  читал  вслух
бранную эпиграмму, сочиненную на него. А дело было так: однажды  утром  жена
сенатора заметила, что высоко на воротах дома  прикреплен  какой-то  листок.
Она попросила мужа прочитать, что там написано, - он был выше  нее.  Сенатор
медленно прочитал, разбирая по буквам:
   Хоть пить вино он перестал,
   Но выпивает вновь.
   Он просто взял другой бокал -
   В нем убиенных кровь.
   Жена наивно спросила, что это значит, и он ответил: "Опасно объяснять это
на  людях,  дорогая".  Возле  ворот  болтался  профессиональный  доносчик  в
надежде, что, когда сенатор прочитает эпиграмму - работу  Ливии,  он  скажет
что-нибудь компрометирующее его. Доносчик тут же отправился к Сеяну. Тиберий
лично подверг сенатора допросу, спрашивая, что он имел в виду под "опасно" и
на кого, по его мнению, написана эпиграмма. Сенатор ходил вокруг да около  и
не давал прямого ответа. Тогда Тиберий сказал, что, когда он был  молод,  по
Риму  циркулировало  много  пасквилей,  обвиняющих  его   в   пьянстве,   но
впоследствии  доктора  предписали   ему   воздерживаться   от   вина   из-за
предрасположенности к подагре, и  вот  в  последнее  время  опять  появились
клеветнические стишки, на этот раз обвиняющие его в  кровожадности.  Тиберий
спросил обвиняемого, не были ли ему известны эти факты и не  думает  ли  он,
что в эпиграмме как раз говорится об императоре? Несчастный человек ответил,
что до него доходили слухи о пьянстве императора, но он им не верил, так как
они не имели под  собой  оснований,  и  никак  не  связывал  эти  поклепы  с
эпиграммой у себя на воротах. Тогда его спросили, почему  он  не  доложил  о
прежних пасквилях сенату, как ему предписывал это долг. Сенатор ответил, что
тогда, когда он их слышал, произносить или повторять какую угодно эпиграмму,
сколь бы бранной  она  ни  была,  написанную  против  любого,  пусть  самого
добродетельного, человека, еще не считалось преступлением; даже если  грубые
и оскорбительные стишки  были  направлены  против  самого  Августа,  вас  не
обвиняли в государственной измене,  лишь  бы  вы  их  не  печатали.  Тиберий
спросил, о каком времени он говорит, ведь в конце жизни Август  издал  закон
против таких стихов. Сенатор ответил:
   - Это было на третий год твоего пребывания на Родосе.
   - Сиятельные, - воскликнул Тиберий, - почему вы позволяете этому субъекту
оскорблять меня?
   И сенатора  присудили  к  наказанию,  которому  обычно  подвергали  самых
злостных  предателей:  полководцев,  которые  за  плату  проигрывали   битву
неприятелю, и им подобных, - его сбросили с Тарпейской скалы.
   Другого человека, всадника, казнили за то, что он сочинил трагедию о царе
Агамемноне, в которой царица, убившая его в  ванне,  вскричала,  замахиваясь
топором:
   Тиран, я мщу тебе за все -
   Здесь преступленья нет!
   Тиберий сказал, что под Агамемноном подразумевался он сам  и  приведенные
строки подстрекали к его убийству. Что придало  трагедии,  над  которой  все
раньше посмеивались, так нескладно и скверно она была написана, своего  рода
величие, ведь все ее экземпляры были изъяты и сожжены, а автор казнен.
   25 г. н.э.
   За этим судебным делом последовало два года спустя другое  -  я  пишу  об
этом здесь, так как история  с  Агамемноном  напомнила  мне  о  нем  -  дело
Кремуция Корда,  который  вступил  в  столкновение  с  Сеяном  из-за  сущего
пустяка. Однажды дождливым днем, войдя в здание сената,  Сеян  повесил  свой
плащ на крючок, куда обычно вешал плащ Кремуций, и тот, придя позже  него  и
не зная, что плащ принадлежит Сеяну, перевесил его на  другой  крючок.  Плащ
Сеяна упал на пол, и кто-то  наступил  на  него  грязными  сандалиями.  Сеян
принялся зло мстить за это Кремуцию, и тому стало настолько противно  видеть
его лицо и слышать его имя, что, когда  статую  Сеяна  установили  в  театре
Помпея, он воскликнул: "Это погубит театр!". Поэтому  Сеян  указал  на  него
Тиберию как на главного  сторонника  Агриппины.  Но  так  как  Кремуций  был
почтенный кроткий старик, у которого не было ни одного врага на свете, кроме
Сеяна, и  который  открывал  рот  только  в  случае  крайней  необходимости,
обвинение против него было трудно подкрепить уликами,  которые  мог  бы,  не
стыдясь, принять даже наш запуганный сенат. В конце концов Кремуция обвинили
в том, что он в письменном виде восхвалял Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря.
В качестве улики был предъявлен исторический труд, написанный  Кремуцием  за
тридцать лет до того, который сам Август, приемный сын  Юлия,  включил,  как
было известно, в свою личную библиотеку и время от времени им пользовался.
   Кремуций горячо защищался против этого нелепого обвинения. Он сказал, что
Брут и Кассий так давно умерли и с тех пор их поступок так часто восхвалялся
историками, что, по-видимому, весь этот процесс - розыгрыш,  подобный  тому,
которому недавно подвергся молодой путешественник  в  Лариссе.  Этого  юношу
публично обвинили в убийстве  трех  человек,  хотя  жертвами  его  были  три
бурдюка с вином, висевшие у дверей  лавки,  которые  он  исполосовал  мечом,
приняв за грабителей. Но это судебное разбирательство происходило  во  время
ежегодного Праздника смеха, что оправдывало все происходящее, и юноша  любил
выпить и уж очень был склонен пускать в ход  свой  меч  -  возможно,  его  и
следовало проучить. Но он, Кремуций Корд, слишком стар, чтобы его выставляли
подобным образом на посмешище, и сейчас  не  Праздник  смеха,  а,  напротив,
четыреста семьдесят шестая годовщина обнародования закона Двенадцати Таблиц,
этого славного  памятника  законодательного  гения  и  незыблемых  моральных
устоев наших предков. После чего старик ушел домой и  уморил  себя  голодом.
Все экземпляры его книги, кроме двух или трех, которые его дочь  спрятала  и
переиздала много лет  спустя,  уже  после  смерти  Тиберия,  были  изъяты  и
сожжены. Книга эта не отличалась  особенными  достоинствами  и  пользовалась
незаслуженной славой.
   До тех пор я говорил себе: "Клавдий, ты ничем не блещешь, и толку от тебя
на этом свете мало, и жизнь твоя не  очень-то  счастливая  -  не  одно,  так
другое, но ей, во всяком случае, ничто не  грозит".  Поэтому,  когда  старый
Кремуций, которого я очень хорошо знал - мы часто встречались  и  болтали  в
библиотеке, - лишился из-за такого обвинения жизни, я был до смерти напуган.
Я чувствовал себя как человек, находящийся  на  склоне  вулкана,  когда  тот
внезапно  начинает  извергать  пепел  и  раскаленные  камни.  Это  было  мне
предостережением. В свое время я  писал  куда  более  крамольные  вещи,  чем
Кремуций. В моей "Истории религиозных реформ" было несколько  фраз,  которые
вполне могли послужить основой для обвинения.  И  хотя  мое  имущество  было
очень незначительно и доносителям не имело смысла ставить мне  что-нибудь  в
вину, чтобы получить его четвертую часть, я отдавал себе отчет  в  том,  что
все жертвы  последних  процессов  о  государственной  измене  были  друзьями
Агриппины, а я продолжал посещать ее всякий раз, когда приезжал в Рим. Я  не
был уверен в том, насколько мое родство с Сеяном послужит мне защитой.
   Да, в то самое время я породнился с Сеяном и  сейчас  расскажу,  как  это
произошло.
   ГЛАВА XXIII
   Как-то раз Сеян сказал, что мне следовало бы снова жениться, похоже, я не
очень-то лажу со своей теперешней женой. Я ответил, что Ургуланиллу  выбрала
мне бабка Ливия и я не могу развестись  с  ней,  пока  Ливия  мне  этого  не
разрешит.
   - Конечно, нет, - сказал он, - я вполне  это  понимаю,  но  тебе,  должно
быть, трудно приходится без жены.
   - Спасибо, - сказал я, - я вполне управляюсь.
   Он сделал вид, будто это  великолепная  шутка,  и,  громко  рассмеявшись,
заметил, что я далеко не дурак, но затем добавил, чтобы я непременно  пришел
к нему, если у меня возникнет возможность развестись. У него есть  для  меня
на примете подходящая женщина - хорошего происхождения, молодая и  неглупая.
Я поблагодарил Сеяна, но мне стало не по себе. Когда я выходил  из  комнаты,
он сказал:
   - Друг Клавдий, я хочу дать тебе совет. Ставь на красных завтра в  каждом
заезде и не огорчайся, если ты потеряешь немного денег, в конечном счете  ты
все равно выиграешь. И не ставь на зеленых, в наши дни  этот  цвет  приносит
несчастье. Не говори никому о моих словах, это только между нами.
   Я почувствовал облегчение: видно,  Сеян  все  же  думает,  будто  следует
искать со мной дружбы, но что крылось за его словами, я понять  не  мог.  На
следующий день во время бегов - был праздник, посвященный Августу, - Тиберий
увидел меня в цирке и, будучи в хорошем расположении духа, послал за мной.
   Тиберий:
   - Что ты поделываешь сейчас, племянник?
   Я ответил, заикаясь, что пишу "Историю древних этрусков", если он  ничего
не имеет против.
   Он:
   - Правда? Это говорит о твоем здравом смысле. На  свете  не  осталось  ни
одного древнего этруска, чтобы возражать против этого, и вряд ли  есть  хоть
один живой этруск, которого бы это заботило, так что ты можешь  писать  все,
что вздумается. А еще чем ты занят?
   - П-пи-ишу "Историю древних к-к-к-кар-карфагенян", с твоего разрешения.
   - Великолепно! А что еще?  И  не  трать  время  на  заикание.  Я  человек
занятой.
   - В данный м-м-мо-момент я с-с-с-с...
   - Сочиняешь "Историю с-с-страны идиотов"?
   - Нет, если позволишь, с-с-с-ставлю на красных.
   Он пристально посмотрел на меня и сказал:
   - Вижу, племянник, что ты не так уж глуп. А почему ты ставишь на красных?
   Я был в затруднении, так как не мог признаться, что делаю это  по  совету
Сеяна. Поэтому я сказал:
   - Мне приснилось, будто зеленого лишили права участвовать в играх, потому
что он поднял хлыст на других в-в-в-возниц, и красный  п-п-п-пришел  первым;
с-с-с-си-ний и б-б-б-белый остались далеко позади.
   Тиберий дал мне кошелек с деньгами и пробормотал на ухо:
   - Никому не говори, что деньги от меня, просто  поставь  их  на  красных,
посмотрим, что из этого выйдет.
   Это был счастливый для красных день, и, держа пари с молодым Нероном  при
каждом заезде, я выиграл около двух тысяч золотых. Я счел разумным  посетить
в тот же день Тиберия.
   - Вот твой счастливый кошелек, государь,  с  целым  выводком  кошелечков,
которые расплодились от него за этот день.
   - Все мои? - воскликнул он. - Да, мне повезло. Красный  -  самый  хороший
цвет, верно?
   Типично для моего  дяди  Тиберия.  Он  не  оговорил  точно,  кому  пойдет
выигрыш, и я думал, что мне. Но если бы я проиграл, он бы сказал что-нибудь,
чтобы я почувствовал себя его должником. Мог бы по крайней мере  отдать  мне
комиссионные.
   Когда я в следующий раз приехал в Рим, мать  была  в  таком  возбужденном
состоянии, что я не решался раскрыть при ней  рот,  боясь,  как  бы  она  не
вспылила  и  не  дала  мне  затрещину.  Насколько  я  понял,   причиной   ее
расстройства были Калигула, которому недавно стукнуло двенадцать, и Друзилла
- на год его старше, жившие тогда у нее. Друзилла была заперта в комнате без
пищи, а Калигула, хоть и не был  наказан,  казался  всерьез  напуганным.  Он
пришел ко мне вечером и сказал:
   - Дядя Клавдий, попроси бабушку не говорить про  нас  императору.  Мы  не
делали ничего плохого, клянусь. Мы просто играли. Ты же не веришь этому  про
нас. Скажи, что не веришь.
   Он объяснил, что именно не надо  было  говорить  императору,  и  поклялся
честью отца, что они с Друзиллой ни в чем не виноваты. Я  почувствовал  себя
обязанным по мере моих сил им помочь и, отправившись к матери, сказал:
   - Калигула клянется, что ты ошибаешься. Он клянется честью отца, и если у
тебя есть хоть крупица сомнения в его вине, не отмахивайся от клятвы. Что до
меня, я не могу поверить, чтобы двенадцатилетний мальчик...
   - Калигула - чудовище, и Друзилла тоже, а ты - болван; я верю собственным
глазам больше, чем их клятвам или твоей дурацкой болтовне. Завтра я прямо  с
утра пойду к Тиберию.
   - Мать, если ты расскажешь обо всем императору, пострадают не только  эти
двое. Давай хоть раз поговорим откровенно. Может быть, я  и  болван,  но  ты
знаешь не хуже меня,  что