обвинил   Афра   в
государственной  измене.   Он   сочинил   длинную,   тщательно   продуманную
обвинительную речь и произнес ее в сенате, пустив в ход все свое красноречие
(и отрепетировав заранее каждую интонацию  и  каждый  жест).  Калигула  имел
привычку хвалиться, что он - лучший адвокат и лучший оратор в мире, и сейчас
больше стремился превзойти Афра в ораторском  искусстве,  чем  добиться  его
осуждения и конфисковать его деньги. Афр это понял  и  притворился,  что  он
поражен и восхищен тем, как блестяще Калигула  ведет  процесс.  Он  повторял
следом за Калигулой  один  за  другим  все  выдвинутые  против  него  пункты
обвинения, превознося их с  профессиональной  беспристрастностью  и  бормоча
вполголоса: "Да, на это нечего возразить", и "Он исчерпал это доказательство
до конца", и "Настоящая дилемма", и "Как он  поразительно  владеет  языком".
Когда Калигула кончил и с торжествующей улыбкой сел на место, Афра спросили,
не хочет ли он что-нибудь сказать. Он ответил:
   -  Лишь  то,  что  мне,  по-моему,  очень  не  повезло.   Я   рассчитывал
использовать свой дар  слова,  чтобы  хоть  немного  отвести  от  себя  гнев
императора за мою непростительную беспечность  с  этой  проклятой  надписью.
Судьба кинула кости против  меня.  В  руках  императора  абсолютная  власть,
неопровержимые  доказательства  моей  вины  и  красноречие,  в  тысячу   раз
превосходящее мое; даже если бы я  избежал  приговора  и  изучал  ораторское
искусство до ста лет, я не сумел бы с ним сравняться.
   Афра присудили к смерти, но на следующий  же  день  отсрочили  исполнение
приговора.
   Кстати, о костях. Когда богатые жители  провинций  приезжали  в  Рим,  их
всегда приглашали во дворец на обед и дружескую игру в кости. Их удивляла  и
приводила в смятение удачливость императора: у него раз за  разом  получался
"венерин бросок", и он обдирал их как липку. Да, Калигула всегда и  во  всем
играл нечестно. Например, он  отнял  консульские  полномочия  у  консулов  и
наложил  на  них  огромный  штраф  на  том  основании,  что   они   устроили
традиционный праздник в честь победы  при  Акции,  одержанной  Августом  над
Антонием. Калигула заявил, что они оскорбили этим его предка Антония. (Между
прочим, на одно из освободившихся мест Калигула назначил Афра.) На обеде  за
несколько дней до праздника он сказал нам, что накажет  консулов  независимо
от того, как они поступят: если они отменят праздник, они оскорбят этим  его
предка Августа. И тут Ганимед совершил роковую ошибку. Он вскричал:
   - Ах, как ты умен, милый! Им ни так, ни так от тебя не уйти.  Но  если  у
этих идиотов есть хоть капля ума, они все же станут отмечать этот  праздник,
ведь больше всех при Акции потрудился Агриппа, а он тоже  твой  родственник,
так что они окажут честь двум твоим предкам из трех.
   Калигула произнес:
   - Ганимед, нашей дружбе конец.
   - О, - воскликнул Ганимед, не говори  так,  милый!  Я  не  сказал  ничего
обидного для тебя.
   - Выйди из-за стола, - приказал Калигула.
   Я сразу догадался, в чем была ошибка  Ганимеда.  Причем  двойная  ошибка.
Ганимед, родственник Калигулы по материнской линии, был потомком  Августа  и
Агриппы, но не Антония. Все его предки принадлежали к  партии  Августа.  Так
что ему лучше было вообще не говорить на эту тему. К  тому  же  Калигула  не
любил, когда ему напоминали, что в числе его предков был Агриппа, человек из
ничем не примечательного рода. Но пока что  Калигула  не  предпринял  против
Ганимеда никаких мер.
   Калигула развелся с Лоллией, обвинив ее  в  том,  что  она  бесплодна,  и
женился на женщине по имени Цезония, которая не отличалась ни молодостью, ни
красотой. Она была дочерью командира городских стражников и женой пекаря или
кого-то в этом роде, которому она уже родила троих  детей.  Но  в  ней  было
что-то необъяснимым образом привлекавшее Калигулу, что -  не  мог  объяснить
никто и меньше всего он сам. Калигула не  раз  говорил,  что  вырвет  у  нее
секрет своей неодолимой тяги к ней, даже если для этого придется  прибегнуть
к пытке. Болтали, будто Цезония завоевала его при помощи приворотного зелья,
от которого он затем сошел с ума. Но это только догадка, а сходить с ума  он
начал задолго до того, как ее встретил.  Так  или  иначе,  Цезония  от  него
забеременела, и Калигула, как я уже сказал, женился на ней; он был вне  себя
от гордости, что станет отцом. Вскоре после этого Калигула впервые  публично
заявил о том, что он бог. Это произошло, когда он посетил вместе с Апеллесом
храм Юпитера на Капитолийском холме.
   - Кто более великий бог - Юпитер или я? - спросил он Апеллеса.
   Апеллес, думая, что Калигула шутит, и не желая богохульствовать в  храме,
задержался     с     ответом.     Калигула     подозвал     свистом     двух
телохранителей-германцев и велел содрать с Апеллеса одежду и выпороть  перед
статуей Юпитера.
   - Не торопитесь, - сказал он  германцам.  -  Помедленнее,  чтобы  сильнее
проняло.
   Они секли Апеллеса,  пока  тот  не  потерял  сознание,  привели  в  себя,
побрызгав святой водой, и снова секли, пока  не  засекли  до  смерти.  После
этого Калигула направил сенату письмо, где возвестил  о  своей  божественной
сути, и приказал немедленно  начать  строительство  нового  святилища  возле
храма Юпитера - "чтоб я мог обитать рядом с моим братом".  Он  поставил  там
свою статую в три раза больше натуральной  величины,  сделанную  из  чистого
золота, которую ежедневно облачали в новое одеяние.
   Вскоре Калигула поссорился  с  Юпитером.  Слышали,  как  он  говорил  ему
сердито: "Если ты не понимаешь, кто здесь хозяин, убирайся в Грецию". Юпитер
якобы попросил прощения, и Калигула сказал: "Очень  мне  нужен  твой  жалкий
Капитолийский холм! Я перееду  на  Палатин.  Он  куда  лучше  расположен.  Я
построю там достойный  меня  храм,  ты,  старый,  жалкий  мошенник".  Другая
любопытная вещь произошла, когда Калигула посетил Храм Дианы вместе с бывшим
губернатором Сирии Вителлием. Вителлий добился в провинции большого  успеха,
форсировав Евфрат и неожиданно  напав  на  царя  парфян,  который  собирался
вторгнуться в Сирию. Застигнутый на невыгодных для битвы позициях,  тот  был
вынужден подписать унизительный для него мир и отдать сыновей в заложники. Я
забыл упомянуть, что старший из них был  в  колеснице  Калигулы,  когда  тот
скакал через залив. Так вот, Калигула завидовал Вителлию и умертвил бы  его,
если бы я не предупредил Вителлия (он был мой друг), что ему  надо  сделать.
Когда он высадился в Брундизии, его уже ждало там  мое  письмо.  Как  только
Вителлий прибыл в Рим и был допущен к Калигуле, он пал ниц  перед  ним,  как
перед богом. Это было еще до того, как Калигула официально  возвестил  всем,
что он божество, поэтому он  решил,  что  поклонение  Вителлия  -  искренно.
Вителлий сделался закадычным другом Калигулы и  всячески  старался  выразить
мне свою благодарность. Как я уже сказал,  Калигула  был  в  храме  Дианы  и
разговаривал с богиней - не со статуей, но с ее духом. Он спросил  Вителлия,
видит ли он Диану или один лишь лунный свет. Вителлий затрепетал всем телом,
словно в священном страхе, и ответил, не поднимая глаз от пола:
   - Только вы, боги, достойны лицезреть друг друга.
   Калигула был доволен.
   - Она прекрасна, Вителлий, и часто приходит во дворец разделить  со  мной
ложе.
   Примерно в это время я снова попал в беду. Сперва я  подумал,  будто  все
это подстроил Калигула, чтобы избавиться от меня. Я до сих  пор  не  уверен,
что это не так. Один мой знакомый, с которым я часто играл в кости, подделал
завещание и в том числе мою печать, которую я якобы поставил как  свидетель.
К счастью для меня, он не заметил, что с одного края агата,  служившего  мне
печатью, была  трещинка,  всегда  оставлявшая  след  на  воске.  Когда  меня
неожиданно арестовали за сговор с целью  обмана  и  препроводили  в  суд,  я
подкупил солдата, чтобы он отнес потихоньку мое письмо  Вителлию:  я  умолял
его спасти мне жизнь, как некогда я спас жизнь ему.  Я  просил  намекнуть  о
трещинке Калигуле, который вел разбирательство этого дела, и иметь  наготове
мою печать для сравнения с подделанной. Но все  надо  было  подстроить  так,
чтобы Калигула сам увидел между ними разницу и поставил это в заслугу самому
себе. Вителлий с большим тактом провел это дело. Калигула обнаружил трещину,
похвастался своей зоркостью и освободил меня, сурово  предупредив,  чтобы  я
впредь  получше  выбирал  себе  знакомых.  Человеку,  совершившему   подлог,
отрубили руки и повесили их ему на шею как предостережение для других.  Если
бы меня признали виновным, я лишился бы головы. Калигула так и сказал мне  в
тот вечер за ужином.
   Я ответил:
   - О, милосердный бог, право, я не понимаю, почему тебя так тревожит, буду
ли я жить.
   Племяннику всегда приятна лесть из уст дяди. Калигула наклонился ко мне и
спросил, подмигнув всем сидящим за столом:
   - Могу я спросить, во сколько именно ты ценишь сейчас свою жизнь?
   - Я уже подсчитал: в одну медную монетку.
   - Как ты пришел к такой скромной цифре?
   - Жизнь каждого человека имеет свою  цену.  Выкуп,  заплаченный  родичами
Юлия Цезаря пиратам, захватившим его в плен и угрожавшим убить, составлял  -
хотя просили они сперва куда больше - всего двадцать тысяч золотом.  Значит,
жизнь Юлия Цезаря и стоила на самом деле двадцать тысяч золотых. На мою жену
Элию однажды напали разбойники, но она откупилась от них аметистовой брошью,
стоившей пятьдесят золотых. Значит, и жизнь ее имела ту же цену.  Моя  жизнь
была спасена благодаря  трещине  в  агате,  весящем,  если  я  не  ошибаюсь,
полграна.  Агат  такого  качества  стоит,  вероятно,  не  больше  чем   одна
серебряная монета за двадцать гран. Следовательно, эта трещинка, если суметь
ее найти, что нелегко, или найти на нее покупателя, что еще труднее,  должна
стоить не более чем одну сороковую часть серебряной  монеты,  то  есть  одну
медную монетку. Значит, и жизнь моя стоит столько же.
   - Если ты найдешь на нее покупателя! - захохотал Калигула в  восторге  от
собственного остроумия.
   Как все хлопали ему, я - в том числе! Еще долго после этого меня звали не
Тиберий Клавдий, а Терунций Клавдий: "терунций"  по-латыни  -  самая  мелкая
медная монетка, равная одной сороковой серебряной монеты.
   Для поклонения Калигуле понадобились жрецы. Он  сам  был  свой  верховный
жрец, а подчиненными  ему  жрецами  он  назначил  меня,  Цезонию,  Вителлия,
Ганимеда, четырнадцать экс-консулов и своего  благородного  друга  Инцитата.
Каждый из нас должен был заплатить восемьдесят тысяч золотых за  эту  честь.
Он помог Инцитату раздобыть нужные деньги, обложив от  его  имени  ежегодной
данью всех лошадей Италии; если они не платили, их отправляли на  живодерню.
Цезонии достать деньги для вступительного взноса он помог тем,  что  обложил
от ее имени налогом всех женатых мужчин за право  спать  со  своими  женами.
Ганимед, Вителлий и прочие были богатыми людьми; хотя бывали  случаи,  когда
им приходилось себе в убыток продавать свое имущество, чтобы незамедлительно
достать сто тысяч наличными, у них оставалось еще  достаточно.  Чего  нельзя
было сказать о бедном Клавдии. Прежние шуточки Калигулы, когда  он  всучивал
мне гладиаторов и заставлял втридорога платить за стол  и  кров  во  дворце,
оставили мне всего тридцать тысяч золотых наличными;  что  до  недвижимости,
которую я мог бы продать,  то  у  меня  не  было  ничего,  кроме  небольшого
поместья в Капуе и дома в Риме, перешедшего ко мне  от  матери.  Я  выплатил
Калигуле эти тридцать тысяч и сказал ему в тот же  день  за  обедом,  что  я
объявил о продаже моего имущества и отдам  ему  остальные  пятьдесят  тысяч,
когда найду покупателя.
   - Больше мне продавать нечего, - добавил я.
   Калигула счел это великолепной шуткой.
   - Нечего продать? Почему ж? А твоя одежда?
   К этому времени я уже понял, что самое благоразумное - делать вид,  будто
я и вправду придурковат.
   - О боги! - воскликнул я. - Я совсем о ней забыл. Будь добр, предложи  ее
своим гостям, я уверен, что тебе удастся ее сбыть, ты ведь лучший аукционист
в мире.
   Я принялся скидывать с себя платье, пока  не  остался  нагишом,  если  не
считать салфетки, которой я поспешно прикрыл чресла. Калигула продал кому-то
мои сандалии за две сотни золотых, тогу -за тысячу и так далее, и всякий раз
я шумно выражал свой восторг. Наконец он захотел продать салфетку. Я сказал:
   - Моя природная скромность не помешала бы мне принести в жертву последний
лоскут, если бы полученные за него деньги помогли  заплатить  остаток  моего
взноса. Но в данном случае мне мешает нечто более сильное, чем скромность.
   Калигула нахмурился:
   Что это? Что сильнее скромности?
   - Мое уважение к тебе, цезарь. Это твоя собственная салфетка. Та, которой
ты милостиво разрешил мне пользоваться во время нашей превосходной трапезы.
   Этот фарс уменьшил мой долг всего на три тысячи.  Но  он  убедил  наконец
Калигулу в моей бедности.
   Мне пришлось отказаться от комнат во  дворце  и  места  за  императорским
столом и поселиться на время со старой Брисеидой, бывшей служанкой матери; я
попросил ее сторожить мой городской дом до тех пор, пока на него не найдутся
желающие. Туда приехала ко мне Кальпурния, и - верите ли? - у милой  девочки
в целости и сохранности были деньги,  которые  я  дал  ей  вместо  ожерелий,
мартышек и шелковых платьев, и она предложила их  мне  взаймы.  Более  того,
скот мой вовсе не пал, а скирды не сгорели, как она раньше сказала мне.  Это
было просто уловкой, чтобы  повыгоднее  их  продать  и  отложить  деньги  на
непредвиденный случай. Кальпурния вернула их мне - две тысячи золотых  -  до
последней  монеты,  а  также  дала  полный  отчет  о  сделках,   подписанных
управляющим. Так что мы жили не так уж плохо. Но, чтобы поддержать легенду о
моей нищете, я каждый вечер, взяв в руки кувшин, ходил, опираясь на клюку (и
это - вместо носилок!), чтобы купить вина в таверне.
   Старая Брисеида часто повторяла:
   - Господин Клавдий, люди думают, будто я вольноотпущенница твоей  матери.
Но это не так. Я стала твоей рабыней, когда ты  подрос,  и  ты,  а  не  она,
отпустил меня на волю, правда?
   Я отвечал:
   - Конечно, Брисеида. Когда-нибудь я всем об этом сообщу.
   Она была славная старуха, всем сердцем преданная мне. Мы жили вчетвером в
двух комнатах (кроме нас троих - еще старый раб, помогавший по хозяйству)  и
прекрасно проводили время, если принять все во внимание.
   Ребенок Цезонии, девочка, родился через месяц после  того,  как  Калигула
женился на ней. Он сказал, что это - чудо.  Он  взял  ребенка,  возложил  на
колени статуи Юпитера - это было еще до их ссоры, - словно  хотел  показать,
что и тому принадлежит честь отцовства, затем  положил  ее  на  руки  статуи
Минервы и  дал  пососать  мраморную  грудь  богини.  Калигула  назвал  дочку
Друзиллой по имени своей умершей сестры, которое после ее обожествления было
переменено на "Пантея". Он также назначил ребенка  жрицей.  Чтобы  раздобыть
деньги на вступительный взнос, Калигула обратился  с  просьбой  о  помощи  к
римлянам; жалуясь на бедность и большие траты, которые  он  вынужден  делать
как отец, он стал собирать деньги в фонд, который назвал фондом Друзиллы. Он
поставил  кружки  для  сбора  пожертвований  на  всех  перекрестках  Рима  с
надписями: "Еда Друзиллы", "Питье Друзиллы", "Приданое Друзиллы", - и  никто
не отваживался пройти мимо гвардейцев, стоявших рядом с кружками  на  посту,
не опустив туда хоть несколько медных монет.
   Калигула обожал свою маленькую Друзиллу, которая так же, как и он в  спое
время, была  развита  не  по  летам.  Ему  нравилось  учить  ее  собственной
"непреклонной твердости", причем начал он эти уроки, когда она только-только
стала ходить и говорить. Калигула хвалил девочку, когда она мучила  котят  и
щенят и пыталась выцарапать ноготками глаза  своим  маленьким  товарищам  по
играм.
   - Да, в том, кто твой отец,  моя  куколка,  сомнений  быть  не  может,  -
посмеиваясь, повторял он, когда это многообещающее дитя особенно отличалось.
А однажды он наклонился к ней при мне и лукаво сказал:
   - А за первое настоящее убийство, которое ты совершишь, моя  драгоценная,
даже если ты убьешь всего-навсего твоего бедного старого дедушку Клавдия,  я
сделаю тебя богиней.
   - А ты сделаешь меня богиней, если я убью маму? - пролепетал бесенок. - Я
не люблю маму.
   Деньги требовались Калигуле и для его золотой  статуи.  Он  раздобыл  их,
издав эдикт, где говорилось, что он будет принимать подарки к Новому году  у
главных ворот дворца. Когда настал назначенный день, Калигула послал в город
отряды  гвардейцев,  и  те,  угрожая  оружием,  согнали  толпы  горожан   на
Палатинский холм и заставили их бросить все, что у  них  было  при  себе,  в
огромные, специально поставленные там бочки. Римлян предупредили,  что  если
они попробуют скрыться от гвардейцев или утаить хоть одну медную монетку, их
немедленно подвергнут смерти. К вечеру две тысячи огромных бочек были  полны
до краев.
   Примерно в это время Калигула заявил Ганимеду и Агриппиниллс с Лесбией:
   - Как вам не стыдно, вы, трутни! Что вы делаете, чтобы заработать себе на
хлеб? Вы обыкновенные паразиты. Вы  не  знаете  разве,  что  все  мужчины  и
женщины в Риме трудятся  в  поте  лица,  чтобы  меня  поддержать?  Последний
носильщик, каждая разнесчастная  проститутка  с  радостью  отдают  мне  одну
восьмую того, что они получают.
   Агриппинилла сказала:
   - Но, братец, ты же отобрал у нас под тем или  иным  предлогом  все  наши
деньги. Разве этого не достаточно?
   - Достаточно? Конечно, нет. Полученные в наследство деньги вовсе  не  то,
что заработанные честным трудом. Вы, детки, приметесь у меня за работу.
   И вот Калигула распространил в сенате листки, извещавшие, что в  такой-то
вечер во дворце откроется для избранной публики особый бордель на все вкусы,
который будет обслуживаться особами самого знатного  происхождения.  Входной
билет - всего одна тысяча золотых. Напитки бесплатно. С  прискорбием  должен
сообщить, что Агриппинилла и Лесбия не очень протестовали  против  позорного
предложения Калигулы, мало того, сочли, что их  ждет  неплохое  развлечение.
Однако они настаивали, чтобы он позволил им самим выбирать себе  клиентов  и
не брал слишком больших комиссионных с того, что  они  заработают.  К  моему
великому неудовольствию, меня тоже вовлекли в это дело,  нарядив  комическим
привратником. Калигула  в  маске,  изменив  голос,  играл  роль  содержателя
публичного дома и пускал в ход их обычные мошеннические трюки, чтобы  лишить
гостей и удовольствия, и денег. А когда те  протестовали,  он  звал  меня  в
качестве вышибалы. У меня очень сильные руки,  сильней,  чем  у  большинства
людей, а вот от ног мало проку, поэтому, когда я неуклюже ковылял к  гостям,
а затем неожиданно принимался колотить их палкой -  если  мне  удавалось  их
схватить,  -  это  вызывало  бурное  веселье.   Вдруг   Калигула   напыщенно
продекламировал строки Гомера:
   Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,
   Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится8.
   Это был отрывок  из  первой  песни  "Илиады",  там,  где  хромоногий  бог
ковыляет по Олимпу, а все другие боги смеются над ним. Я лежал в  это  время
на полу, дубася мужа Лесбии, - не часто  мне  выпадал  случай  отплатить  за
старые обиды. Когда Калигула кончил, я поднялся на ноги и сказал:
   Рек - и от наковальни великан закоптелый поднялся
   И, хромоногий, медлительно двигал увечные  ноги9,и  захромал  к  столу  с
угощением. Калигула был в восторге и процитировал еще  две  строки,  которые
идут раньше описания "несказанного смеха":
   ...потщися могучего сладкими тронуть словами,
   И немедленно к нам Олимпиец милостив будет10.
   Отсюда и пошло мое,  данное  им,  прозвище  Вулкан,  которое  я  был  рад
получить, так как оно несколько защи