ался в том, кто  владелец
коляски: это был Азиатик, который  больше  не  боялся  демонстрировать  свое
колоссальное богатство, хотя от завистливых  глаз  Калигулы  с  успехом  его
утаил, разделив на сотни мелких вкладов на имя  своих  вольноотпущенников  и
друзей, хранившихся во множестве банков. Теперь же он стал  выставлять  свое
богатство напоказ, что не могло не вызвать  общественных  беспорядков.  Чего
только он не устроил в Лукулловых садах, которые недавно купил!  Их  считали
вторыми по красоте после Саллюстиевых садов, но Азиатик хвалился:  "Когда  я
доведу до конца сады Лукулла, сады  Саллюстия  по  сравнению  с  ними  будут
казаться пустошью". Он насадил там такие фруктовые деревья и цветы,  устроил
такие фонтаны и пруды, каких Рим никогда не видел. Я подумал, что,  когда  в
городе истощатся припасы, никому  не  доставит  удовольствия  смотреть,  как
веселый сенатор с большим пузом разъезжает в серебряной коляске  с  золотыми
чеками и золотыми собачьими головами на концах оси. Какой смертный устоит от
желания выдернуть хотя бы одну чеку? Я и теперь считаю, что  поступил  тогда
правильно. Но то, что я уничтожил произведение искусства - этот ювелир,  тот
самый, которому Калигула доверил отлить  свою  золотую  статую,  пользовался
большой  славой,-   друзья   Винициана   сочли   бессмысленным   проявлением
вандализма; это вызвало у них такое негодование, словно я вытащил  из  толпы
несколько горожан и велел разделать их при помощи молотка и зубила на  части
и отдать мясникам для продажи. Сам Азиатик не выразил никакого возмущения  и
был достаточно осторожен, чтобы признаться, что  коляска  принадлежала  ему.
Больше всех мной возмущался Винициан. Он сказал: "В следующий раз он  сдерет
с нас тоги и велит распустить на нитки, чтобы отправить ткачам. Этот человек
- сумасшедший. Нам надо избавиться от него".
   Виниций не был в партии недовольных. Он догадывался, что находится у меня
на подозрении - в свое время он выставил против меня  свою  кандидатуру,-  и
теперь тщательно следил за тем, чтобы ничем меня не задеть.  К  тому  же  он
должен был понимать, что попытки избавиться от меня ни к чему не приведут. Я
все еще был весьма популярен среди гвардейцев  и  предпринимал  столько  мер
предосторожности  против  злоумышленников  -   постоянный   эскорт   солдат,
тщательный обыск в поисках оружия, проверка каждого блюда  на  случай,  если
оно отравлено,- а мои слуги и приближенные были так мне верны  и  бдительны,
что надо было быть на редкость удачливым  и  изобретательным,  чтобы  лишить
меня жизни, а самому остаться в живых. За последнее время было две  попытки,
обе предпринятые всадниками, которым я пригрозил исключением из сословия  за
изнасилование. Один поджидал меня у входа в театр Помпея, чтобы убить, когда
я выйду. Это была неплохая мысль,  но  кто-то  из  солдат  заметил,  как  он
сдернул набалдашник трости, бывшей у него в руках, выдав тем самым, что  это
короткий дротик, и, кинувшись на него, ударил по голове в тот самый  момент,
когда тот хотел метнуть его в меня. Второе покушение было в храме  Марса  во
время жертвоприношения. В этом  случае  оружием  служил  охотничий  нож,  но
находившиеся там люди тут же разоружили убийцу.
   По сути дела, избавиться от меня можно было только единственным  способом
- подняв вооруженное восстание, а где было взять войска,  которые  пошли  бы
против императора? Винициан полагал, что знает  ответ  на  этот  вопрос.  Он
надеялся  на  помощь  Скрибониана.  Этот  Скрибониан  был  двоюродный   брат
маленькой Камиллы, которую много лет назад отравила моя бабка Ливия  в  день
нашей помолвки. Когда  я  был  в  Карфагене  за  год  до  смерти  Германика,
Скрибониан разговаривал со мной в весьма оскорбительном  тоне,  так  как  он
отличился в битве с Такфаринатом, в которой я не мог принять участие, и  его
отец Фурий Камилл, в то  время  губернатор  Африки,  заставил  его  публично
просить у меня прощения. Он был вынужден извиниться, так как  в  Риме  слово
отца - закон, но никогда мне этого не простил и  несколько  раз  после  того
выказывал свою неприязнь. При Калигуле, когда я жил  во  дворце,  он  был  в
числе главных моих мучителей: почти все ловушки и прочие практические шутки,
которым я подвергался, были делом его  рук.  Можете  сами  представить,  что
почувствовал  Скрибониан,  отправленный   Калигулой   командовать   римскими
войсками в Далмации, когда вскорости после того он услышал о  моем  избрании
на пост императора. Мало сказать:  зависть  и  возмущение,-  страх  за  свою
жизнь. Он стал спрашивать себя, такой ли я человек, чтобы,  когда  его  срок
службы окончится и он вернется в Рим, простить все причиненные им  обиды,  и
если да, не будет ли ему труднее вынести мое прощение, чем  гнев.  Он  решил
вести себя со мной почтительно, ведь я был главнокомандующий,  но  при  этом
делать все возможное, чтобы  завоевать  личную  преданность  всех  солдат  и
офицеров, служащих под  его  началом;  когда  придет  время  возвращаться  в
Италию, он напишет мне то же, что в свое время  Гетулик  написал  императору
Тиберию: "Можешь рассчитывать на мою верность до тех пор, пока  командование
полками в моих руках".
   Винициан был близким другом Скрибониана и держал его в курсе  всего,  что
происходило в Риме. После казни Силана он писал:
   "У меня для тебя плохие новости, дорогой Скрибониан. Запятнав достоинство
Рима своей глупостью, невежеством, паясничанием  и  полной  зависимостью  от
советов своры греков-вольноотпущенников, мота и негодяя еврея,  собутыльника
Вителлия и похотливой  и  самовлюбленной  девчонки  жены,  Клавдий  совершил
первое важное убийство. Бедного Аппия Силана отозвали с его поста в Испании,
месяца два продержали  во  дворце  в  тревожной  неопределенности,  а  затем
содрали с кровати однажды утром и тут же казнили.  Клавдий  явился  вчера  в
сенат и - представь только! - отпускал по этому поводу шуточки. Все римляне,
кто еще в здравом уме, солидарны в том, что Силан  должен  быть  отомщен,  и
считают, что, стоит появиться  подходящему  вожаку,  весь  народ  будет  его
приветствовать. Клавдий все перевернул вверх тормашками, буквально начинаешь
желать, чтобы вернулся Калигула. К несчастью, покамест гвардия  за  него,  а
без войск сделать ничего нельзя. Обе попытки убить его оказались неудачными.
Он такой трус, что во дворец не пронесешь даже шпильку для волос:  обыщут  и
отнимут. Мы надеемся, что ты придешь к нам на помощь. Если бы ты ввел в  Рим
Седьмой и Одиннадцатый полки и вспомогательные силы, которые  собрал  бы  на
месте, все наши беды остались бы позади. Пообещай дать гвардейцам не  меньше
того, что пообещал Клавдий, и они тут же переметнутся на твою  сторону.  Они
презирают его за то, что он штатский и лезет не в  свое  дело,  к  тому  же,
после того как он  наградил  их  сразу  после  его  избрания  -  вынужденная
щедрость,- он дал им всего лишь по золотому на брата, чтобы выпить за него в
его день  рождения.  Как  только  ты  высадишься  в  Италии  -  транспортные
трудности легко преодолеть,- мы  присоединимся  к  тебе  с  добровольческими
отрядами и снабдим деньгами в любом нужном тебе количестве.  Не  раздумывай.
Надо действовать, пока не стало хуже. Ты можешь  достичь  Рима  прежде,  чем
Клавдий пошлет за подкреплениями на  Рейн,  хотя  я  не  думаю,  что  он  их
получит. Говорят, будто германцы готовятся к ответному удару,  а  Гальба  не
такой человек, чтобы покинуть свой пост на границе, когда хатты выступили  в
поход. А если Гальба останется в Германии, Габиний тоже не уйдет, они всегда
работают на пару. Так что переворот  обещает  быть  бескровным.  Я  не  хочу
добавлять к моей просьбе довод о собственной  твоей  безопасности,  так  как
знаю, что для тебя честь Рима  превыше  личных  интересов.  Однако  тебе  не
мешает знать, что всего несколько дней назад Клавдий сказал Виницию:  "Я  не
забываю старых обид. Когда некий губернатор вернется с Балкан,  он  заплатит
кровью за те издевательства, которым он меня  подвергал".  И  еще  одно.  Не
терзайся угрызениями совести, что ты оставляешь провинцию без защиты, полкам
не придется долго отсутствовать. И почему бы не прихватить с собой  побольше
заложников, чтобы у местных жителей не возникла охота поднять мятеж? К  тому
же Далмация не пограничная провинция, разве не так? Отвечай не медля, с нами
ли ты и готов ли заслужить такое же славное имя,  как  твой  великий  предок
Камилл, став вторым спасителем Рима".
   Скрибониан решил рискнуть. Он написал Винициану, что ему понадобится  сто
пятьдесят транспортных судов из Италии, помимо тех, которые он раздобудет  в
далматских портах. Ему также потребуется миллион золотых, чтобы убедить  два
регулярных полка - каждый численностью в пять тысяч  человек  -  и  двадцать
тысяч далматских новобранцев, которых он призовет в армию,  нарушить  данную
мне присягу. Поэтому Винициан и его друзья заговорщики - шесть  сенаторов  и
семь всадников, а также десять бывших всадников и  шесть  бывших  сенаторов,
которых я вычеркнул из списков,- незаметно  покинули  Рим  под  тем  удобным
предлогом, что  им  надо  побывать  в  своих  загородных  поместьях.  Первое
известие о восстании дошло до меня в форме письма  от  Скрибониана,  который
обращался ко мне в самых наглых выражениях, называл слабоумным и самозванцем
и требовал, чтобы я добровольно отказался от всех своих постов и удалился от
дел. Он писал, что я доказал свою  прискорбную  неспособность  справиться  с
задачей, возложенной на меня сенатом, растерявшимся под угрозой общественных
беспорядков, и теперь  он,  Скрибониан,  отрекается  от  присяги  и  намерен
отплыть в  Италию  с  тридцатитысячной  армией  под  своей  командой,  чтобы
восстановить порядок и дать Риму и всему миру  достойное  их  правительство.
Если я откажусь от монархии, учтя это предупреждение, я не буду лишен  жизни
и получу амнистию для себя и своей семьи, как даровал ее, взойдя на престол,
своим противникам согласно чьему-то мудрому совету.
   Прочитав это письмо, я не мог удержаться от смеха. Видят боги, что  могло
быть заманчивей, чем уйти в отставку и жить без забот и  хлопот  при  хорошо
организованном правительстве с Мессалиной, моими книгами и детьми!  Конечно,
разумеется, вне всякого сомнения я отказался бы от  трона,  если  Скрибониан
считает, что может управлять лучше меня.  Иметь  возможность,  так  сказать,
сидеть, развалясь в кресле,  и  смотреть,  как  кто-то  другой  сражается  с
невыполнимой задачей, которую я никогда не хотел на  себя  брать  и  которая
оказалась куда обременительнее, неприятнее и неблагодарнее,  чем  это  могут
выразить слова! Словно вдруг возник  Агамемнон  и  крикнул  Лаокоону  и  его
сыновьям, которые борются  с  двумя  огромными  змеями,  насланными  на  них
разгневанным богом: "Эй, вы там! Руки прочь от этих  великолепных  созданий!
Вам их не осилить. Эта задача по плечу только мне. Слышите,  оставьте  их  в
покое, не то будет хуже!" Но можно ли доверять обещанию  Скрибониана  насчет
амнистии для  меня  и  семьи?  И  будет  ли  его  правительство  так  хорошо
организовано и так порядочно, как он  ждет?  И  что  обо  всем  этом  скажет
гвардия? И так ли Скрибониан популярен в Риме, как он, по-видимому,  думает?
И захотят ли (вот что главное)  змеи  оставить  Лаокоона  и  его  сыновей  и
обвиться вокруг нового Агамемнона?
   Я спешно собрал сенат и обратился к нему с речью:
   - Сиятельные отцы, прежде чем  прочитать  вам  это  письмо,  я  хочу  вас
заверить, что охотно бы согласился на требования, которые в нем  содержатся,
и приветствовал бы отдых  и  безопасное  будущее,  которые  оно,  пожалуй  в
слишком суровых выражениях, обещает мне. Поверьте, я отклоню настояния Фурия
Камилла Скрибониана только в одном случае - если вы единогласно решите,  что
при нем страна не будет так процветать, как при мне. Должен признаться,  что
до прошлого года  я  был,  к  своему  стыду,  совсем  несведущ  в  искусстве
государственного управления, судопроизводства и  военного  дела  и,  хотя  я
ежедневно учусь, все еще отстаю в своем  образовании.  Нет  такого  человека
моих лет,  который  не  смог  бы  поделиться  со  мной  тысячью  специальных
сведений, известных всем, кроме меня. Но  виновато  в  этом  мое  слабое,  в
детстве, здоровье и не очень лестное мнение, которое мои блестящие родичи  -
теперь частично обожествленные - имели тогда о моих умственных способностях,
а не мое нежелание выполнить долг  перед  родиной.  И,  хотя  я  никогда  не
надеялся  занять  ответственный  пост,  я  старался  с  усердием,  достойным
одобрения, расширить свой кругозор - думаю, в этом вы  не  откажете  мне.  Я
позволю себе сказать, что моя семья ошибалась: я никогда не был  слабоумным.
Я получил устное заверение в этом от божественного Августа после  того,  как
он повидался с Постумом Агриппой на его острове, и  от  благородного  Азиния
Поллиона в библиотеке Аполлона за  три  дня  до  его  смерти  -  правда,  он
посоветовал мне носить маску  глупца,  подобно  первому  Бруту,  в  качестве
защиты от некоторых лиц,  которые  могут  возыметь  желание  убрать  меня  с
дороги, если я проявлю слишком большой ум. Моя жена Ургуланилла, с которой я
развелся из-за ее угрюмого нрава, жестокости и измены  мне,  тоже  взяла  на
себя труд запечатлеть в своем завещании - я  могу  показать  вам  его,  если
хотите,- свою уверенность в том, что я  отнюдь  не  дурак.  Последние  слова
божественной Ливии Августы на смертном одре,  или,  быть  может,  правильнее
будет сказать - незадолго до ее обожествления, были: "Только подумать,  а  я
еще звала тебя дураком". Не спорю, моя  сестра  Ливилла,  моя  мать  Антония
Августа, мой племянник, покойный император Гай, и  его  предшественник,  мой
дядя Тиберий, никогда не меняли своего взгляда на меня, и два последних даже
запечатлели его в своих  официальных  посланиях  к  этой  палате.  Мой  дядя
Тиберий отказал мне в месте среди вас под тем предлогом, что любая моя  речь
будет испытанием вашего терпенья и  пустой  тратой  времени.  Мой  племянник
Калигула включил меня в ваше число  -  ведь  я  был  его  дядя  и  он  хотел
выглядеть великодушным,- но поставил за правило, чтобы во  время  дебатов  я
говорил последним, и сказал в речи - кто не помнит, может найти ее в архивах
- что, если кому-нибудь из присутствующих надо облегчиться, пусть будет добр
соблюдать в будущем приличия и не отвлекает всеобщее  внимание,  выбегая  из
зала посреди важного выступления - его собственного, например - а ждет, пока
консул не даст слово Тиберию Клавдию Друзу Нерону Германику (как меня  тогда
звали), чье мнение по данному вопросу слушать вовсе не обязательно.  Что  ж,
вы следовали его совету - я это помню,- не думая, что  раните  мои  чувства,
или думая, что их достаточно часто ранили прежде, чтобы я  покрылся  броней,
как бескрылый  дракон  дяди  Тиберия;  а  может  быть,  соглашались  с  моим
племянником и считали меня слабоумным. Однако  противоположное  мнение  двух
божеств, Августа и Ливии - правда, тут вы должны поверить мне на слово,  так
как оно нигде не зафиксировано в письменном виде,- несомненно,  перевешивает
суждение  любого  смертного.   Вы   согласны?   Я   буду   склонен   считать
богохульством, если кто-либо захочет противоречить им. Конечно, богохульство
больше не карается смертной казнью - мы это отменили,  но  это  -  нарушение
благочиния, вдобавок опасно: вдруг боги случайно услышат нас. К  тому  же  и
дядя мой, и племянник умерли  насильственной  смертью  и  никто  по  ним  не
скорбел, их речи и письма цитируются с куда меньшим почтением,  чем  речи  и
письма Августа, и многие их законы отменены. В свое время они  были  львами,
сиятельные, но теперь они мертвы, а как гласит еврейская поговорка,  которую
так любил приводить божественный Август,- он узнал ее от царя  Иудеи,  Ирода
Великого, которого ценил за ум не меньше, чем я ценю его внука,  царя  Ирода
Агриппу,- "и псу живому лучше, нежели мертвому льву"4.  Я  не  лев,  вы  это
знаете. Но я полагаю, из меня получился неплохой сторожевой пес; и  сказать,
что я развалил всю государственную машину или что  я  слабоумный,  по-моему,
значит нанести оскорбление не столько мне, сколько  вам,  ведь  вы  чуть  не
силой навязали мне монархию и с тех пор не  раз  поздравляли  с  успехами  и
награждали почестями, в том числе пожаловали мне титул "отец отчизны".  Если
отец - слабоумный, надо думать, дети унаследуют этот порок?
   Затем я прочитал им письмо Скрибониана и вопросительно посмотрел  вокруг.
Когда я говорил, всем, очевидно,  было  неловко,  хотя  никто  не  отважился
выразить  это  словами:  они  лишь  аплодировали,  протестовали   и   делали
удивленный вид в тех местах, где, как они полагали, я этого ожидаю. Вы,  мои
читатели, без сомнения, думаете то, что, без сомнения, думали они:  "Что  за
странная речь! И накануне восстания!  Зачем  Клавдию  понадобилось  ворошить
старое и напоминать о своем якобы слабоумии. Естественно, мы давно обо  всем
этом забыли. Почему он находит нужным вызывать в нашей  памяти,  что  родные
некогда считали его умственно неполноценным, и приводить отрывки  из  письма
Скрибониана, где об  этом  идет  речь?  Зачем  он  унижает  себя,  доказывая
обратное?" Да, все это выглядело  подозрительно,  словно  я  боялся,  что  я
действительно слабоумный, и хотел убедить сам себя в противном. Но  я  знал,
что делал. И поступал очень  даже  ловко.  Начать  с  того,  что  говорил  я
откровенно, а неожиданная откровенность, особенно, когда  говоришь  о  себе,
всегда подкупает. Я напоминал сенату, что я за человек - честный и преданный
делу, не очень умный, но зато не своекорыстный - и что за люди  они  сами  -
умные, но своекорыстные, не честные, не преданные и даже не храбрые.  Кассий
Херея предупреждал их не отдавать монархию идиоту,  а  они  пренебрегли  его
советом  из  страха  перед  гвардией.   Хорошо   еще,   что   все   обошлось
благополучно... пока. В Рим  возвращалось  благосостояние,  в  судах  царила
справедливость, народ был доволен, армии одерживали победы.  Я  не  позволял
себе никаких экстравагантных штучек, не изображал тирана  и,  как  я  сказал
сенату во время дискуссии после прочтения письма, возможно, я ушел дальше на
своей хромой ноге, чем ушли бы  многие  другие  на  здоровых,  так  как,  не
забывая о своем увечье, я не разрешал себе ни передохнуть, ни замедлить шаг.
С другой стороны, я хотел им показать своей речью, что  они  свободно  могут
сместить меня,  если  захотят,  и  моя  бесхитростная  откровенность  насчет
собственных недостатков не позволит им быть жестокими со мной, когда я снова
сделаюсь частным лицом.
   Выступили несколько сенаторов с верноподданническими речами, хотя  весьма
сдержанными: они страшились мести Скрибониана,  если  ему  удастся  спихнуть
меня с престола. Один Виниций говорил с жаром:
   - Сиятельные отцы,  я  думаю,  многие  из  нас  остро  чувствуют  упреки,
которыми отец отечества, хоть и очень мягко, осыпал нас. Должен  признаться,
мне очень стыдно, что я неправильно  о  нем  судил  до  того,  как  он  стал
императором, и считал, что он не годится для тех должностей,  которые  он  с
тех пор с таким успехом занимает. Мне кажется невероятным, что мы подвергали
сомнению его умственные  способности,  и  единственно  возможное  объяснение
кроется, видимо, в  том,  что  мы  были  обмануты,  во-первых,  его  великой
скромностью,  а  затем  его  сознательным   самоуничижением   при   покойном
императоре. Вы знаете поговорку:  "Никто  не  кричит:  "Рыба  воняет!""  При
Калигуле все перевернулось:  всякий  разумный  человек  с  рыбой  в  корзине
говорил одно -  что  она  воняет,  лишь  бы  на  нее  не  упал  его  жадный,
завистливый взгляд. Валерий Азиатик скрывал свое богатство, Тиберий  Клавдий
скрывал свой ум; мне нечего было скрывать, кроме ненависти к тирании,  но  я
скрывал ее, пока не пришло время действовать.  Да,  мы  все  крича