вил о своей готовности служить в Германии, но Август не мог отпустить его
из Рима, где Германик пользовался большой популярностью, - Август нуждался в
его помощи при подавлении народных беспорядков, которые,  как  он  опасался,
начнутся сразу же, как только войска покинут город.
   Тем временем германцы выловили всех бежавших с поля боя солдат  из  армии
Вара и многих из них  принесли  в  жертву  лесным  богам,  сжигая  живыми  в
плетенных  из  лозы  клетках.  Остальных  они  держали  в  плену  (некоторых
пленников родственники впоследствии выкупили по невероятно высокой цене,  но
Август запретил им вступать в  пределы  Италии),  не  жалея  захваченного  у
римлян вина, германцы устраивали попойку за попойкой и, не поделив добычу  и
славу, кидались с ножами друг на друга. Прошло много дней,  пока  они  снова
пришли в себя и осознали, какое слабое сопротивление ждало бы  их,  если  бы
они сразу двинулись к  Рейну.  Как  только  винные  запасы  стали  иссякать,
германцы атаковали не оказавшие отпора пограничные крепости, заняли их  одну
за другой и разграбили. Лишь одна крепость оборонялась до последнего  -  та,
которой командовал Кассий Херея. Германцы взяли бы и ее столь же легко,  как
остальные, так как гарнизон там был мал, но Германн и Сегимер  находились  в
другом месте, а прочие были незнакомы с римским искусством  осады  крепостей
при помощи катапульт, баллист, "черепах" и подрывных  работ.  У  Кассия  был
большой запас луков и стрел, и он выучил всех находившихся в крепости,  даже
женщин и рабов, ими пользоваться. Он с успехом отбил несколько яростных атак
на ворота и всегда держал наготове котлы с кипятком,  чтобы  вылить  его  на
головы германцев, которые вздумали бы взобраться по лестницам на  крепостные
стены. Германцам так хотелось захватить эту крепость, где они ожидали  найти
богатую добычу, что они не торопились двигаться к  предмостовым  укреплениям
на Рейне, которые защищала лишь горстка солдат.
   И тут пришло известие, что к Рейну с другой стороны приближается  Тиберий
во главе новой армии.  Германн  сразу  же  сосредоточил  свои  силы,  твердо
намереваясь захватить мосты до  того,  как  Тиберий  подойдет.  Под  стенами
крепости - германцам было известно, что  там  почти  нет  провианта,  -  был
оставлен всего один отряд. Кассии, проведавший о планах Германна, решил уйти
из крепости, пока еще есть время. Темной ненастной ночью он вывел потихоньку
весь гарнизон и умудрился пройти мимо двух первых вражеских  застав,  прежде
чем плач бывших с ними детей вызвал  тревогу.  На  третьей  заставе  начался
рукопашный бой, и, если бы германцы не так стремились проникнуть в  городок,
чтобы его разграбить, у людей Кассия не было бы никаких  шансов  остаться  в
живых. Но ему удалось оторваться от противника, а через полчаса он  приказал
трубачам играть сигнал атаки, чтобы германцы подумали, будто к нему  подошло
подкрепление, и больше не преследовали. Дул восточный ветер, и подразделение
римлян у ближайшего моста услышало вдалеке  звук  трубы  и  догадалось,  что
происходит, - навстречу Кассию двинулся отряд,  чтобы  провести  гарнизон  в
безопасное место. Два дня  спустя  Кассий  успешно  отразил  массовую  атаку
германцев во главе с Сегимером, после чего к мосту подошел  авангард  войска
Тиберия, и положение было спасено.
   Конец года был отмечен изгнанием Юлиллы за "беспорядочные любовные связи"
-то же обвинение, что предъявлялось ее матери Юлии, - на Тримерий, маленький
островок у берегов Апулии. Настоящей причиной ее изгнания было то,  что  она
вот-вот должна была родить еще одного ребенка, который, окажись это мальчик,
будет правнуком Августа, не связанным  узами  родства  с  Ливией,  Ливия  не
желала больше рисковать. У Юлиллы уже был один сын - болезненный,  робкий  и
вялый, но его можно было не принимать в расчет. На этот раз Ливии помог, как
ни странно, Эмилий. Он поссорился с Юлиллой и обвинил ее  в  присутствии  их
дочери Эмилии в том, что она пытается  навязать  ему  ребенка,  зачатого  от
другого. И назвал Децима из  рода  Силанов  как  ее  соучастника.  У  Эмилии
хватило ума понять, что ее жизнь и безопасность зависят от  того,  на  каком
счету она будет у Ливии, поэтому она тут же  отправилась  к  ней  и  все  ей
рассказала. Ливия заставила ее повторить свой рассказ в присутствии Августа.
Тогда Август призвал к себе Эмилия и спросил, правда ли, что не  он  -  отец
ожидаемого ребенка его жены. Эмилию и в голову не пришло, что  дочь  предала
своих родителей, и он сделал вывод, будто связь между его женой и Децимом, о
которой  он  лишь  подозревал,  стала  пищей  досужих  толков.  Поэтому   он
подтвердил свое обвинение, хотя основывалось оно скорее на ревности, чем  на
фактах. Как только ребенок родился, Август велел забрать его и  оставить  на
склоне горы. Децим  сам  отправился  в  изгнание,  его  примеру  последовало
несколько человек, которых обвинили в том, что в то или иное время они  были
любовниками Юлиллы. Среди них оказался  поэт  Овидий;  Август  -  любопытная
деталь - сделал его главным козлом отпущения, так  как  Овидий  написал  (за
много лет до того) "Искусство любви". Эта  поэма,  и  ничто  другое,  заявил
Август, растлила ум и душу его внучки. И велел сжечь все  экземпляры  книги,
какие можно было найти.
   ГЛАВА XIII
   Августу было уже за семьдесят. До последнего времени никому и в голову не
приходило считать его  стариком.  Но  недавние  государственные  и  семейные
катастрофы сильно изменили его. Характер у него стал  неровный,  и  ему  все
труднее было приветствовать случайных посетителей с былой любезностью  и  не
выходить из терпения на публичных пирах. Порой он раздражался даже на Ливию.
Однако Август по-прежнему работал не покладая рук и дал согласие еще  десять
лет управлять империей. Когда Тиберий и Германик бывали в Риме, они брали на
себя многие обязанности Августа, которые раньше он  исполнял  сам,  и  Ливия
трудилась усерднее, чем всегда. Во  время  балканской  войны,  когда  Август
уезжал из Рима, он оставлял ей дубликат своей печати, и, поддерживая  с  ним
тесную связь при помощи конных курьеров, Ливия сама вершила все дела. Август
более или менее примирился с тем,  что  его  преемником  будет  Тиберий.  Он
считал, что  с  помощью  Ливии  Тиберий  сможет  довольно  неплохо  править,
продолжая его, Августа, политику, но льстил себя  надеждой,  что,  когда  он
умрет, всем будет недоставать Отца отчизны и  время  его  правления  назовут
веком Августа, как называли золотым веком Нумы время правления  этого  царя.
Несмотря на  исключительные  заслуги  Тиберия  перед  Римом,  лично  он  был
непопулярен,  и  вряд  ли  его  популярность  возрастет,  когда  он   станет
императором. Август был доволен, что естественным преемником Тиберия  станет
Германик, будучи  старше  своего  названного  брата  Кастора,  родного  сына
Тиберия,  и  что  маленькие  сыновья  Германика,  Нерон  и  Друз,   из   его
собственного рода. Хотя  судьба  воспротивилась  тому,  чтобы  родные  внуки
наследовали ему, настанет день, когда он, Август, снова будет править Римом,
так сказать, в лице своих правнуков. Август, как и  почти  все  прочие,  уже
начисто забыл о республике и считал, что сорок  лет  тяжелой  и  беспокойной
службы на благо Рима дают ему право передать бразды правления, буде ему  так
вздумается, своим наследникам вплоть до третьего колена.
   Пока Германик был в Далмации, я  не  писал  ему  о  Постуме,  боясь,  что
какой-нибудь агент Ливии перехватит мое письмо, но как только он вернулся  с
войны, я все ему рассказал. Он  сильно  встревожился  и  признался,  что  не
знает, чему и верить. Германику было несвойственно  плохо  думать  о  людях,
если ему не представляли неопровержимых доказательств того, что тот или иной
человек действительно плох, напротив, он был склонен приписывать всем  самые
благородные мотивы их поступков. Эта его крайняя простота обычно служила ему
не во вред, а на пользу.  Большинству  людей,  с  которыми  он  сталкивался,
льстило его высокое мнение об  их  моральных  устоях,  и  они  старались  не
уронить себя в его глазах. Конечно, если  бы  Германик  оказался  по  власти
отпетого негодяя, благородство сердца погубило бы его, но, с другой стороны,
если в человеке было хоть что-то хорошее, при Германике  это  всегда  давало
себя знать. Поэтому теперь он сказал  мне,  что  не  может  поверить,  будто
Ливилла или Эмилия способны  на  такую  низость,  хотя  в  последнее  время,
признался он, Ливилла его разочаровала. Он также сказал, что не видит, какие
у них могли быть мотивы, а сваливать все, как я это сделал, на бабку Ливию -
просто смешно. Кто,  будучи  в  здравом  уме,  негодующе  спросил  Германик,
заподозрит Ливию в том, что она подстрекала их к  столь  злому  поступку?  С
таким же успехом можно заподозрить Добрую Богиню в  том,  что  она  отравила
городские колодцы. Но когда я спросил, в свою очередь, действительно  ли  он
верит, будто Постум совершил одну за другой  две  попытки  к  изнасилованию,
причем обе на редкость безрассудные, а затем, даже если  допустить,  что  он
был в них виноват, солгал Августу и нам,  Германик  ничего  не  ответил.  Он
всегда любил Постума и верил ему.
   Я воспользовался  этим  и  заставил  Германика  поклясться  духом  нашего
дорогого отца, если он когда-нибудь найдет хоть малейшее свидетельство,  что
Постум был осужден несправедливо,  все  рассказать  Августу,  заставить  его
вернуть Постума обратно и наказать лжецов по заслугам.
   11 г. н.э.
   В Германии почти ничего не происходило. Тиберии удерживал  мосты,  но  не
решался переходить на  другую  сторону  Рейна,  не  будучи  уверен  в  своих
войсках, которые он усердно муштровал. Германцы тоже  не  пытались  пересечь
реку. Август снова потерял терпение и стал побуждать Тиберия, не откладывая,
отомстить за Вара и вернуть утраченных орлов. Тиберий отвечал, что стремится
к этому всей душой, но войска еще не способны выполнить  эту  задачу.  Когда
Германик окончил свой срок исполнения магистратуры, Август  отправил  его  к
Тиберию, и тому волей-неволей пришлось проявить  активность;  надо  сказать,
что Тиберий вовсе не был ленив или  труслив,  просто  крайне  осторожен.  Он
пересек Рейн и захватил часть утраченной  провинции,  но  германцы  избегали
генерального сражения, и Тиберию с Германиком, не желавшим попасть в засаду,
удалось   лишь   сжечь   сколько-то   вражеских   лагерей   на   Рейне    да
продемонстрировать свою военную мощь. Было несколько схваток, из которых они
вышли с победой и взяли сотни три-четыре пленных. Римские войска  оставались
в этом районе до осени, а затем вновь пересекли  Рейн.  Следующей  весной  в
Риме отмечался так долго откладываемый триумф, назначенный по поводу  победы
над далматинцами. К нему прибавился второй -за германский  поход  -  главным
образом,  чтобы  вернуть  доверие  народа.   Нельзя   не   отдать   должного
благородному поступку Тиберия, хотя побудил его к нему Германик: показав  во
время триумфа Батона, пленного далматского вождя,  Тиберий  затем  освободил
его, пожаловал большую сумму денег и поселил со всеми удобствами в  Равенне.
Батон заслужил это: однажды он великодушно дал возможность Тиберию  уйти  из
долины, где тот оказался заперт с большей частью своего войска.
   Германик был назначен консулом, и Август  направил  в  сенат  официальное
письмо, где рекомендовал его вниманию сената, а сенат  -  вниманию  Тиберия.
(Рекомендуя сенат Тиберию, а не наоборот, Август  давал  понять  и  то,  что
назначает Тиберия споим преемником - император выше сената, - и то,  что  не
намерен произносить по его адресу хвалебную речь,  хотя  и  произнес  ее  по
адресу Германика.) Агриппина всегда сопровождала мужа в военных походах, как
в свое время моя мать. Делала она это в основном  из  любви  к  нему,  но  и
потому также, что не хотела оставаться одна в Риме, где ее могли призвать  к
Августу из-за сфабрикованного обвинения в прелюбодеянии. Она не знала, как к
ней относится Ливия. Агриппина была типичная римская  матрона  из  старинных
легенд  -  сильная,   мужественная,   скромная,   благоразумная,   набожная,
целомудренная и плодовитая. Она уже родила  Германику  четырех  детей,  а  в
дальнейшем родит еще пять.
   Хотя правило Ливии насчет моего присутствия - вернее, отсутствия  -за  ее
столом не было отменено, а мать по-прежнему обходилась  со  мной  более  чем
прохладно, Германик при каждой возможности приглашал меня в  компанию  своих
благородных друзей.  Ради  него  они  относились  ко  мне  более  или  менее
уважительно, но взгляд семьи на мои умственные способности был  известен,  и
считалось, будто Тиберий его разделяет, поэтому  никто  не  домогался  моего
близкого знакомства. По совету Германика я  объявил,  что  намерен  устроить
публичное чтение моего  последнего  исторического  труда,  и  пригласил  ряд
известных любителей и знатоков литературы. Книга, которую я собирался читать
и над которой много работал, должна была представить интерес для  слушателей
- я  разбирал  в  ней  формулы,  применяемые  этрусскими  жрецами  во  время
ритуальных омовений, и давал перевод каждой из них на латынь, что  проливало
новый свет на многие наши очистительные обряды, точное значение  которых  со
временем стало неясным. Германик предварительно прочитал эту работу от корки
до корки и показал матери и Ливии, которые одобрили ее, а затем  великодушно
послушал меня, когда я репетировал. Он поздравил меня как  по  поводу  самой
работы, так и исполнения, и, по-видимому, его отзыв  стал  широко  известен,
так как комната, где я намеревался читать, оказалась набита битком. Ливии не
было, Августа тоже, но мать, сам Германик и Ливилла пришли.
   Я  был  в  прекрасном  настроении  и  нисколько  не  нервничал.  Германик
предложил мне подкрепиться перед чтением бокалом хорошего вина, и  я  решил,
что это превосходная мысль. Поставили кресло для Августа -  если  ему  вдруг
вздумается прийти - и для Ливии; роскошные  кресла,  в  которых  они  всегда
сидели, посещая наш дом. Когда все собрались и заняли места, двери  закрыли,
и я начал читать. Читал я отлично, следя за  тем,  чтобы  не  спешить  и  не
тянуть, не кричать и не произносить слова слишком тихо, читал так, как надо,
и чувствовал, что аудиторию, ничего не  ждавшую  от  меня,  чтение  невольно
захватило. И тут, как назло, раздался громкий стук в дверь. Никто не  открыл
ее, и стук повторился. Затем загрохотала ручка,  и  в  комнату  вошел  самый
толстый человек, какого я видел в жизни, в тоге всадника, с большой  вышитой
подушкой в руке. Я перестал читать, так как подошел  к  трудному  и  важному
месту, а меня никто не слушал - все  взгляды  устремились  на  всадника.  Он
заметил Ливия и приветствовал его с певучим акцентом, присущим, как я  потом
узнал, падуанцам, затем обратился с приветствием ко всем присутствующим, что
вызвало  приглушенные  смешки.  Толстяк  не  обратил  особого  внимания   на
Германика, хотя тот был консул, или на нас с матерью, хотя мы  были  хозяева
дома. Оглядевшись  в  поисках  места,  он  увидел  кресло  Августа,  но  оно
показалось ему узким, и он завладел креслом Ливии. Положил на него  подушку,
собрал у колен плащ и с ворчанием уселся. И, естественно, кресло,  старинное
и очень хрупкое, вывезенное из Египта в числе прочей мебели, захваченной  во
дворце Клеопатры, с треском под ним развалилось.
   Все, кроме Германика, матери, Ливия  и  наиболее  серьезных  людей  среди
присутствующих,  разразились  хохотом;  но  когда  толстяк  со   стонами   и
проклятиями поднялся, потирая  ушибленные  места  и  вышел  в  сопровождении
вольноотпущенника  из  комнаты,  тишина  восстановилась,   и   я   попытался
продолжать. Однако я никак не мог унять смех,  у  меня  сделалась  истерика.
Возможно, причиной тому было выпитое вино, а возможно, то, что я видел  лицо
толстяка, когда под ним подломилось кресло, чего не видел никто другой,  так
как кресло стояло в первом ряду, и он уселся прямо напротив  меня.  Так  или
иначе, я обнаружил, что  не  могу  сосредоточиться  на  ритуале  омовения  у
этрусков. Сперва слушатели разделяли мое веселье и даже смеялись  вместе  со
мной, но когда, с трудом преодолев  следующий  абзац,  я  случайно  взглянул
уголком глаза на злосчастное кресло, еле стоявшее на  расколотых  ножках,  и
опять расхохотался, аудитория стала выказывать признаки нетерпения.  Но  это
еще не все; только я успокоился, как двери распахнулись и в комнату вошли  -
кто,  вы  думаете?  -  ну  конечно,  Август  и   Ливия.   Они   торжественно
прошествовали между двумя рядами стульев, и  Август  сел.  Ливия  собиралась
сделать то же, но тут  увидела,  что  кресло  сломано,  и  спросила  громким
голосом: "Кто сидел на моем кресле?" Германик прилагал все  старания,  чтобы
объяснить Ливии, в чем дело, но она решила, что над ней потешаются, и  вышла
из комнаты. Август со смущенным видом последовал за ней. Кто меня обвинит  в
том, что я провалил чтение? Должно быть, сам  злой  бог  Мом  уселся  в  это
кресло, потому что спустя пять минут ножки  его  разъехались,  и  оно  снова
рухнуло на пол: с  одной  из  ручек  отломилась  золотая  львиная  голова  и
покатилась прямо мне под  ноги.  Я  снова  потерял  над  собой  контроль  и,
задыхаясь, захлебываясь и хрипя, принялся громко хохотать. Германик  подошел
ко мне и умолял взять себя в руки, но я смог лишь  поднять  с  пола  львиную
голову и беспомощно указать на кресло. Если Германик когда-либо сердился  на
меня, это было в тот раз. Я очень расстроился, увидев, что  он  сердится,  и
это сразу отрезвило меня. Но я потерял всякую уверенность в себе и стал  так
сильно заикаться, что мне, увы, пришлось замолчать. Германик  изо  всех  сил
старался спасти положение: он предложил, чтобы мне вынесли благодарность  за
мой интересный труд, выразил сожаление, что неудачное происшествие  вынудило
меня прервать чтение и  заставило  Отца  отчизны  и  сиятельную  Ливию,  его
супругу, лишить их своего общества, а также надежду, что в  самом  ближайшем
будущем при более благоприятных обстоятельствах я прочитаю еще  какую-нибудь
из  своих  работ.  На  свете  не  было  более  заботливого  брата  и   более
благородного человека. Но я с тех пор ни  разу  не  читал  своих  трудов  на
публике.
   Однажды Германик пришел ко мне с очень серьезным и мрачным видом.  Долгое
время он молчал, но наконец решился и заговорил:
   - Я беседовал сегодня утром с Эмилием, и мы вспомнили о  бедном  Постуме.
Эмилий сам завел о нем речь, спросив, в чем именно его обвинили,  и  сказал,
по-видимому, вполне искренне, что, как он понял,  Постум  пытался  совершить
насилие над двумя патрицианками, но никто, похоже, не знает,  кто  они.  При
этих словах я пристально на него посмотрел и увидел, что он не лжет. Тогда я
предложил поделиться с ним своими сведениями,  но  только  если  он  обещает
держать в тайне то, что от меня услышит. Когда я сказал, что одна из  женщин
- его собственная дочь, обвинившая Постума в том, будто он хотел  лишить  ее
невинности, причем не где-нибудь, а в родительском доме, Эмилий страшно  был
удивлен и  не  хотел  мне  верить.  Он  сильно  разгневался  и  сказал,  что
воспитательница Эмилии,  несомненно,  не  покидала  комнаты,  пока  там  был
Постум. Он хотел пойти к Эмилии и выяснить, правда ли все это, и  если  так,
почему он слышит эту историю  впервые,  но  я  остановил  его,  напомнив  об
обещании.  Я  не  доверял  Эмилии.  Вместо  этого  я  предложил  расспросить
воспитательницу, но так, чтобы не  напугать  ее.  Эмилий  послал  за  ней  и
осведомился, о чем разговаривали Постум и Эмилия  во  время  ложной  тревоги
насчет воров в тот последний раз, когда Постум у них обедал. Сперва  женщина
ничего  не  могла  вспомнить,  но  когда  я  спросил:  "Не  о  фруктовых  ли
деревьях?",  -  она  сказала:  "Да,  да,  конечно,  о  вредителях  фруктовых
деревьев".  Эмилий  поинтересовался,  не  говорили  л