м молодым Агриппой. Почему бы  Цезарям
не вести себя так же свободно, как Иродам?!
   Вид у Вителлия был удивленный, но голос звучал совершенно серьезно:
   - Кровосмешение между сестрой и братом - совсем иное  дело.  Этого  я  не
могу взять под защиту. Но вполне возможно,  что  наши  самые  ранние  предки
разрешали браки между дядьями и племянницами,- во всей древней  классической
литературе нет ни  одного  порицания  женитьбы  Плутона  на  его  племяннице
Прозерпине.
   - Плутон был бог,- сказал  я.-  Впрочем,  кажется,  теперь  я  тоже  бог.
Паллант, что моя племянница Агриппинилла сама думает по этому поводу?
   - Она сочтет это великой честью для себя и будет  крайне  рада,  цезарь,-
сказал Паллант, с трудом скрывая свое торжество.- Она готова поклясться, что
всю жизнь до конца своих дней посвятит тебе, твоим детям и империи.
   - Приведи ее сюда.
   Войдя в комнату, Агриппинилла пала к моим ногам; я велел ей  подняться  и
сказал, что готов жениться на ней, если она не против.  В  ответ  она  пылко
меня обняла и заверила, что это счастливейший миг ее жизни.  Я  ей  поверил.
Почему бы и нет? Теперь она сможет моими руками управлять всем миром.
   Агриппинилла  отличалась  от  Мессалины.  У  Мессалины  был  дар  целиком
отдаваться чувственному наслаждению. Этим она пошла по стопам своего прадеда
Марка Антония. Агриппинилла была женщина совсем иного рода. Она пошла в свою
прабабку, божественную Ливию: она любила только власть. Как я  уже  говорил,
она была глубоко порочна, но весьма скупо раздавала свои милости. Она  спала
только  с  теми  мужчинами,  которые  могли  быть  ей  выгодны  политически.
Например, у меня есть основания полагать, что она наградила Вителлия за  его
галантную защиту, и я наверняка знаю (хотя никогда ей об этом  не  говорил),
что Паллант был тогда и продолжает быть сейчас ее любовником. Потому  что  в
ведении Палланта императорская казна.
   Итак, Вителлий произнес свою речь в  сенате  (организовав  предварительно
перед его зданием большую демонстрацию горожан)  и  сказал,  что  брак  этот
предложил  он  сам,  и  я  согласился,  что   в   этом   есть   политическая
необходимость, но я нахожусь в раздумье и не дам окончательный  ответ,  пока
не услышу, что скажет по  этому  поводу  сенат  и  римский  народ.  Вителлий
говорил со старомодным красноречием.
   - ...И вам не придется долго искать, отцы сенаторы, дабы  убедиться,  что
госпожа Агриппина превосходит всех других знатных  дам  Рима  блеском  своей
родословной, что она дала прекрасное  доказательство  своей  плодовитости  и
отвечает вашим требованиям, даже превосходит их по части своих добродетелей;
право, мы должны возблагодарить провидение за  то,  что  госпожа  Агриппина,
этот образец всех женских достоинств, в настоящее время вдова  и  может  без
помехи  вступить  в  союз  с  тем,  кто  всегда  был  эталоном   супружеской
высоконравственности.
   Вы, наверное,  догадались,  как  встретили  эту  речь.  Предложение  было
одобрено единогласно, однако вовсе не потому, что  сенаторы  так  уж  любили
Агриппиниллу, просто теперь, когда ее шанс стать женой  императора  сделался
вполне реальным, никто из них не отважился  вызвать  ее  гнев;  а  несколько
сенаторов,  побуждаемые  духом  соперничества,  рьяно  вскочили  с  места  и
заявили, что, если понадобится, они заставят меня  подчиниться  единодушному
желанию всей нации.
   49 г. н.э.
   Я выслушал их поздравления, приветствия и мольбы на  рыночной  площади  и
проследовал в сенат, где  потребовал  принятия  декрета,  узаконивающего  на
вечные времена браки между дядьями и племянницами со стороны  брата.  Декрет
был принят. На новый год  я  женился  на  Агриппинилле.  Лишь  один  человек
воспользовался новым декретом, всадник, капитан гвардии. Агриппинилла хорошо
ему за это заплатила.
   Я сделал в сенате заявление насчет своего храма в Британии.  Я  объяснил,
что обожествили меня по ошибке, и попросил своих  сограждан  простить  меня.
Но, возможно, они не будут настаивать на исправлении этой нелепой оплошности
в виду политической опасности такого шага.
   - Британия так далеко, а храм такой маленький,- иронически  уговаривал  я
их.- Маленький деревенский храм с земляным полом и крышей  из  дерна,  вроде
тех, в которых жили наши римские боги во времена  республики  до  того,  как
Божественный Август переселил их в теперешние роскошные  храмы.  Неужели  вы
будете  возражать  против  крошечного  храма,  который  так  далеко  отсюда,
одного-двух старых жрецов и скромного жертвоприношения время от времени? Что
до меня, я никогда и не думал становиться Богом. И даю вам  слово,  что  это
будет мой единственный храм...
   Но, судя по всему, никто и не собирался возражать.
   Завершив очередную перепись населения, я отказался от  должности  цензора
и, начав этим восстановление республики, передал свои обязанности  Вителлию.
Впервые за сто лет контроль за общественной моралью ушел из рук цезарей. Что
же прежде всего сделал Вителлий, после  того,  как  сочетал  браком  меня  и
Агриппиниллу? Исключил из сенаторского  сословия  одного  из  судей  первого
ранга того года - не  кого  иного,  как  моего  зятя,  молодого  Силана!  Он
объяснил это тем, что Силан был  в  кровосмесительной  связи  с  собственной
сестрой Кальвиной, бывшей невесткой Вителлия,  с  которой  муж  ее,  молодой
Вителлий, развелся незадолго до этого. Он  застал  их  вдвоем  в  постели  и
рассказал об этом отцу, взяв с него клятву хранить тайну, но  теперь,  когда
тот стал цензором, совесть не позволяет ему дальше  молчать.  Я  сам  провел
расследование этого дела. Силан и Кальвина отрицали свою вину, но,  судя  по
всему, она была бесспорна; поэтому я расторг брачный контракт между  Силаном
и моей дочерью Октавией (вернее - дочерью Мессалины Октавией) и приказал ему
отказаться от судебной должности. Она истекала через двадцать  четыре  часа,
но, чтобы подчеркнуть свое возмущение, я  назначил  кого-то  на  его  место,
пусть  всего  на  этот  последний  день.  Разумеется,  Вителлий  никогда  не
отважился бы заговорить о кровосмешении,  если  бы  не  Агриппинилла.  Силан
мешал ее честолюбивым планам: она хотела,  чтобы  моим  зятем  стал  ее  сын
Луций. Что вам сказать? Я любил Силана, и нельзя забывать, что он был прямым
потомком Августа. Поэтому я обещал ему повременить с решением по его делу  -
имея в виду, что он покончит, как я ожидал,  с  собой.  Однако  он  тянул  и
наконец выбрал для этого день моей свадьбы,  что  было  довольно  неуместно.
Кальвину я отправил в изгнание и  предложил  коллегии  понтификов  совершить
искупительные жертвоприношения в роще Дианы, возродив  тем  самым  красочный
ритуал, введенный Туллом Гостилием, третьим царем Рима.
   Баба и Авгурин к этому времени превзошли себя. Они пародировали все,  что
я делал. Баба ввел в алфавит три новых буквы, одна передавала  отхаркивание,
вторая - цыкание зубом, третья  -  "неопределенный  гласный,  нечто  среднее
между икотой и отрыжкой". Он разошелся с  гигантской  негритянкой,  игравшей
роль Мессалины, прогнал ее плетью по улицам города, а затем устроил шуточную
свадьбу с косоглазой альбиноской, заявив, что она его племянница со  стороны
брата. Он произвел перепись всех воров, нищих  и  бездомных  и  исключил  из
Общества бродяг тех, кто хоть раз в жизни  ударил  пальцем  о  палец,  чтобы
честно заработать себе на хлеб. Одна из его шуток заключалась в том, что  он
отказался от должности цензора и назначил вместо себя Авгурина на оставшийся
срок - а именно ровно на шестьдесят минут по водяным часам. Авгурин принялся
похваляться великими деяниями, которые он совершит за это время. Однако  его
не устраивали часы Бабы, которые слишком спешат, он хотел сбегать за своими,
в  которых  каждая  минута  в  три  раза  дольше,  чем  у  Бабы.  Но   Баба,
передразнивая мои голос и жесты, повторял фразу, которую последнее  время  я
довольно часто произносил в суде и весьма ею гордился: "Уж  скорее  философы
придут  к  согласию,  чем  часы",  и  не  позволял  Авгурину  уйти.  Авгурин
настаивал, что тот поступает несправедливо,  если  он  будет  цензором,  ему
понадобится не меньше часа, чтобы упорядочить все размеры и веса. Спор между
ними разгорался все жарче, и тут внезапно положенный  срок  службы  Авгурина
истекал и ничего не было приведено в исполнение.
   - А я-то намеревался окунуть тебя в кипящую  смолу,  а  затем  поджарить,
чтобы  возродить  красочный  ритуал,  введенный  царем  Туллом   Гостилием,-
горестно говорил Авгурин.
   Я даю ему и Бабе полную свободу пародировать и  высмеивать  меня.  На  их
спектакли перед храмом Меркурия собираются огромные толпы народа:  Меркурий,
как вы знаете, покровитель воров и бродяг. Агриппинилла страшно  оскорбилась
женитьбой Бабы на альбиноске, справедливо приняв все насмешки на свой  счет,
но я твердо сказал, немало ее тем удивив:
   - До тех пор, пока я жив, Баба будет жить  -  запомни  это...  и  Авгурин
также.
   - До тех самых пор, ни секундой дольше,- согласилась  Агриппинилла  самым
неприятным тоном.
   В этом году было нашествие гадюк. Я выпустил инструкцию,  где  сообщалось
всем римлянам о верном средстве против змеиных укусов, а именно, соке  тиса.
Авгурин и Баба переписали  и  развесили  ее,  добавив  в  самом  конце  одну
единственную фразу: "и наоборот", которая, по-видимому, считается  одним  из
моих излюбленных выражений.
   ГЛАВА XXXI
   Я приближаюсь к концу своей долгой истории. Я уже пять лет как  женат  на
Агриппинилле, но за эти годы почти не было  важных  событий,  и  я  не  буду
описывать их подробно. Я позволил Агриппинилле  и  своим  вольноотпущенникам
командовать мной. Я раскрывал и закрывал рот и производил жесты руками,  как
те марионетки на шарнирах, которых мастерят в Сицилии, но голос был не мой и
жесты тоже. Я должен сразу сказать, что Агриппинилла оказалась  на  редкость
способной правительницей деспотического склада. Когда она входит в  комнату,
где находятся несколько знатных римлян, и обводит их холодным  взором,  всех
начинает бить дрожь, они вскакивают по стойке "смирно" и  едят  ее  глазами,
чтобы догадаться, как лучше ей угодить. Ей больше не надо делать вид,  будто
она меня любит. Я скоро дал ей понять, что женился на ней  исключительно  из
политических соображений и физически она  меня  отталкивает.  Я  был  вполне
откровенен с ней. Я объяснил:
   - По правде говоря, я устал быть императором. Я хотел бы,  чтобы  большую
часть работы за меня делал кто-нибудь другой. Я  женился  на  тебе  не  ради
твоего сердца, но ради головы. Женщине легче управлять этой империей. У  нас
нет никаких оснований притворяться, будто нас связывают нежные узы.
   - Мне это подходит,- сказала  она.-  Ты  далек  от  идеала  любовника,  о
котором можно мечтать.
   -Ну и ты несколько отличаешься от  той,  какой  была  двадцать  два  года
назад, милочка, когда  впервые  выходила  замуж.  Однако  ты  протянешь  еще
немного, если будешь по-прежнему делать массаж  лица  и  принимать  молочные
ванны: Вителлий утверждает, будто ты - самая красивая женщина в Риме.
   - Возможно, ты тоже протянешь, если не будешь выводить из  себя  тех,  от
кого ты зависишь.
   - Да, мы двое пережили всех остальных наших родичей,- согласился я.-  Сам
не знаю, как нам это удалось. По-моему, мы должны поздравить друг  друга,  а
не ссориться.
   -  Ты  всегда  начинаешь  первый,-  сказала  она,-   поступая,   как   ты
выражаешься, "честно".
   Агриппинилла не могла меня понять. Она вскоре обнаружила,  что  вовсе  не
нужно упрашивать, или обманывать,  или  запугивать  меня,  если  ей  хочется
поступить по-своему. Я почти всегда с ней соглашался. Она не  поверила  сама
себе, когда я изъявил готовность помолвить Октавию с Луцием: она  знала  мое
мнение о ее сыне. Она не могла взять в толк,  почему  я  дал  согласие.  Это
придало ей смелости пойти еще дальше и предложить, чтобы я усыновил его.  Но
я и сам имел такое намерение. Сперва она попросила Палланта  прощупать  меня
по этому поводу. Паллант  тактично  повел  разговор  издалека.  Начал  он  с
Германика, с того, как его по просьбе Августа усыновил Тиберий, хотя у  того
уже был родной сын Кастор. Затем принялся разглагольствовать об удивительной
братской любви между Германиком и Кастором и щедрости, проявленной  Кастором
по отношению к вдове и  детям  Германика.  Я  сразу  понял,  к  чему  клонит
Паллант, и согласился с тем, что  лучше  иметь  двух  любящих  сыновей,  чем
одного.
   - Но не забывай,- сказал я,- это еще не конец истории. Германик и  Кастор
были оба убиты, и мой дядя Тиберий, уже в преклонных годах, тех же примерно,
что и я, назвал другую пару любящих братьев в качестве своих  наследников  -
Калигулу и Гемелла. Калигула имел преимущество: он был старше. Когда  старик
умер, Калигула захватил бразды правления в свои руки, а Гемелла убил.
   Это заставило Палланта на некоторое время замолчать. Когда он  попробовал
подобраться ко мне с другого бока, начав говорить  о  том,  какими  друзьями
сделались Луций и Британик, я сказал, словно невзначай:
   - Ты знаешь, что наш род, род Клавдиев, идет по мужской линии без единого
усыновления со времени самого Аппия Клавдия, жившего пять  циклов  назад?  В
Риме нет ни одного рода, который мог бы этим похвастаться.
   - Да, цезарь,- сказал Паллант,- род Клавдиев на  редкость  твердо  блюдет
традиции, как никто в нашем податливом мире. Но, как ты сам  мудро  заметил,
"все подвержено перемене".
   - Послушай, Паллант,- сказал я,- чего ты ходишь вокруг  да  около?  Скажи
госпоже Агриппинилле, что, если она хочет, чтобы я усыновил Луция и назначил
его сонаследником вместе с Британиком, я не возражаю. А что до податливости,
то я на старости лет стал очень податливым. Можете размять меня в руках, как
кусок теста, наполнить любой начинкой  по  своему  вкусу  и  спечь  из  меня
императорские пирожки.
   50 г. н.э.
   Я усыновил Луция. Теперь его называют Нероном. Недавно я  выдал  за  него
Октавию - правда, сперва я велел Вителлию удочерить ее, чтобы их нельзя было
обвинить в формальном кровосмешении. В ночь их  свадьбы  все  небо  полыхало
огнем. Луций (или Heрон, как его теперь зовут) всячески  старался  завоевать
дружбу Британика. Но Британик  видел  его  насквозь  и  гордо  отвергал  его
подходы. Сперва он отказался признавать новое имя и продолжал называть  того
Луций Домиций, пока не вмешалась Агриппинилла и не  велела  ему  извиниться.
Британик сказал:
   - Я извинюсь, только если мне прикажет отец.
   Я велел ему извиниться. Я по-прежнему редко его  видел.  Я  поборол  свои
мрачные подозрения насчет того, что он - незаконнорожденный сын Калигулы,  и
любил его так же нежно, как прежде. Но я скрывал свои  истинные  чувства.  Я
поставил себе целью играть  роль  царя  Чурбана,  и  ничто  не  должно  было
помешать мне выполнить это решение. Учителем Британика все еще был  Сосибий,
учивший его на старозаветный лад. Британик привык к самой простой  и  грубой
пище, спал на нарах, как солдат. Верховая езда, фехтование,  фортификация  и
ранняя римская история - основное, что он изучал, но он знал  труды  Гомера,
Энния и Ливия так же хорошо, как я, если  не  лучше.  На  каникулах  Сосибий
возил его  в  Капую,  в  мои  поместья,  и  там  он  научился  пчеловодству,
разведению скота и земледелию. Я не  позволил  заниматься  с  ним  греческой
философией и ораторским искусством. Я сказал Сосибию:
   - Древние персы учили своих детей метко стрелять и говорить правду. Научи
моего сына тому же.
   Нарцисс осмелился меня порицать:
   - Образование, которое ты даешь Британику, цезарь, было бы превосходным в
старину, когда, как ты сам любишь повторять

   Ромул отдыхал под дубом,
   Репу пареную ел,

   и даже несколькими столетиями позднее, когда

   Цинциннат оставил плуг свой,
   Чтоб с врагами воевать.

   Но сейчас, когда идет девятый цикл римской истории, оно немного устарело.
   - Я знаю, что я делаю, Нарцисс,- сказал я.
   Что до  Нерона,  то  я  нашел  для  нашего  молодого  царя  Аиста  самого
подходящего учителя. Мне пришлось посылать на Корсику за этим  чудом  света.
Возможно, вы уже догадались, кто это. Верно,  Луций  Анней  Сенека,  стоик,-
дешевый оратор, бесстыдный льстец, развратный и беспутный искатель  любовных
приключений. Я лично обратился к сенату с просьбой даровать ему  прощение  и
вернуть из ссылки. Я говорил о том, как терпеливо,  без  единой  жалобы,  он
провел восемь лет в изгнании, о жестокой дисциплине, которой он  добровольно
подверг сам себя, о глубокой преданности нашему роду. Сенека, верно,  немало
удивился, ведь не так уж давно он  сделал  два  ложных  шага.  Вскоре  после
напечатания  "Соболезнования  Полибию"   тот   был   казнен   за   уголовное
преступление. Сенека решил исправить ошибку,  написав  панегирик  Мессалине.
Через  несколько  дней  после  того,  как  он  был  опубликован,   Мессалина
подверглась позору и смерти; пришлось  срочно  забирать  панегирик  обратно.
Агриппинилла была рада получить Сенеку в наставники сыну. Она ценила его как
учителя риторики. Заслугу за его возвращение в Рим она приписала себе.
   Нерон боится матери. Слушается ее во всем. Агриппинилла обращается с  ним
очень строго. Она уверена, что будет править через него после  моей  смерти,
как Ливия правила через Августа, а затем через Тиберия. Но  я  вижу  дальше,
чем она. Я помню предсказание сивиллы:

   Шестой лохматый к власти придет,
   Лохматому пятому сын не сын.
   Он даст Риму пляски, пожар и позор,
   Родительской кровью себя запятнав.
   Лохматый седьмой не придет никогда.
   Кровь хлынет из гроба ручьем23.

   Нерон убьет свою мать. Это было предсказано при его рождении. Сам Барбилл
предсказал это, а он никогда не ошибается. Он был прав даже, говоря о смерти
мужа  Мессалины,  не  так  ли?  Будучи  женщиной,  Агриппинилла   не   может
командовать армией или обращаться к сенату.  Для  этого  ей  нужен  мужчина.
Когда я женился на ней, я знал, что могу рассчитывать на жизнь лишь  до  тех
пор, пока Нерон не подрастет, чтобы занять мое место.
   Агриппинилла попросила меня убедить сенат даровать  ей  титул  "Августа",
хотя и не ожидала получить  от  меня  то,  в  чем  я  отказал  Мессалине.  Я
удовлетворил ее просьбу. Она присвоила себе и другие неслыханные привилегии.
Она сидит рядом со мной на трибунале, когда я  разбираю  судебные  тяжбы,  и
поднимается  на  Капитолийский  холм  в  колеснице.  Она  назначила   нового
командующего гвардией вместо Геты и Криспина. Его имя - Бурр,  и  он  предан
Агриппинилле душой и телом. (Он участвовал в Брентвудской  битве  и  потерял
три пальца на правой руке от британского палаша.) У  новой  римской  Августы
нет соперниц. Элия Петина умерла,  возможно,  от  яда,  я  не  знаю.  Лоллию
Паулину тоже убрали с дороги;  теперь,  когда  ее  поборник  Кал-лист  умер,
остальные вольноотпущенники не стали против этого возражать. Ее  обвинили  в
колдовстве и в том, что она  распространяла  предсказания  астролога,  будто
из-за моей женитьбы на Агриппинилле страну ждет беда. Мне было жаль  Лоллию,
поэтому в своей речи к сенату я рекомендовал изгнание.  Но  Агриппиниллу  не
проведешь. Она отправила в  дом  к  Лоллии  гвардейского  полковника,  и  он
позаботился о том, чтобы Лоллия покончила  с  собой.  Затем,  как  положено,
доложил о ее смерти. Но Агриппинилле этого показалось мало.
   - Принеси мне ее голову,- приказала она.
   Голову Лоллии принесли во дворец. Агриппинилла  взяла  ее  за  волосы  и,
поднеся к окну, заглянула в рот.
   - Да, это Лоллия, без обмана,- удовлетворенно сказала она мне (я как  раз
входил в комнату).- Видишь, те самые золотые зубы,  которые  она  сделала  у
дантиста в Александрии, чтобы не было видно, что у нее  запала  левая  щека.
Фу, какие жесткие волосы. Словно грива у  пони.  Раб,  унеси  это  прочь.  И
циновку тоже: счисти с нее кровь.
   Агриппинилла избавилась также от своей  золовки  Домици