озможно, я ошибаюсь -за последнее время он сделают  весьма
скромные успехи. Но если мы все же придем к заключению, что  его  физические
недостатки связаны с недостатками умственными, не следует давать повода  для
насмешек над ним и над нами злым  людям,  которые  привыкли  потешаться  над
вещами  такого  рода.  Повторяю,  мы  должны  как  можно  скорее  прийти   к
окончательному выводу, хотя бы для того, чтобы не ломать себе голову  всякий
раз, когда придется решать,  способен  ли  он  справиться  с  той  или  иной
государственной должностью, к которой обязывает его рождение.
   В данном случае - отвечаю на твой вопрос, что делать с Клавдием во  время
Марсовых игр, - я не возражаю против того, чтобы он ведал угощением  жрецов,
но лишь при условии, что он все предоставит своему шурину, молодому  Плавтию
Сильвану, и будет слушаться его указаний. Он сможет  многому  научиться,  и,
если хорошо выучит урок, у него не будет причин ударить в грязь лицом. Но  о
том, чтобы сидеть рядом с нами на виду у всех  в  императорской  ложе  возле
священной статуи, не может быть и речи; он только  будет  обращать  на  себя
всеобщее внимание, и любые странности в его поведении вызовут  нежелательные
толки.
   Вторая проблема - что делать с ним во время Латинских игр. Германик  идет
вместе  с  консулами  на  Альбанскую   гору,   чтобы   принять   участие   в
жертвоприношениях, и Клавдий, как я понял, хочет пойти с  ним.  Снова  я  не
уверен, можно ли на него положиться и не выставит ли он себя  на  посмешище.
Германик  будет  занят  своими  обязанностями  и   не   сможет   все   время
присматривать за ним. И если все же Клавдий пойдет  туда,  люди  обязательно
спросят, что он там делает и почему мы не назначили его на  время  праздника
городским префектом - почетная должность, на которую, как ты должна помнить,
мы назначали по очереди, как  только  они  достигали  совершеннолетия,  Гая,
Луция, Германика, юного  Тиберия  и  Постума,  чтобы  они  попробовали  вкус
власти. Лучший способ выйти из этого затруднительного положения -  объявить,
что Клавдии болен, так как о том,  чтобы  предоставить  ему  пост  префекта,
нечего и говорить.
   Если захочешь, можешь показать это письмо нашей Антонии; заверь  ее,  что
вопрос относительно ее сына  будет  скоро  так  или  иначе  решен.  То,  что
официально он - ее опекун, ни с чем не сообразно.
   Август".
   За исключением того, что угощение жрецов было  моей  первой  общественной
обязанностью, ничего  особенно  интересного  об  этом  я  сказать  не  могу.
Плавтий, тщеславный проворный человечек, похожий на воробья, исполнял все за
меня и даже не дал себе труда объяснить мне систему обслуживания или порядок
соблюдения старшинства жрецов, мало того - не желал отвечать  мне,  когда  я
его об этом спрашивал. Единственное, что он  сделал,  -  познакомил  меня  с
определенными ритуальными жестами и фразами, которые я должен был пускать  в
ход, приветствуя жрецов, а затем  на  разных  стадиях  обеда,  запретив  мне
произносить хотя бы слово по собственному почину. Это было крайне неприятно,
так как я не раз мог с успехом принять участие в беседе, а  мое  молчание  и
подчинение Плавтию производили плохое впечатление. Самих игр я не видел.
   Вы заметили в письме Ливии слова, порочащие Постума? С этого времени  они
стали все чаще появляться в ее  письмах,  и,  хотя  Август  сперва  пытается
защитить внука, постепенно недовольство им все растет. Я думаю, говорила ему
Ливия куда больше, чем писала, - как иначе объяснить, что Постум  так  легко
лишился расположения деда,  -  но  некоторые  претензии  проскользнули  и  в
письмах. Сперва Ливия передает жалобу  Тиберия  на  то,  что  Постум  дерзко
отзывался о родосском университете. Затем - жалобу Катона на то, что  Постум
плохо влияет на младших товарищей, не желая подчиняться дисциплине. Вслед за
тем Ливия предъявляет частные отчеты Катона, говоря, что не показывала их до
сих пор, надеясь на перемену к лучшему. Потом упоминает, что Постум угрюм  и
замкнут - это было время, когда он горевал из-за смерти Гая и терзался из-за
Ливиллы. Затем Ливия советует, когда Постум  достигнет  совершеннолетия,  не
отдавать ему сразу всего наследства, завещанного отцом,  Агриппой,  так  как
"оно предоставит  ему  возможности  еще  большего  расточительства,  чем  он
позволяет себе сейчас!". Когда по возрасту Постум смог вступить в армию, его
зачисляют в гвардию в чине простого лейтенанта и не воздают  никаких  особых
почестей, оказанных в свое время Гаю и Луцию. Август считает, что это  самый
безопасный путь: Постум честолюбив, нельзя допустить, чтобы  возникла  такая
же  неловкая  ситуация,  как  тогда,  когда  молодые  патриции  поддерживали
Марцелла против Агриппы или Гая против Тиберия. Вскоре мы читаем, что Постум
с негодованием говорит по этому поводу Августу: "Сами по себе почести мне не
нужны, но то, что меня их лишили, было неправильно понято моими  друзьями  -
они сочли, будто я впал в немилость".
   Затем идут более серьезные жалобы. Выведенный из себя Плавтием - ни  один
из них не сказал Ливии, что именно вызвало ссору, -  Постум  схватил  его  и
бросил в  фонтан  в  присутствии  нескольких  высокопоставленных  лиц  и  их
прислужников. Когда Август призвал  его  к  ответу,  Постум  не  выказал  ни
малейшего раскаяния и настаивал на том, что Плавтий  заслужил  купание,  так
как оскорбительно разговаривал со мной; при  этом  он  выразил  недовольство
тем, что у него несправедливо удерживают наследство.  Вскоре  Ливия  укоряет
Постума в том, что он переменился и ведет себя грубо  по  отношению  к  ней.
"Что отравляет тебя?" - спрашивает  Ливия,  и  Постум  отвечает,  ухмыляясь:
"Может быть, ты подсыпала  чего-нибудь  мне  в  суп".  Когда  Ливия  требует
объяснения этой дерзкой шутки, он отвечает с еще более вульгарной  ухмылкой:
"Подсыпать приправу в суп - обычное дело для мачех". Затем поступила  жалоба
от начальника Постума насчет того, что тот не общается  с  другими  молодыми
офицерами и проводит все свое свободное время на море,  где  удит  рыбу.  Он
даже получил прозвище "Нептун".
   Обязанности жреца Марса не сильно меня обременяли. Плавтию,  который  был
жрецом той же коллегии, предписали надзирать за мной во время  церемоний.  Я
начинал ненавидеть Плавтия. Оскорбление, за которое Постум кинул его в воду,
было далеко не единственным. Он называл меня лемуром и говорил, что лишь  из
уважения к Августу и Ливии не плюет мне в лицо всякий раз, как я  задаю  ему
глупые и ненужные вопросы.
   ГЛАВА XI
   Год, предшествующий моему совершеннолетию  и  женитьбе,  оказался  плохим
годом для Рима. На юге Италии произошло несколько землетрясений, разрушивших
ряд городов. Весной дожди почти не выпадали, и у посевов по всей стране  был
жалкий вид, а затем, когда еще не успели собрать урожай,  начались  ливни  и
прибили те хлеба, которые все же заколосились. Ливни были такие сильные, что
на Тибре снесло мост, и в течение семи дней в нижнюю часть города  добраться
можно было только на лодках. Стране  угрожал  голод,  и  Август  отправил  в
Египет и другие части империи уполномоченных для закупки  зерна  в  огромных
количествах.  Общественные  амбары  были  пусты  из-за  плохого   урожая   в
предшествующий год - хотя не  такого  плохого,  как  сейчас.  Уполномоченным
удалось купить зерна, но по очень высокой цене и меньше,  чем  нужно.  Зимой
город оказался в бедственном положении, тем более бедственном,  что  он  был
перенаселен -за последние двадцать лет население Рима удвоилось; к  тому  же
швартовка кораблей в Остии,  городском  порту,  была  зимой  небезопасна,  и
караваны с зерном, прибывшие с Востока,  не  могли  разгрузиться  в  течение
многих недель.  Август  делал  все  возможное,  чтобы  уменьшить  голод.  Он
временно выслал из Рима в сельские местности - не менее, чем за сто миль  от
города - всех его обитателей, кроме  домовладельцев  и  их  семей,  назначил
продовольственный совет из экс-консулов для распределения зерна  и  запретил
публичные пиршества, даже в собственный день рождения. Много зерна он ввозил
за свой счет и раздавал нуждающимся. Как всегда, голод привел к бесчинствам,
а бесчинства привели к поджогам; целые улицы, где  были  расположены  лавки,
выжигались  по  ночам  полумертвыми  от  истощения  грабителями  из   бедных
кварталов.  Чтобы  предотвратить  это,  Август  организовал  бригаду  ночных
сторожей, разделенную на семь подразделений. Бригада эта оказалась настолько
полезной, что ее так никогда и не распустили. Ущерб, причиненный грабежами и
поджогами, был огромным. В это самое время ввели новый налог,  чтобы  добыть
деньги для войны с Германией, и из-за голода, пожаров  и  налогов  в  народе
началось  брожение,  стали  открыто  говорить   о   перевороте.   На   двери
общественных зданий прикалывали ночью угрожающие призывы. Ходили слухи,  что
существует огромный заговор.  Сенат  обещал  награду  за  сведения,  которые
помогут арестовать вожака, и множество  людей  поспешило  донести  на  своих
соседей, чтобы ее получить, и это еще увеличило беспорядки. По-видимому,  на
самом деле заговора не было, были лишь  надежды,  что  он  есть,  да  слухи.
Наконец из Египта, где урожай убирают  гораздо  раньше,  чем  у  нас,  стало
поступать зерно, и волнения постепенно улеглись.
   Среди  тех,  кого  временно  выселили  из  Рима  во  время  голода,  были
гладиаторы. Хоть и немногочисленные, они могли, по мнению Августа, в  случае
смуты быть опасны. Это был отчаянный народ, некоторые из  них  в  прошлом  -
аристократы, проданные за долги в  рабство  и  получившие  от  своих  хозяев
разрешение собрать сумму для выкупа, участвуя  в  гладиаторских  боях.  Если
юный аристократ входил в долги, как это порой бывает, не по собственной вине
или из-за юношеского легкомыслия, даже отдаленные родичи обычно спасали  его
от рабства, а не  то  вмешивался  сам  Август.  Так  что  эти  "благородные"
гладиаторы были людьми, которых никто не счел нужным избавить от их  участия
и которые, став, само собой, вожаками в гладиаторских школах,  вполне  могли
возглавить вооруженный бунт.
   Когда обстановка исправилась, их вернули обратно, и, чтобы привести  всех
в хорошее настроение, было решено устроить от имени Германика и моего  имени
большие гладиаторские игры и травлю диких зверей в честь нашего отца.  Ливия
хотела напомнить Риму об его подвигах, чтобы привлечь внимание к  Германику,
который был живой портрет отца и которого,  как  все  ожидали,  должны  были
вскоре отправить на помощь Тиберию в Германию, где наших славных полководцев
ждали новые победы. Мать и Ливия внесли свою  долю,  однако  основное  бремя
расходов пало на нас с Германиком. А поскольку  Германику  в  его  положении
деньги были нужнее, чем мне, то будет лишь справедливо, объяснила мне  мать,
если я дам в два раза больше. Я был только рад как-то услужить Германику. Но
когда после окончания игр я узнал, во что они обошлись, у меня волосы  стали
дыбом: все представления были задуманы на широкую ногу,  и,  помимо  обычных
издержек на гладиаторские бои и травлю диких зверей, очень много денег  ушло
на то, чтобы разбрасывать их в толпу.
   По особому указу сената во время процессии к амфитеатру мы  с  Германиком
ехали   в   отцовской   военной   колеснице.   Перед   этим   мы   совершили
жертвоприношения в его память у большой гробницы, выстроенной  Августом  для
себя самого, где он велел захоронить  урну  с  пеплом  отца  рядом  с  урной
Марцелла. Мы проехали по Аппиевой дороге под  мемориальной  аркой  отца,  на
которой была воздвигнута его колоссальная конная статуя, украшенная  лаврами
в честь торжества. Дул северо-восточный ветер,  и  врачи  не  разрешили  мне
выйти из дома без плаща. Я  сидел  рядом  с  Германиком,  деля  с  ним  пост
распорядителя, и заметил, что,  за  одним  исключением,  только  я  из  всех
присутствующих был в плаще. Вторым был Август, сидевший по другую сторону от
Германика. Он плохо переносил сильную жару и сильный холод и  зимой,  помимо
очень плотной тоги, надевал четыре туники  и  шерстяной  жилет.  Кое-кто  из
находившихся в амфитеатре увидел особое предзнаменование  в  сходстве  нашей
одежды и в том, что родился я в  первый  день  месяца,  названного  в  честь
Августа, к тому же в Лионе, где в тот самый день Август освящал свой алтарь.
Во всяком случае, так они говорили через много лет после  того.  Ливия  тоже
была в императорской ложе - особая честь,  оказанная  ей  как  матери  моего
отца. Обычно она сидела с весталками. Согласно правилам, на играх мужчины  и
женщины сидели порознь.
   То был первый бой гладиаторов, который мне разрешили смотреть, и это  еще
усиливало мое замешательство, вызванное тем, что мне  пришлось  играть  роль
устроителя и сидеть в императорской ложе. Германик взял весь труд  на  себя,
хотя делал вид, будто советуется со мной, когда надо было принимать решение,
и провел всю церемонию с большой уверенностью и достоинством.  Мне  повезло:
эти игры были лучшими, какие когда-либо показывались в  амфитеатре.  Правда,
глядя на подобное зрелище впервые, я не мог оценить его по заслугам - мне не
с чем было сравнивать, так как память не сохранила ни одного  образца  этого
искусства. Но и после того я не видел  ничего  лучшего,  а  с  тех  пор  мне
пришлось быть свидетелем около тысячи первоклассных игр. Ливия хотела, чтобы
Германик приобрел популярность как сын своего отца, и не жалела денег, чтобы
нанять лучших гладиаторов  Рима.  Обычно  профессиональные  гладиаторы  были
очень осторожны и старались не пораниться сами и не  поранить  противника  и
тратили почти всю свою энергию на ложные удары и выпады, которые  на  вид  и
слух казались гомерическими, но на самом деле не причиняли  никакого  вреда,
вроде тех ударов, которые наносят друг другу бутафорскими дубинками  рабы  в
низкой комедии. Лишь изредка, когда бойцы  приходили  в  ярость  или  хотели
свести старые счеты, на них стоило смотреть. На этот раз Ливия  собрала  всю
верхушку корпорации гладиаторов и сказала им, что желает  получить  за  свои
деньги настоящий товар. Если хоть  одна  схватка  окажется  притворной,  она
разгонит школы - слишком много было прошлым  летом  уловок  во  время  боев.
Поэтому главы школ предупредили  гладиаторов,  чтобы  на  этот  раз  они  не
вздумали играть в пятнашки, не то их вышвырнут из корпорации.
   Во время первых шести поединков  одного  человека  убили,  один  был  так
серьезно ранен, что умер в тот же день, а третьему отрубили руку со щитом  у
самого плеча, что вызвало хохот  зрителей.  В  каждом  из  последующих  трех
поединков один из сражающихся обезоруживал другого, но побежденные настолько
хорошо держались по время боя, что Германик и  я  вполне  могли  подтвердить
одобрение публики, подняв большой палец в знак того, что им даруется  жизнь.
Один из победителей был за год или два до того богатым  всадником.  Во  всех
этих поединках противники, согласно правилу, сражались  при  помощи  разного
оружия: меч против копья или боевого  топора,  копье  против  палицы  и  так
далее.  Седьмой  поединок   был   между   гладиатором,   вооруженным   мечом
установленного в армии образца и старомодным, круглым, обитым медью щитом, и
гладиатором, чье оружие составлял трезубец для ловли форели и короткая сеть.
Человеком с  мечом,  или  "преследователем",  был  солдат  гвардии,  недавно
приговоренный к смерти за то, что напился и ударил своего капитана. Смертная
казнь была заменена  боем  с  профессиональным  гладиатором  из  Фессалии  -
человеком с трезубцем, - которому платили  большие  деньги  и  который,  как
сказал мне Германик, убил больше двадцати противников за последние пять лет.
   Мои симпатии были на стороне старого солдата; когда он вышел на арену, он
был очень бледен и нетвердо держался  на  ногах  -  он  уже  несколько  дней
просидел в тюрьме, и яркий свет резал ему  глаза.  Вся  его  рота,  которая,
по-видимому, очень ему сочувствовала, так как  капитан  был  злой  и  грубый
человек, который запугивал их и не  брезговал  рукоприкладством,  стала  его
хором подбадривать; они кричали, чтобы он взял себя в руки и постоял  за  их
честь. Солдат выпрямился  и  крикнул:  "Постараюсь,  ребята!"  Его  лагерное
прозвище, как оказалось,  было  Окунь,  и  поэтому  большая  часть  зрителей
приняла его сторону, хотя гвардейцы не пользовались популярностью в  городе.
Если бы "окуню" удалось убить "рыболова", это было бы неплохой  шуткой.  Для
человека, который борется за  жизнь,  иметь  зрителей  на  своей  стороне  -
половина успеха. Фессалиец - гибкий,  жилистый,  длинноногий  и  длиннорукий
малый - вышел с чванным видом сразу  вслед  за  солдатом,  одетый  только  в
кожаную  тунику  и  жесткую  круглую  кожаную  шапочку.  Он  был  в  хорошем
настроении и перекидывался шутками с передними скамьями: его  противник  был
всего лишь любитель, а ему Ливия заплатила тысячу золотых за  выступление  и
обещала еще пятьсот, если он убьет противника после хорошего боя. Гладиаторы
вместе приблизились к нашей ложе и приветствовали сперва Августа и Ливию,  а
затем нас с Германиком обычной фразой:
   - Здравствуй, цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!
   Мы ответили  на  приветствие  принятым  жестом,  и  тут  Германик  сказал
Августу:
   - Взгляни, государь. Этот солдат -  один  из  ветеранов  моего  отца.  Он
получил в Германии награду за то, что первым проник за укрепление врага.
   Это заинтересовало Августа.
   - Прекрасно,  -  сказал  он,  -  значит,  мы  увидим  настоящий  бой.  Но
фессалиец, стало быть, на десять лет моложе, а возраст немало значит в  этой
игре.
   Тут Германик дал сигнал  трубачам,  и  бой  начался.  Фессалиец  принялся
танцевать вокруг Окуня, но тот не отступал. Он был не дурак и не тратил  зря
силы, бегая за более легко вооруженным противником, но и не стоял на  месте.
Фессалиец пытался  вывести  его  из  себя  насмешками,  но  Окунь  оставался
невозмутим.  Только  один  раз,  когда  фессалиец  оказался  на   достижимом
расстоянии,  он  пошел  в  наступление,  и  быстрота  его   выпада   вызвала
восторженный рев на скамьях. Но фессалиец вовремя отпрыгнул. Скоро бой  стал
более живым, фессалиец наносил колющие удары трезубцем. Окунь легко  отражал
их, не упуская из вида сеть с маленькими свинцовыми  шариками  для  тяжести,
которую фессалиец держал в левой руке.
   - Красивая работа! - сказала Ливия Августу. - Лучший гладиатор в Риме. Он
просто играет с солдатом. Ты заметил? Он давно  мог  запутать  его  сетью  и
прикончить, если бы захотел. Но он нарочно затягивает бой.
   - Да, - сказал Август, - боюсь, песенка  солдата  спета.  Не  стоило  ему
напиваться.
   Не успел Август закончить, как Окунь ударом меча вышиб из рук  фессалийца
трезубец, подбросил его вверх и, прыгнув  вперед,  распорол  кожаную  тунику
противника у подмышки. Фессалиец молниеносно отскочил и на бегу кинул сеть в
лицо Окуня. Как назло, свинцовый шарик ударил  того  по  глазу,  на  секунду
ослепив  его.   Солдат   приостановился,   и   фессалиец,   воспользовавшись
преимуществом, повернулся и выбил меч у него из рук. Окунь прыгнул за мечом,
но фессалиец его опередил; схватив меч, он подбежал к барьеру  и  кинул  его
богатому покровителю, сидевшему в первом ряду скамей, отведенных  всадникам.
Затем приступил к приятному занятию - расправе над безоружным  врагом:  сеть
свистела возле самой головы Окуня, трезубец колол то тут, то там,  но  Окунь
не падал духом, а один раз схватился за  трезубец  и  чуть  не  вырвал  его.
Фессалиец теперь подгонял его поближе к нашей ложе, чтобы поэффектнее убить.
   - Хватит, - сказала Ливия деловым тоном, - он  достаточно  поиграл.  Пора
кончать с этим солдатом.
   Фессалиец не нуждался в указке.  Он  одновременно  взметнул  над  головой
Окуня сеть и нацелился трезубцем ему в живот. И тут  раздался  оглушительный
рев. Откинувшись назад, Окунь правой рукой поймал сеть и тут же изо всех