тоит, и стал слушать  их  показания,  велев
судебному  регистратору  все  заносить  в  протокол.  Когда  одна  из  девиц
повторила очень грязные и вульгарные слова обвиняемого, регистратор спросил:
"И это записывать, цезарь?" На что я отвечал: "Почему бы и нет?"  Юноша  так
разъярился,  что,  подобно  мне  самому,-  вы  помните  служителя,   который
насмехался надо мной?  -  кинул  в  меня  дощечку  для  письма.  Но  если  я
промахнулся, он попал прямо в цель. Острый край дощечки оцарапал мне щеку до
крови. Но я сказал лишь: "Рад  видеть,  молодой  человек,  что  у  тебя  еще
остался какой-то стыд". Я признал его виновным и поставил рядом с его именем
в  списке  черную  отметину,  что  лишало  его  права  занимать   какую-либо
общественную  должность.  Но  он  был  свойственником  Азиатика,  и   спустя
несколько месяцев тот попросил меня стереть отметку,  так  как  в  последнее
время юноша значительно исправился.
   - Я сотру ее, чтобы угодить тебе,- сказал я,-  но  она  все  равно  будет
видна.
   Позднее  Азиатик  повторил  мои  слова  друзьям  в  доказательство   моей
глупости. Он, вероятно, не мог понять, что репутация  человека  похожа,  как
говаривала моя мать, на фаянсовую тарелку:
   "Тарелка разбивается, репутация страдает от судебного приговора;  тарелку
чинят, она  становится  "как  новенькая;  репутацию  исправляет  официальное
прощение. Починенная тарелка и исправленная репутация  лучше,  чем  разбитая
тарелка или испорченная репутация, но тарелка, которую никогда не разбивали,
и репутация, которая никогда не страдает, куда лучше".
   Учитель всегда кажется чудаком своим ученикам. У  него  есть  излюбленные
словечки и фразы, которые хорошо им известны и всегда вызывают  их  смех.  У
каждого из нас есть любимые клише и характерные особенности речи,  но,  если
ты не находишься на виду - как учитель,  или  командир,  или  судья,-  этого
почти не замечают. Во всяком случае, так было со мной - никто их не замечал,
пока я не стал императором, ну а тогда, разумеется, они  стали  известны  во
всем мире. Стоило мне только сказать в суде: "Никоим образом ни в чести,  ни
в немилости", или (обернувшись к секретарю суда, после  того  как  я  подвел
итоги дела): "Верно?  Кто  спорит?",  или  произнести:  "Если  уж  я  принял
решение, его не вырубишь топором", или  вспомнить  известную  поговорку  "По
делам вору и мука", или произнести семейное проклятие "Десять тысяч фурий  и
змей!", как раздавался такой  оглушительный  взрыв  смеха,  точно  я  то  ли
сморозил невообразимую глупость, то  ли,  напротив,  отпустил  остроумнейшую
шутку.
   За первый год моей судебной деятельности я, должно быть,  совершил  сотни
нелепых ошибок, но не  меньше  дел  было  благополучно  решено,  и  порой  я
удивлялся сам себе. Помню один случай, когда свидетельница  защиты  отрицала
свою связь с обвиняемым, а адвокат истца доказывал, что обвиняемый  ее  сын.
Когда я сказал, что поверю ей на  слово  и  в  качестве  великого  понтифика
немедленно сочетаю их браком, она так перепугалась этого  кровосмесительного
союза, что тут же призналась в лжесвидетельстве. Она сказала,  будто  скрыла
их родство, чтобы суд поверил в ее беспристрастность. Это дело завоевало мне
солидную репутацию, которую я почти сразу же утратил, расследуя другое,  где
обвинение в государственной измене покрывало обвинение в подлоге. Подсудимый
был вольноотпущенником одного из вольноотпущенников Калигулы, и для него  не
было никаких смягчающих вину обстоятельств. Он  подделал  завещание  хозяина
перед самой его смертью - был ли он за нее в ответе, осталось  неизвестным,-
лишив тем самым свою хозяйку и ее детей средств  к  существованию.  По  мере
того, как история эта становилась все более ясной, я все  больше  возмущался
его поступком, и решил вынести ему самый суровый приговор. Защита была очень
слабой - адвокат и не отрицал обвинения  и  лишь  обрушивал  на  суд  потоки
несообразных фраз, состряпанных по  рецепту  Телегония.  Время  обеда  давно
прошло, я заседал шесть часов подряд.  И  тут  из  трапезной  жрецов  Марса,
расположенной неподалеку, до моих  ноздрей  донесся  восхитительный  аромат.
Жрецы Марса питаются лучше, чем любое другое  жреческое  братство:  у  Марса
всегда достаточно животных для жертвоприношений. Мне чуть не стало дурно  от
голода. Я сказал старшему из судей, заседавших вместе со мной:
   - Будь  так  добр,  доведи  за  меня  это  дело  и  присуди  максимальное
наказание, если защита не сможет предъявить лучших  доказательств,  чем  те,
которые она предъявляла до сих пор.
   - Ты действительно за самое суровое наказание для него? - спросил судья.
   - Да, именно, неважно, в чем оно состоит.  Этот  человек  не  заслуживает
снисхождения.
   - Твое приказание будет выполнено, цезарь,- ответил он.
   Мне принесли портшез, и я присоединился к  жрецам  за  обеденным  столом.
Вернувшись в зал суда, я обнаружил, что обвиняемому отрубили руки и повесили
ему на шею. Таково было высшее наказание за подлог, назначенное Калигулой  и
еще не исключенное из уголовного кодекса. Все сочли, что  я  поступил  очень
жестоко, так как судья сказал, что это мой приговор, а не  его  собственный.
Хотя вряд ли тут была моя вина.
   Я вернул всех, кто был отправлен в изгнание, но лишь испросив  сперва  на
то согласие сената. В их числе были мои племянницы  Лесбия  и  Агриппинилла,
сосланные на остров у берегов Африки. Что касается лично меня, я бы их  там,
разумеется, не оставил, но и в Рим приглашать бы не стал.  Раньше  обе  вели
себя со мной весьма нагло, обе были в кровосмесительной связи  с  Калигулой,
по своей воле или по принуждению - я не  знаю,  и  все  остальные  их  связи
служили предметом публичных скандалов. Меня уговорила Мессалина. Теперь-то я
понимаю, что ее толкнуло на это  тщеславие.  Агриппинилла  и  Лесбия  всегда
относились к ней свысока, а когда они узнают, что попали в Рим благодаря  ее
великодушному  заступничеству,  они  будут   чувствовать   себя   обязанными
заискивать перед ней. Но в  то  время  я  приписывал  просьбу  Мессалины  ее
доброму сердцу. Итак, мои  племянницы  вернулись,  и  я  сразу  увидел,  что
изгнание не сломило их дух, хотя нежная кожа, увы, потемнела под африканским
солнцем. По приказу Калигулы  они  зарабатывали  себе  на  жизнь,  ныряя  за
губками.  "Я  не  потратила  время  зря,-  было  единственное,  что  сказала
Агриппинилла по поводу жизни на острове.- Я стала  первоклассной  пловчихой.
Если кто-нибудь захочет избавиться от меня, пусть не пытается утопить".  Что
касается темного, как у рабынь, цвета их лиц,  шей  и  рук,  то  они  решили
выкрутиться, уговорив кое-кого из своих знатных приятельниц ввести  загар  в
моду. Сок ореха стал излюбленной туалетной водой. Однако  подруги  Мессалины
сохраняли естественный нежный цвет лица и с презрением отзывались о  смуглой
компании - "эти ныряльщицы". Лесбия поблагодарила Мессалину весьма небрежно,
а  мне  и  вовсе  не  выразила  благодарности.  Она  держалась  на  редкость
неприятно.
   - Ты заставил нас ждать на десять  дней  больше,  чем  было  необходимо,-
ворчала она.- И на корабле, который ты послал за нами, кишмя кишели крысы.
   Агриппинилла была умней: она произнесла перед  Мессалиной  и  мной  очень
изящную благодарственную речь.
   Я утвердил право Ирода на царский сан  в  Башане,  Галилее  и  Гилеаде  и
добавил к его землям Иудею, Самарию и Идумею, так что  теперь  его  владения
стали не меньше, чем владения его деда. Я расширил  их  на  севере  за  счет
Абилены,  прежде  входившей  в  Сирию.  Мы  заключили  торжественный   союз,
скрепленный клятвами, на рыночной площади, в присутствии огромной  толпы,  и
принесли в жертву богам свинью - старинный  ритуал,  возрожденный  мной  для
этого случая. Я также даровал ему почетное звание римского консула, ведь  во
время недавнего кризиса сенат был вынужден обратиться к нему за помощью, так
как не нашлось ни одного римского  гражданина,  способного  мыслить  ясно  и
беспристрастно; впервые за всю историю  оно  было  пожаловано  человеку  его
расы. По просьбе Ирода я даровал небольшое царство,  Халкиду,  его  младшему
брату Ироду  Поллиону;  Халкида  расположена  к  востоку  от  Оронта,  возле
Антиохии. Ирод ничего не попросил для Аристобула, и тот ничего не получил. Я
также с радостью освободил алабарха Александра и его брата  Филона,  которые
все  еще  томились  в  александрийской  тюрьме.  Кстати  говоря,  когда  сын
алабарха, за которого Ирод выдал свою дочь  Беренику,  умер,  она  вышла  за
своего  дядю,  Ирода  Поллиона.  Я  подтвердил  право  Петрония   на   титул
губернатора Сирии и послал ему личное  письмо  с  поздравлениями  по  поводу
того, как он благоразумно вел себя во время конфликта из-за статуи Калигулы.
   Я воспользовался советом Ирода насчет мраморных глыб, предназначенных для
храма Калигулы, облицевав барьер вокруг арены цирка: он выглядел теперь куда
наряднее. Затем передо мной встал вопрос, что делать с самим зданием  храма,
красивым даже без забранных оттуда украшений. Мне пришло в голову, что будет
только справедливо по отношению  к  богам-близнецам,  Кастору  и  Поллуксу,-
пристойная форма извинения за Калигулу, превратившего их  храм  в  портик  к
своему собственному,- отдать его им как пристройку. Калигула  велел  сделать
пролом в стене за спиной богов для главного входа в свой храм, и  они  стали
как бы его привратниками. Оставалось лишь заново освятить все  помещения.  Я
назначил благоприятный день для  этой  церемонии  и  получил  через  авгуров
одобрение богов; ведь хотя мы и производим освящение храма  по  собственному
почину, мы  сперва  должны  получить  на  это  согласие  божества,  которому
посвящен храм. Я выбрал пятнадцатое июля, день,  когда  римские  всадники  в
венках из оливковых ветвей выезжают на улицы Рима  великолепной  процессией,
чтобы почтить богов-близнецов; от храма Марса они проезжают верхами по  всем
главным улицам города и, сделав круг, завершают свой путь у храма Кастора  и
Поллукса,  где  приносят  жертвоприношения.  Церемония  эта  совершается   в
ознаменование битвы при озере Регилл, которая произошла в  этот  день  более
трехсот лет назад. Кастор и Поллукс сами примчались верхом на помощь римской
армии, которая отчаянно сопротивлялась превосходящим силам латинян, и с  тех
самых пор их считают особыми покровителями всадников.
   Чтобы выяснить волю богов, я отправился на вершину Капитолийского  холма,
в специально построенный для этой цели храм. Я призвал  богов  и,  произведя
необходимые расчеты, отметил часть неба, где надлежало проводить наблюдения,
а именно ту его часть, где находилось созвездие близнецов. Не  успел  я  это
сделать, как услышал на небе какой-то скрипучий звук, и мне явилось то, чего
я ждал,- предзнаменование. Это были два лебедя, летевших с отмеченного  мной
участка неба; чем ближе они подлетали, тем громче становился шум их крыльев.
Я знал, что это Кастор и Поллукс в облике птиц, ведь, как вам известно,  они
и их сестра Елена вылупились из одного яйца, которое снесла  их  мать  Леда,
после того как отдалась Юпитеру,  принявшему  вид  лебедя.  Птицы  пролетели
прямо над своим храмом и вскоре исчезли вдали.
   Я несколько опережу ход событий  и  опишу  сам  праздник.  Начался  он  с
очистительного обхода храма. Мы, жрецы, и наши помощники  прошли  процессией
по всему помещению с лавровыми ветвями в руках; мы опускали их в  сосуды  со
священной водой и разбрызгивали ее по сторонам. Мне пришлось послать за этой
водой на озеро Регилл, где, между прочим, воздвигнут еще один храм Кастора и
Поллукса; обращаясь к ним, я упомянул, откуда мы взяли воду. Мы  также  жгли
серу и ароматические травы, чтобы отогнать злых духов, и играли  на  флейте,
чтобы заглушить любое произнесенное вслух недоброе слово.  Мы  освятили  так
все места, по которым прошла процессия, они включали в себя новую пристройку
и сам храм. Пролом между ними  мы  замуровали  -  первый  камень  я  положил
собственной рукой. Затем  я  совершил  жертвоприношение.  Я  выбрал  жертвы,
которые, как я знал, понравятся богам,- принес каждому из них по быку,  овце
и свинье, все - близнецы.  Кастор  и  Поллукс  не  входят  в  число  главных
божеств, они - полубоги и из-за своего  смешанного  происхождения  находятся
поочередно то на небе, то в подземном мире. Когда приносишь  жертву  героям,
пригибаешь ее голову вниз, когда богам - задираешь  ее  кверху.  Поэтому  я,
следуя  старой,  вышедшей  из  употребления  практике,   поочередно   одному
жертвенному  животному  задирал  голову,   другому   пригибал.   Мне   редко
приходилось видеть внутренности, так ярко говорящие об одобрении богов.
   Сенат  даровал  мне  по  поводу  этого  праздника  триумфальные   одежды;
предлогом послужил успешный поход в Марокко, где начались волнения в связи с
убийством по  приказу  Калигулы  тамошнего  царя,  моего  двоюродного  брата
Птоломея. Я не имел никакого касательства к марокканской экспедиции, и, хотя
теперь было принято в конце кампании награждать главнокомандующего  лавровым
венком и триумфальным платьем, я бы отказался от этой чести, если бы не одно
соображение. Я решил, что будет выглядеть  странно,  если  главнокомандующий
станет посвящать храм единственным греческим полубогам, которые сражались за
Рим, в платье, говорящем  о  том,  что  в  действительности  он  никогда  не
командовал армией. Но я надел лавровый венок и триумфальный плащ  только  на
саму церемонию, остальные пять дней праздника я был  в  обычной  сенаторской
тоге с пурпурной каймой.
   Первые три дня мы смотрели театральные  представления  в  театре  Помпея,
который я переименовал по этому случаю. Сцена и часть зала сгорели  еще  при
Тиберии, но были им восстановлены и снова посвящены Помпею. Однако  Калигуле
не понравился эпитет "великий" на памятной доске, и он  заменил  имя  Помпея
своим. Теперь я свел это на нет: в надписи на мемориальной доске над  сценой
я отдал должное Тиберию за то, что он отстроил театр после пожара, и  самому
себе за то, что возвратил его Помпею; этот театр - единственное общественное
здание, на котором появилось мое имя.
   Мне никогда не нравилось, что знатные римляне и  римлянки  появляются  на
сцене, чтобы похвастаться своими  актерскими  и  корибантскими  талантами  -
совершенно чуждый нам  обычай,  возникший  в  конце  правления  Августа.  Не
представляю, почему Август не  препятствовал  этой  практике  более  сурово.
Скорее всего это объяснялось тем, что против нее  не  был  принят  закон,  а
Август относился терпимо  ко  всем  греческим  нововведениям.  Его  преемник
Тиберий вообще не любил театра, неважно, кто был на  сцене,  и  называл  его
пустым времяпрепровождением, безрассудством  и  поощрением  пороков.  Однако
Калигула не только вернул профессиональных актеров, которых  Тиберий  изгнал
из города, но и побуждал знатных любителей играть на  сцене  и  нередко  сам
появлялся на ней. Неуместность этого новшества заключалась для меня  главным
образом в том, что знатные любители совершенно не умели  играть.  Римлян  не
назовешь врожденными актерами. Знатные греки и гречанки, принимая участие  в
театральных спектаклях, чувствуют себя как рыба в воде  и  всегда  с  честью
выходят из этого испытания. Но мне  не  приходилось  еще  встречать  в  Риме
любителя, от которого был бы хоть какой-то толк. В  Риме  был  один  великий
актер - Росций,  но  он  добился  необыкновенного  совершенства  своей  игры
необыкновенным трудом, который он на это затратил. Каждое  движение,  каждый
жест, которые он делал на сцене, он репетировал дома, вновь  и  вновь,  пока
они не становились у него естественными. Ни у одного  другого  римлянина  не
хватило терпения перековывать себя в грека. И вот на  этот  раз  я  отправил
послания всем знатным дамам и господам,  которые  появлялись  на  сцене  при
Калигуле, приказывая, под страхом моего неудовольствия, разыграть две  пьесы
и интерлюдию, которые я для них выбрал. В  то  же  самое  время  я  зашел  к
Гарпократу, ведавшему играми и развлечениями, и сказал ему, чтобы он  собрал
труппу из лучших профессиональных актеров, каких сможет найти, и показал  на
второй день праздника, что такое настоящая игра. Программа и в первый, и  во
второй день была  одинаковая,  но  я  держал  это  в  тайне.  Мой  небольшой
наглядный урок прекрасно подействовал. В первый день на "актеров" было жалко
смотреть. Какие деревянные жесты, какие неловкие выходы  и  уходы,  как  они
бормотали, как коверкали текст, какое отсутствие торжественности в  трагедии
и юмора в комедии! Зрителям  все  это  скоро  надоело,  они  стали  кашлять,
шаркать ногами и болтать между собой. А на следующий  день  профессиональная
труппа дала такое блестящее представление, что с  тех  пор  никто  из  наших
аристократов не осмеливался появиться на публичной сцене.
   На третий день гвоздем программы  был  древнегреческий  военный  танец  с
мечами, который исполняли сыновья знати из  греческих  городов  Малой  Азии.
Калигула затребовал мальчиков к себе под  предлогом,  что  хочет  посмотреть
местные танцы, но  на  самом  деле  он  брал  детей  как  заложников,  чтобы
обеспечить хорошее поведение родителей в то время, как он  будет  разъезжать
по Малой Азии и добывать  деньги  своими  обычными  шарлатанскими  штучками.
Услышав об их прибытии во дворец,  Калигула  пошел  их  проверить  и  только
собрался репетировать с ними песню, которую они разучили в  его  честь,  как
появился Кассий Херея и спросил, какой на день пароль, и это было сигналом к
убийству. Так что теперь мальчики танцевали  тем  веселей  и  искусней,  что
знали, какой они избежали судьбы, а кончив танец, спели мне благодарственную
песню. Я дал всем в награду римское гражданство,  а  через  несколько  дней,
нагрузив подарками, отправил домой.
   В четвертый и пятый день представления  шли  в  цирке,  который  выглядел
очень нарядно благодаря позолоченным  мишеням  и  мраморным  барьерам,  и  в
амфитеатрах. Было двенадцать гонок на  колесницах  и  одни  на  верблюдах  -
забавное новшество. В амфитеатрах было убито триста медведей и триста  львов
и показан большой бой гладиаторов. Медведи и львы были заказаны Калигулой  в
Африке незадолго до смерти и только сейчас прибыли. Я честно сказал людям:
   - Пройдет немало времени,  прежде  чем  вы  снова  увидите  травлю  диких
зверей. Я  собираюсь  подождать,  пока  упадут  цены.  Африканские  торговцы
взвинтили их до немыслимой высоты. Если они их не снизят, пусть ищут другого
покупателя, но, думаю, найти его будет не так легко.
   Римляне - люди практические, и меня горячо приветствовали. Этим  праздник
закончился, если не считать пира, который я дал во  дворце  через  несколько
дней для знати и нескольких представителей народа. За стол село больше  двух
тысяч человек. У меня не было заморских деликатесов,  но  меню  было  хорошо
продумано, жаркое было великолепным, вина - превосходными, и  я  не  слышал,
чтобы  кто-то  жаловался  на  отсутствие  жаворонковых   языков,   паштетов,
заливного из новорожденных антилоп или омлета из страусовых яиц.
   ГЛАВА VIII
   Скоро я пришел к решению относительно боев  гладиаторов  и  травли  диких
зверей. Сперва о диких зверях. Я слышал об одной забаве, распространенной  в
Фессалии,  которая  имела  двойное  преимущество   -   наблюдать   ее   было
увлекательно, а устраивать - дешево. Поэтому я ввел ее в Риме вместо обычной
травли леопардов и львов. В ней участвовали молодые дикие  быки.  Фессалийцы
дразнили быка, втыкая ему в тело  небольшие  стрелы,  когда  он  выбегал  из
загона, где он был  заперт,-  стрелы  не  ранили  его,  но  раздражали.  Бык
бросался на людей, те ловко увертывались. Люди были без оружия.  Иногда  они
обманывали быка, держа перед собой кусок цветной ткани,- когда  бык  кидался
на эту ткань, они отдергивали ее, не сходя  с  места;  бык  всегда  целил  в
колышущуюся ткань. А иногда, когда бык бросался на