бог Аполлон остается холостяком или  потому,  что
не может выбрать одну из девяти муз, или потому, что боится  обидеть  восемь
из них, выбрав в жены девятую. К тому же он бессмертен и вечно молод, так же
как они, ничего страшного, если он  отложит  свой  выбор  на  неопределенное
время, ведь они все до единой в него влюблены, как говорит  поэт,  как  бишь
его? Но возможно, Август в конце концов убедит его выполнить  свой  долг  по
отношению к Олимпу, дать  одной  из  девяти  торжественный  брачный  обет  и
создать большую семью "быстрее, чем спаржа варится".
   Раздавшийся взрыв хохота заставил  Винициана  замолчать,-  "быстрее,  чем
спаржа варится" было одним из любимых  выражений  Августа.  Были  и  другие:
"Легче, чем собаке сесть на землю", "Есть много  способов  содрать  шкуру  с
кота", "Не лезь в мои дела, я не буду лезть в твои" и "Я прослежу, чтобы это
было отложено до греческих календ" (все равно, что  сказать:  "До  тех  пор,
когда рак свистнет"), а также "Своя рубашка ближе к телу" (имея в виду,  что
собственные интересы стоят на первом  месте).  Если  его  пытались  подавить
образованностью, Август говорил: "Возможно, редька не знает по-гречески,  но
я-то знаю". Уговаривая кого-нибудь  терпеливо  переносить  неприятности,  он
обычно говорил: "Давай будем довольствоваться тем, что предлагает Катон". Из
моих рассказов о Катоне, этом добродетельном цензоре, вам  нетрудно  понять,
что он имел в виду.  Я  обратил  внимание,  что  сам  часто  употребляю  эти
обороты,- потому, вероятно, что согласился принять его  имя  и  пост.  Самым
подручным было выражение, к которому он прибегал, когда, произнося публичную
речь, терял конец фразы - то же все время происходит со мной, потому  что  я
склонен, выступая экспромтом, равно как и в исторических трудах, если  я  за
собой не слежу, запутываться в длинных и  сложных  предложениях...  вот  как
сейчас, вы заметили? Так вот, стоило  Августу  сбиться,  он,  как  Александр
Македонский, разрубал гордиев узел одним ударом меча, говоря:  "У  меня  нет
слов, сиятельные отцы. Что бы я ни  сказал,  это  не  будет  соответствовать
глубине моих чувств по данному поводу". Я выучил эту фразу наизусть,  и  она
часто спасала меня; я вскидывал руки, закрывал глаза и  возглашал:  "У  меня
нет слов, сиятельные отцы; что бы я ни сказал, это не будет  соответствовать
глубине моих чувств по этому поводу". Затем, приостановившись на миг,  ловил
нить своих рассуждений.
   Мы  обожествили  Ливию  без  дальнейших  проволочек  и  приняли   решение
поставить ее статую рядом со статуей Августа в его храме. Во время церемонии
обожествления младшие сыновья знатных семей устроили  потешный  конный  бой,
который входил в "троянские игры". Мы  также  постановили,  чтобы  во  время
больших цирковых игр бабкина колесница ехала в процессии и  чтобы  везли  ее
слоны; честь эту она разделяла только с Августом. Весталкам  было  приказано
приносить ей жертвоприношения, а все римлянки с этого  времени  должны  были
клясться в суде именем Августы, наподобие того как  римляне  мужского  пола,
присягая, клялись именем Августа. Что ж, я сдержал обещание.
   В Риме было сравнительно спокойно. Деньги поступали в казну в достаточном
количестве,  и  я  смог  отменить  еще  часть  налогов.   Советники   вполне
управлялись с делами, к моему полному удовлетворению. Мессалина была  занята
проверкой   реестров   римских   граждан.   Она    обнаружила,    что    ряд
вольноотпущенников  называли  себя  гражданами  Рима   и   претендовали   на
привилегии, на которые не имели прав. Мы решили наказать обманщиков со  всей
строгостью, конфисковать их  имущество,  а  самих  снова  сделать  рабами  и
отправить на починку городских дорог или уборку  мусора  на  улицах.  Я  так
безоговорочно доверял Мессалине, что разрешил ей пользоваться от моего имени
дубликатом моей печати для всех писем и документов. Чтобы в Риме  стало  еще
спокойней, я распустил клубы. Ночная  стража  была  больше  не  в  состоянии
сладить с созданными за последнее время по  подобию  "разведчиков"  Калигулы
бесчисленными сообществами  молодых  буянов,  которые  всю  ночь  не  давали
честным горожанам сомкнуть глаз своими дикими дебошами.  Надо  сказать,  что
эти клубы существовали в Риме  последние  сто  и  даже  больше  лет  и  были
заимствованы из Греции. В Афинах, Коринфе и других греческих городах в такие
клубы входили юноши из знатных  семей,  то  же  было  и  в  Риме  до  начала
правления  Калигулы,  который  завел  обыкновение  пускать   туда   актеров,
профессиональных  гладиаторов,  возничих,  музыкантов  и  прочую  шушеру.  В
результате увеличилось буйство  и  беспутство,  большому  урону  подверглась
недвижимая собственность - молодые шалопаи иногда даже поджигали  дома  -  и
страдали ни в чем не повинные люди, случайно  оказавшиеся  на  улице  ночью,
возможно  в  поисках  акушерки  или  врача   или   по   другому   столь   же
безотлагательному поводу. Я издал указ о роспуске этих клубов, но, зная, что
одного этого будет мало, сделал единственно возможный действенный шаг, чтобы
положить им конец и восстановить  общественный  покой  и  порядок:  запретил
использование любого жилого помещения под клуб под  угрозой  очень  большого
штрафа и объявил незаконной продажу  жареного  мяса  и  другой,  только  что
состряпанной снеди, для поглощения ее в том доме, где ее готовили. Я включил
сюда продажу крепких напитков. После захода солнца ни  в  одной  таверне  не
разрешалось пить вино. Ведь именно совместные трапезы и возлияния  побуждали
юношей, когда у них начинало шуметь в голове,  выходить  на  свежий  воздух,
петь непристойные песни, приставать к прохожим и провоцировать ночную стражу
на драки, а потом разбегаться по сторонам. Если они будут вынуждены  обедать
дома, вряд ли станут случаться подобные вещи.
   Мой указ возымел свое действие и вызвал  одобрение  большинства  горожан:
стоило мне теперь показаться на  улице,  отовсюду  раздавались  приветствия.
Тиберия никогда не встречали с таким пылом, да и Калигулу тоже, разве что  в
первые месяцы его правления, когда он был само великодушие,  сама  щедрость.
Но я не сознавал, как меня любят и насколько, по-видимому, римляне страшатся
меня потерять, пока по Риму не пронесся слух  о  том,  что,  направляясь  из
города в Остию, я попал в засаду, устроенную сенаторами и их рабами,  и  был
убит. Весь город принялся оплакивать меня самым жалостным образом:  горожане
ломали руки,  заливались  слезами,  сидя  на  пороге  своих  домов,  плакали
навзрыд; те же, у кого возмущение  перебороло  горе,  кинулись  на  рыночную
площадь с криком "Гвардейцы - предатели,  а  сенаторы  -  шайка  отцеубийц".
Послышались громкие угрозы, предлагали даже сжечь в отмщение здание  сената.
Слухи эти не имели под собой ни малейшего  основания,  хотя  в  тот  день  я
действительно отправился в Остию, чтобы проверить, в каком состоянии  причал
для разгрузки. (Мне сообщили, что в плохую погоду  по  пути  от  корабля  до
берега теряется много зерна, и я хотел посмотреть, нельзя  ли  этого  как-то
избежать. Мало в каком  из  больших  городов  такая  неудобная  гавань,  как
римская Остия. Когда дует сильный западный  ветер  и  гонит  в  устье  Тибра
тяжелые волны, суда с пшеницей вынуждены неделями стоять на якоре,  не  имея
возможности разгрузиться.) Я подозреваю,  что  слух  насчет  засады  пустили
банкиры, хотя доказательств у меня нет: ловкий трюк с целью  создать  резкий
спрос на наличные деньги. Все говорили, что в случае,  если  я  вдруг  умру,
начнется междоусобица и на улицах будут кровавые стычки  между  сторонниками
соперничающих претендентов на престол. Банкиры, знающие об  этих  опасениях,
предвидели, что те владельцы недвижимого имущества, которые  не  хотят  быть
замешаны в беспорядках, естественно, поспешат  покинуть  город:  как  только
сообщат о моей смерти, они тут же кинутся в  банки,  чтобы  срочно  заложить
свою землю и недвижимость за  наличные  деньги,  причем  будут  согласны  на
суммы, куда меньшие, чем стоит их собственность. Это и случилось.  Положение
опять спас Ирод. Он пришел к  Мессалине  и  настоял,  чтобы  она  немедленно
издала  от  моего  имени  приказ  закрыть  все  банки  впредь   до   особого
распоряжения. Это было сделано. Но паника прекратилась только тогда, когда я
получил в Остии известие о том, что творится в городе,  и  послал  несколько
своих  служащих  -  честных  людей,  слову  которых  горожане  должны   были
поверить,- обратно в  город,  на  рыночную  площадь,  чтобы,  поднявшись  на
ростральную трибуну, они засвидетельствовали перед горожанами, что  все  это
выдумка,  распространенная  каким-то  врагом  государства   для   достижения
собственных бесчестных целей.
   Я обнаружил, что приспособления для разгрузки зерна  в  Остии  никуда  не
годятся. Надо сказать, что вопрос о снабжении Рима зерном вообще  был  очень
трудным. Калигула оставил государственные зернохранилища такими же  пустыми,
как государственную казну. Только убедив хлебных торговцев приходить к нам с
грузом в любую погоду, даже с риском  для  их  судов,  мне  удалось  кое-как
перебиться зиму. И, разумеется,  я  должен  был  платить  им  втридорога  за
потерянные суда, погибшую команду и зерно. Я твердо решил покончить  с  этим
раз и навсегда и сделать Остию безопасной в самую плохую погоду;  поэтому  я
послал за строителями, чтобы они ознакомились с  местом  и  представили  мне
план новой гавани.
   Первые настоящие неприятности за пределами  Рима  начались  в  Египте.  С
молчаливого согласия Калигулы александрийские греки  позволяли  себе  чинить
любую расправу над александрийскими евреями за их отказ поклоняться ему  как
божеству.  Грекам  не  разрешалось  носить  на  улице  оружие  -  это   была
прерогатива римлян,- но, несмотря на  это,  они  ухитрялись  самыми  разными
способами применять по отношению к евреям физическое насилие. Евреи,  многие
из которых были откупщики и, естественно, не пользовались  особой  симпатией
членов греческой колонии, не таких расчетливых и не таких богатых, ежедневно
подвергались унижениям и угрозам. Будучи малочисленней, чем  греки,  они  не
могли оказать должного сопротивления, а их старейшины были в  тюрьме.  Евреи
послали известие об этом своим родичам в Палестине,  Сирии  и  даже  Парфии,
сообщая, в какое трудное положение они попали и умоляя  о  помощи  деньгами,
оружием и людьми.  Их  единственной  надеждой  было  вооруженное  восстание.
Помощь не замедлила прийти, и не малая. Мятеж был назначен на день  прибытия
в Египет Калигулы, когда греки  в  праздничных  одеждах  соберутся  в  порту
приветствовать его; римский гарнизон тоже будет там в  почетном  карауле,  и
город останется без защиты. Известие о смерти Калигулы привело к  тому,  что
восстание началось раньше  времени,  причем  недостаточно  решительно  и  не
достигло своей цели. Но губернатор Египта испугался и срочно прислал  в  Рим
просьбу отправить в Александрию дополнительные войска:  в  самом  городе  их
было слишком мало. Однако на  следующий  же  день  он  получил  мое  письмо,
написанное ему за две недели до того, где я уведомлял его о моем  восшествии
на трон и приказывал освободить из  тюрьмы  алабарха  с  другими  еврейскими
старейшинами, а также приостановить действие религиозных эдиктов Калигулы  и
его указа о преследовании евреев до тех пор, пока  я  не  буду  в  состоянии
уведомить его об их полной отмене. Евреи ликовали, и даже те, кто раньше  не
принимал участия в восстании, решили, что теперь, когда император оказал  им
свое благоволение, они могут с лихвой отплатить грекам. Было  убито  немалое
число самых ярых антисемитов. Тем временем  я  ответил  губернатору  Египта,
приказав ему навести в городе порядок, даже, если понадобится, пустить в ход
оружие, но добавил, что, учитывая мое  предыдущее  письмо,  которое,  как  я
надеюсь,  оказало  успокаивающее  действие,  я  не   считаю   нужным   слать
подкрепление. Возможно,  поступки  евреев  были  спровоцированы,  и  теперь,
будучи разумными людьми и зная, что их обиды будут постепенно заглажены, они
прекратят всякие враждебные действия.
   Это положило конец беспорядкам; и еще через несколько дней, посовещавшись
с сенатом, я окончательно отменил  декреты  Калигулы  и  вернул  евреям  все
привилегии, которыми они пользовались  при  Августе.  Но  некоторые  молодые
евреи, все еще страдавшие от чувства несправедливости, устраивали шествия по
улицам Александрии, неся знамена с надписями: "Лишить наших  преследователей
всех гражданских прав", что было нелепо,  или:  "Равные  права  всем  евреям
империи",  что  было  далеко  не  так  нелепо.  Я  издал  эдикт   следующего
содержания:
   "Тиберий Клавдий Нерон Цезарь Август Германик, великий понтифик, защитник
народа, консул, избранный на второй срок, выпускает следующий декрет:
   Сим я исполняю с охотой ходатайство царя Агриппы и его брата, царя Ирода,
выдающихся людей, к которым я отношусь с глубочайшим уважением, о том, чтобы
я даровал всем евреям, проживающим в  Римской  империи,  такие  же  права  и
привилегии, какие я даровал, вернее вернул, евреям Александрии.  Я  оказываю
им эту милость, не только чтобы удовлетворить просьбу вышеназванных лиц,  но
и потому, что считаю евреев достойными этих прав и  привилегий:  они  всегда
были верными друзьями Римской республики.  Однако  я  считаю  несправедливым
лишить (как предлагалось) какой  бы  то  ни  было  греческий  город  прав  и
привилегий, дарованных ему Августом (ныне обожествленным), так же  как  было
несправедливо лишить еврейскую  колонию  в  Александрии  -  что  сделал  мой
предшественник - всех ее прав и  привилегий.  Что  справедливо  для  евреев,
справедливо для греков, и наоборот. Посему я  решил  дозволить  всем  евреям
империи без какой-либо помехи соблюдать обычаи  их  праотцов,  если  это  не
будет во вред Риму. В то же время я  требую,  чтобы  они  не  злоупотребляли
оказанной им милостью, выказывая презрение к  верованиям  и  обычаям  других
народов:  пусть  удовольствуются  возможностью  соблюдать  свой  собственный
закон. По моему соизволению решение это должно  быть  высечено  на  каменных
плитах под ответственность правителей всех царств, городов, колоний и  общин
как в Италии, так и за ее пределами, независимо от того, кто  там  правит  -
римский губернатор или местный властитель,  находящийся  в  союзе  с  Римом;
плиты эти должны быть выставлены на всеобщее обозрение на видном  месте,  на
такой высоте, чтобы слова были хорошо видны с  земли,  и  стоять  там  целый
месяц, чтобы их прочитали все жители до одного".
   Как то раз в личной беседе с Иродом я сказал:
   - Все дело в том,  что  ум  евреев  и  ум  греков  устроен  по-разному  и
конфликты между ними неизбежны. Евреи - серьезны и горды, греки -  тщеславны
и насмешливы, евреи привержены  к  старому,  неугомонные  греки  вечно  ищут
нового, евреи независимы и самонадеянны, греки держат нос по ветру  и  легко
приспосабливаются. Я могу утверждать, что мы, римляне, понимаем греков -  мы
знаем их потенциальные возможности и их пределы и делаем из греков  полезных
слуг, но я никогда не возьмусь утверждать,  будто  мы  понимаем  евреев.  Мы
победили их благодаря превосходящим военным силам, но мы отнюдь не чувствуем
себя их владыками. Мы сознаем, что они сохраняют древние добродетели  своего
народа, а мы свои древние добродетели потеряли, и  поэтому  нам  перед  ними
стыдно.
   Ирод спросил:
   -  Тебе  знакома  еврейская  версия   Девкалионова   потопа?   Еврейского
Девкалиона звали Ной. У него было три женатых  сына,  которые,  когда  потоп
кончился, вновь населили землю. Старшего сына звали Сим, среднего  -  Хам  и
младшего - Иафет. Хам был наказан за то, что насмехался над отцом, когда тот
однажды напился и сорвал с себя одежды,- он был обречен служить  своим  двум
братьям, которые  вели  себя  более  пристойно.  Хам  -  родоначальник  всех
африканских народов, Иафет - родоначальник  греков  и  италийцев,  а  Сим  -
родоначальник  евреев,  сирийцев,  финикийцев,  арабов,  идумеев,   халдеев,
ассирийцев и родственных им народов. Существует  очень  старое  пророчество,
где говорится, что стоит Симу  и  Иафету  оказаться  под  одной  крышей  как
начинаются пререкания и стычки. И так оно и есть. Александрия -  яркий  тому
пример. Если бы из всей Палестины изгнать греков, которым  здесь  не  место,
было бы куда легче ею управлять. То же можно сказать о Сирии.
   - Легче? Кому? Только не римскому  губернатору,-  улыбнулся  я.-  Римляне
произошли не от Сима и рассчитывают на поддержку  греков.  Вам  бы  пришлось
тогда изгнать и нас тоже. Но я с тобой согласен в  том,  что  лучше  бы  Рим
вообще не завоевывал Востока. Было бы куда разумней  ограничиться  потомками
Иафета. Александр и Помпей - вот кто в ответе за  это.  Оба  получили  титул
"великий" за свои восточные завоевания, но я не вижу,  чтобы  это  пошло  во
благо их странам.
   - Все уладится, цезарь, в свое время,- задумчиво сказал Ирод,- если у нас
хватит терпения.
   Затем я рассказал Ироду,  что  собираюсь  помолвить  свою  дочь  Антонию,
которая скоро достигнет  брачного  возраста,  с  молодым  Помпеем,  потомком
Помпея Великого. Калигула отобрал у молодого Помпея этот титул, сказав,  что
он слишком великолепен для мальчика его лет, да и к тому  же  во  всем  мире
теперь есть лишь один "Великий". Незадолго  до  нашего  разговора  я  вернул
Помпею этот титул так же, как  все  прочие  титулы,  забранные  Калигулой  у
знатных римских родов, а вместе с ними и семейные  отличия,  вроде  ожерелья
Торкватов и Цинциннатова золотого завитка. Ирод не высказал никаких взглядов
по этому  вопросу.  Я  и  предположить  не  мог,  что  будущие  политические
отношения между Симом и Иафетом настолько занимали тогда его ум, что  он  не
мог думать ни о чем другом.
   ГЛАВА IX
   Когда Ирод прочно посадил  меня  на  трон  и  указал,  каким  путем  идти
дальше,- уверен, что именно так он рассматривал  всю  ситуацию,-  и  получил
взамен ряд милостей, он сказал, что должен наконец покинуть Рим, если только
у меня нет для него действительно важного дела, с которым не справится никто
другой. Я не  мог  придумать  предлога,  чтобы  его  задержать,  к  тому  же
чувствовал бы себя обязанным возмещать  все  новыми  землями  каждый  месяц,
который Ирод провел со мной, поэтому после роскошного пира я  его  отпустил.
Должен признаться, что в тот вечер мы были достаточно пьяны, и я ронял слезы
при мысли о его отъезде. Мы вспоминали дни своей совместной учебы,  и  когда
никто, по-видимому, не мог нас услышать, я перегнулся через стол и обратился
к Ироду, назвав его старым прозвищем.
   - Разбойник,- тихо сказал я,- я всегда думал, что  ты  будешь  царем,  но
если бы кто-нибудь сказал мне, что я стану твоим императором,  я  назвал  бы
того сумасшедшим.
   - Мартышечка,- ответил он, тоже понизив голос.- Ты - дурак, как я  всегда
говорил тебе. Но дуракам - счастье. И счастье  обычно  не  изменяет  им.  Ты
будешь богом на Олимпе, а я всего лишь мертвым героем;  да-да,  не  красней,
так оно именно и будет, хотя нет сомнения в том, кто из нас умней.
   Как приятно было слышать, что Ирод снова разговаривает со  мной  в  своей
обычной манере. Последние три месяца он обращался ко мне  самым  официальным
образом, подчеркивая разделявшую нас дистанцию, ни  разу  не  забыв  назвать
меня Цезарь Август и выразить глубочайший восторг  по  поводу  любого  моего
мнения, даже если он, как ни прискорбно, был вынужден не согласиться с  ним.
"Мартышечка"  (Cercopithecion)  было  прозвище,  данное  мне  Афинодором.  Я
попросил Ирода, когда он будет писать мне из  Палестины,  класть  в  конверт
вместе  с  официальным  письмом,  подписанным  всеми  его  новыми  титулами,
неофициальное, с подписью "Разбойник", и сообщать  в  нем  все  новости  как
частное лицо. Он согласился при условии, что я буду отвечать ему  тем  же  и
под