вел чье-либо дело, я всегда принимал  на
веру его слова,- если  не  было  доказательств  обратного,-  чтобы  побудить
остальных адвокатов следовать по его стопам.
   Судебное  и  правовое  заведение  Телегония,   этого   "высокоученого   и
красноречивого оратора и юриста, гражданина Рима и Афин", было  закрыто  три
года назад. Вот как это произошло. Однажды в апелляционном суде, где  в  тот
день вел заседание я сам, появился жирный,  суетливый,  коротко  остриженный
человек и выступил в собственную защиту. Это был Телегоний. На него наложили
большой штраф в уголовном суде за то, что по его наущению один из его  рабов
убил во время  спора  очень  ценного  раба  Вителлия.  Выяснилось,  что  раб
Телегония,  будучи  в  цирюльне,  напустил  на  себя  невероятную  важность,
заявляя, будто он адвокат и оратор. Начался спор между ним и рабом Вителлия,
ждавшим, когда подойдет его очередь бриться; тот считался лучшим  поваром  в
Риме (после моего) и  стоил  по  меньшей  мере  десять  тысяч  золотых.  Раб
Телегония, у которого был достаточно хорошо подвешен  язык,  с  язвительными
шуточками стал сравнивать ораторский и поварской талант. Повар  Вителлия  не
хотел затевать ссору и лишь спокойно высказался в  том  духе,  что  вряд  ли
можно  проводить  сравнение  между  тем,  кто   плохо   владеет   искусством
красноречия, и тем, кто хорошо владеет искусством кулинарии, и добавил,  что
вправе ожидать от рабов, уступающих ему в цене, если не почтения, то хотя бы
вежливости, ведь он стоит  по  крайней  мере  в  сто  раз  больше,  чем  его
оппонент. Тот, доведенный до ярости явным сочувствием повару со стороны всех
остальных, выхватил у цирюльника бритву и полоснул  ею  по  горлу  повара  с
криком:  "Я  научу  тебя,  как  спорить  с  людьми   Телегония".   Телегония
оштрафовали на  сумму,  равную  стоимости  повара,  на  том  основании,  что
поступок его раба явился следствием маниакальной уверенности, будто в  споре
неопровержим  только  личный  аргумент,  внушенной  владельцем  Судебного  и
правового  заведения  всем  его  служащим.  Телегоний  требовал  обжалования
приговора, доказывая, что никак не мог подстрекать своего  раба  к  насилию,
ибо даже девиз его заведения "Язык сильней клинка", а  это  является  прямым
указанием прибегать в споре только к  такому  оружию.  Он  мотивировал  свое
требование также тем, что в тот день было очень жарко, а  его  рабу  нанесли
тяжелое оскорбление, посчитав, будто он стоит каких-то жалких сто золотых  -
ведь    наименьшая    сумма,    которую    можно    запросить    за    этого
высококвалифицированного служащего, составляет пятьдесят золотых в  год,-  и
поэтому будет только справедливо предположить, что повар сам навлек на  себя
смерть своим вызывающим поведением.
   Вителлий явился в суд в качестве свидетеля.
   - Цезарь,- сказал он,- я вот как смотрю на это дело. Раб  Телегония  убил
моего шеф-повара, добрейшего человека, хоть он никому не позволял  наступать
себе на ногу, подлинного артиста в своем деле, как ты сам знаешь, ведь ты не
раз расхваливал его подливы и пироги. Мне придется выложить не меньше десяти
тысяч золотых, чтобы найти ему замену, да и тогда,  можешь  не  сомневаться,
мне не достать никого, кто был бы и в половину так хорош. Его убийца,  желая
возвысить ораторское искусство и унизить кулинарное,  произносил,  дословно,
фразы, которые имеются в руководстве Телегония; кроме того, оказалось, что в
этом же руководстве, в разделе "Свобода", есть много параграфов, где в самых
пылких выражениях автор пытается оправдать того,  кто  прибегает  к  оружию,
когда ему отказывает здравый смысл и не хватает аргументов.
   Телегоний стал задавать Вителлию вопросы и, должен признать, чуть было не
одержал над ним верх,  но  тут  случайный  посетитель  суда  поверг  всех  в
изумление. Это был алабарх Александр,  волею  судеб  оказавшийся  в  Риме  и
зашедший из любопытства в суд. Он передал мне записку:
   "Человек, называющий себя  Телегонием,  гражданином  Рима  и  Афин,-  мой
беглый раб по имени Иоанн, который родился в моем доме от рабыни сирийки.  Я
потерял его двадцать пять  лет  назад.  Ты  найдешь  букву  "А",  обведенную
кружком на его левом бедре. Это наше семейное клеймо.
   Подпись: алабарх Александр".
   Я приостановил слушание  дела,  служители  вывели  из  зала  Телегония  и
удостоверились в том, что он действительно  принадлежит  Александру.  Только
представьте, изображать из себя римского гражданина в течение двадцати  пяти
лет!  Вся  его  собственность,  за   исключением   десяти   тысяч   золотых,
присужденных Вителлию, должна была перейти в руки государства,  но  я  отдал
половину алабарху. В ответ алабарх преподнес мне  Телегония,  а  я  дал  его
Нарциссу в полное его распоряжение. Нарцисс поручил  ему  полезное,  хоть  и
скромное дело - вести судебные протоколы.
   Таким вот образом я и правил.  Я  сильно  расширил  римское  гражданство,
желая, чтобы провинции, население которых верно Риму, добронравно и живет  в
благоденствии, как можно скорее получили тот же гражданский статус, что  Рим
и прочие области Италии. Первым городом северной  Франции,  для  которого  я
добился гражданства, был Аутун.
   Затем я провел перепись римских граждан.
   48 г. н.э.
   Их общее число, включая детей и женщин, достигло пяти миллионов девятисот
восьмидесяти четырех тысяч семидесяти двух человек, по сравнению с  четырьмя
миллионами девятьюстами тридцатью семью тысячами, которые  дала  перепись  в
год  смерти  Августа,  и  четырьмя  миллионами  двумястами  тридцатью  тремя
тысячами согласно переписи, проведенной на следующий год после смерти  моего
отца. Написанные на странице книги, цифры эти, которые можно охватить  одним
взглядом, не производят особого впечатления,  но  поставьте  за  ними  живых
людей. Если бы все римские граждане пошли вереницей мимо меня быстрым шагом,
носок к каблуку, понадобилось бы два года,  пока  передо  мной  появился  бы
последний. И это только те, кто обладает полным гражданством. А  если  бы  в
этот ряд встало все население империи, куда теперь можно зачислить Британию,
Марокко и Палестину, числом более семидесяти миллионов, на то, чтобы  пройти
передо мной, им понадобилось бы в двенадцать раз больше  времени,  а  именно
двадцать четыре года, а за двадцать четыре года родилось бы новое поколение,
так что мне пришлось бы сидеть там до конца своих дней, а люди все двигались
бы мимо меня непрерывным потоком,
   Скользили и текли потоком бесконечным,
   и ни одно лицо не появилось бы дважды. Числа - настоящий  кошмар!  Только
подумать, что в первом пастушьем празднике, устроенном Ромулом,  участвовало
всего три тысячи триста человек! К чему это все приведет?
   В отчете о своей деятельности на императорском посту я прежде всего  хочу
подчеркнуть, что, по крайней мере до этого момента, я действовал,  насколько
позволяло мое разумение, радея об общем благе в самом широком смысле  слова.
Я не был ни жестоким тираном, ни упрямым реакционером и не стремился безумно
к крупной ломке всего, что существовало до меня; я пытался  всюду,  где  это
было возможно, сочетать великодушие со здравым смыслом, и никто не  упрекнет
меня в том, что я не прилагал к этому все силы.
   ДВА ДОКУМЕНТА, ИЛЛЮСТРИРУЮЩИЕ
   ЗАКОНОДАТЕЛЬНУЮ ПРАКТИКУ КЛАВДИЯ,
   А ТАКЖЕ ЕГО ЭПИСТОЛЯРНЫЙ И ОРАТОРСКИЙ СТИЛЬ
   Эдикт Клавдия,
   касающийся некоторых тирольских племен
   46 г. н. э.
   Опубликован в императорской резиденции в Байях в  год  консульства  Марка
Юния Силана и Квинта Сульпиция Камерия в пятнадцатый день марта по повелению
Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика.
   Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик, великий понтифик, защитник народа
шестой год подряд, император, отец отчизны, четырехкратный консул обнародует
следующее официальное заявление:
   К вопросу о некоторых старых разногласиях, решение которых было  отложено
на неопределенный срок уже в правление моего дяди Тиберия: мой дядя направил
некоего  Пинария  Аполлинария,  чтобы  выяснить,  в   чем   именно   состоят
разногласия между коменсианцами (насколько  я  помню)  и  бергалианцами,  но
только между ними; Пинарий не выполнил поручения, так как мой дядя упорно не
желал появляться в пределах Рима; когда затем императором стал мой племянник
Калигула, он также не потребовал у Пинария отчета, а тот понимал ситуацию и,
не будь дурак, его не предложил. Вступив на престол, я получил сообщение  от
Камурия Статута о том, что мне  подведомственны  многие  посевные  и  лесные
угодья в тех краях, и - чтобы  вернуться  к  настоящему  времени  -  недавно
отправил туда моего хорошего друга Планту Юлия. Собрав всех правителей,  как
местных, так и из отдаленных областей, он вник в эти вопросы  и  вывел  свои
заключения. Я одобряю все формулировки  следующего  эдикта,  который,  внеся
сперва в него ясность, он приготовил мне на подпись, хотя  принятые  Плантой
Юлием решения выходят за пределы того, чем занимался  ранее  посланный  туда
Пинарий:
   "Что касается анаунианцев, туллиазианцев и синдунианцев, то  я  узнал  из
авторитетных источников, что часть из них, хотя и не все,  присоединились  к
Южному Тиролю и подчиняются его правлению. Хотя я  и  вижу,  что  притязания
этих племен на римское гражданство не имеют под  собой  прочного  основания,
все же, поскольку они уже фактически завладели  этим  правом,  так  сказать,
явочным порядком, и настолько  тесно  смешались  с  южными  тирольцами,  что
разъединение принесет немалый вред сообществу этих прекрасных граждан, я  по
доброй воле сим разрешаю им и в дальнейшем пользоваться правами, которые они
себе присвоили. Делаю это тем более охотно, что, как мне сообщили, многие из
людей, чей общественный статус может иначе пострадать, служат в  гвардейской
дивизии - некоторые даже командуют ротами,-  а  часть  их  соотечественников
включены в список присяжных заседателей Рима и  успешно  выполняют  там  эту
почетную обязанность.
   Настоящая милость дает правовую санкцию на все совершенные ими в  прошлом
действия и заключенные  ранее  сделки  как  между  собой,  так  и  с  южными
тирольцами  или  при  любых  других  обстоятельствах  в  качестве,  как  они
полагают, римских граждан, а также на те  имена,  которые  они  до  сих  пор
носили, словно действительно были римскими гражданами".
   Сохранившиеся отрывки из речи Клавдия сенату с предложением  предоставить
римское гражданство французам Аутунского района
   48 г. н. э.
   Должен заранее  попросить  вас,  сиятельные  отцы,  изменить  ваш  первый
возмущенный взгляд на то  предложение,  которое  я  намерен  сделать,  и  не
считать, будто оно носит революционный характер; я уже  предвижу,  что  ваше
возмущение будет самым сильным препятствием на моем  пути.  Пожалуй,  лучший
способ преодолеть это препятствие - напомнить, сколько метаморфоз претерпела
наша конституция на протяжении  истории  Рима,  какой  гибкой  -  как  иначе
скажешь? - она была с самого начала.
   Некогда Римом правили  цари,  однако  монархия  не  была  наследственной.
Корону завоевывали чужаки и даже иностранцы:  такие,  как  сменивший  Ромула
царь Нума, уроженец Сабина (в  те  времена  отдельное  государство,  ХОТя  и
расположенное близко к Риму), и Тарквиний Первый, севший  на  престол  после
Анка Мартия. Тарквиний поднялся из самых низов - отец его, Демарат,  был  из
Коринфа, а мать, хотя и вышла из знатного рода Тарквиниев, была  так  бедна,
что ей пришлось пойти на мезальянс - поэтому,  не  имея  возможности  занять
почетный пост в Коринфе, Тарквиний переселился в Рим и был избран царем. Ему
и его сыну - или внуку,  историки  не  смогли  прийти  к  единому  мнению  -
наследовал Сервий Туллий, который, согласно  римским  летописям,  был  сыном
Окрезии, полонянки. В этрусских анналах о  нем  повествуется  как  о  верном
друге этруска Цела Випина,  разделившим  с  ним  все  его  злоключения;  там
говорится, что, когда Цел потерпел поражение, Сервий Туллий ушел из  Этрурии
с остатками армии Цела и захватил вон тот холм, назвав его  в  честь  своего
бывшего командира Цельским. Затем он сменил свое этрусское имя -  его  звали
Макстрна - на Туллий и завоевал римскую корону, став для нас  очень  хорошим
царем. А позднее, когда Тарквиний Гордый и его сыновья  заслужили  ненависть
римского народа своей тиранией, римский народ, уставший от монархии,  скинул
их с престола и у нас появились вместо них консулы -  судьи,  избираемые  на
один год.
   Есть ли нужда напоминать вам о диктатуре, которую  в  трудные  времена  -
когда шла война или начинались политические неурядицы - наши предки  считали
более  надежной  формой  правления,  чем  даже  власть   консулов?   Или   о
возникновении института защитников народа, трибунов, для защиты прав простых
людей от посягательств знати? Или о Совете десяти, который на какой-то  срок
отобрал полномочия у консулов? Или о том времени, когда  консульская  власть
делилась между несколькими людьми? Или о  незаконном  избрании  консулов  из
числа армейских полковников - это случалось семь или восемь раз? Или о  том,
как выходцы из черни получали не только высшие  судейские  должности,  но  и
доступ в орден жрецов? Однако хватит распространяться о ранних спорах  наших
предков и о том, к чему они привели; вы  еще  заподозрите,  что,  позабыв  о
скромности, я сделал этот  исторический  обзор  предлогом  для  того,  чтобы
похвастаться недавним расширением империи за северные моря. (...)
   По соизволению моего дяди, императора Тиберия,  все  основные  колонии  и
города  провинций  должны  были  посылать  в  сенат  своих   представителей,
отвечающих всем необходимым требованиям, как  по  имущественному  положению,
так и по репутации; и их оказалось не так  трудно  найти.  "Да,-  можете  вы
сказать,- но между сенатором из Италии и сенатором из других  краев  большая
разница". Когда я, в качестве цензора, приведу вам свои основания  расширять
границы римского гражданства,  давая  его  провинциям,  вы  узнаете,  что  я
чувствую по этому поводу. Сейчас же разрешите коротко выразить  свою  мысль:
по-моему, нам не следует лишать уроженцев провинций места в  этом  собрании,
если они могут сделать  ему  честь,  только  потому,  что  они  провинциалы.
Известная всем замечательная колония в Вене уже многие годы присылает к  нам
сенаторов, ведь так? Мой дорогой друг Луций Вестин -  выходец  из  Вены;  он
один из самых выдающихся членов благородного сословия всадников и,  по  моей
просьбе, помогает мне в административной работе. (Кстати, хочу попросить вас
оказать милость его детям: я хотел  бы,  чтобы  им  были  пожалованы  высшие
награды, которые даются священнослужителям,- я уверен,  что  впоследствии  к
тем почестям, что им оказали  ради  их  отца,  добавятся  полученные  по  их
собственным заслугам.) Правда, существует один француз, имя  которого  я  не
хочу здесь называть, так как он - негодяй и грабитель, и мне ненавистно даже
упоминание о нем. Он был первым в школе кулачных бойцов  и  заявил  в  своей
колонии, что его выбрали консулом  еще  раньше,  чем  она  получила  римское
гражданство. Я столь же  низкого  мнения  о  его  брате  -  такой  жалкий  и
презренный тип, как он, вряд  ли  может  принести  хоть  какую-то  пользу  в
сенате.
   Но сейчас настало время, Тиберий Клавдий Германик,  познакомить  сенат  с
главной темой твоей речи, раз ты уже добрался до границ южной Франции. (...)
   ...У сената не будет никаких оснований стыдиться этих благородных  людей,
стоящих сейчас передо мной, если  их  возведут  в  ранг  сенаторов,  как  не
устыдился мой знатный друг Периск, увидев старое французское имя  Аллоброгик
на одной из погребальных масок своих предков. Если вы согласны с тем, что  я
сказал, чего вы еще от меня ждете? Чтобы я показал вам пальцем на этой карте
области, лежащие по ту сторону границы Южной Франции, откуда вышли некоторые
наши сенаторы, и доказал, что мы не постыдились даже принять в свое сословие
людей, рожденных в Лионе18?
   О сиятельные отцы, уверяю  вас,  что  я  с  большой  боязнью  отваживаюсь
пересекать знакомые границы моей родины - Южной Франции! Однако пришло время
подумать об интересах этой огромной страны. Я признаю, что  французы  десять
лет сражались против Юлия Цезаря (теперь обожествленного), но и вы,  в  свою
очередь, должны признать, что после того они вот уже сто лет сохраняют такую
верность и преданность Риму, даже когда в нем происходят  беспорядки,  какой
мы и ждать не могли. Когда мой отец Друз отправился на завоевание  Германии,
Франция была у него в тылу и сохраняла мир в течение  всех  походов;  то  же
было, когда его временно отозвали в  Рим  во  время  имущественной  переписи
населения - вещь для французов новая и тревожная.  Что  там  говорить,  даже
сегодня - уж кому это знать по своему опыту, как не мне,-  сделать  перепись
не так легко, хотя  сейчас  это  всего-навсего  государственный  учет  наших
материальных ресурсов. <...>
   ГЛАВА XXVIII
   48 г. н.э.
   Однажды в августе, в тот год,  когда  мы  проводили  перепись,  Мессалина
зашла ко мне в спальню рано утром. Я с трудом очнулся  от  сна.  Мне  всегда
требуется какое-то время, чтобы прийти в себя, когда меня неожиданно  будят,
особенно если я не спал от полуночи до рассвета, как это нередко  случается.
Она наклонилась ко мне, поцеловала,  погладила  меня  по  волосам  и  крайне
озабоченным тоном сказала,  что  принесла  мне  ужасную  весть.  Я  сонно  и
довольно сердито спросил какую.
   - Барбилл, наш астролог... ты же знаешь, он  никогда  не  ошибается...  Я
попросила его вчера составить мой гороскоп, он не делал этого  уже  два  или
три года, вчера ночью он наблюдал за звездами и вот только что он пришел  ко
мне, и знаешь, что сказал?
   - Конечно, нет. Выкладывай и не мешай мне  спать.  У  меня  была  ужасная
ночь.
   - Милый, я ни за что не потревожила бы тебя, если  бы  это  не  было  так
важно. Вот что он сказал:  "Госпожа  Мессалина,  того,  кто  для  вас  очень
близок, ожидает ужасная судьба. Снова пагубное влияние Сатурна. Он находится
в самом грозном аспекте. Удар будет нанесен  в  ближайший  месяц,  не  позже
сентябрьских ид". Я спросила, кого он имеет в виду, он не ответил и  говорил
только намеками. Наконец я пригрозила, что его выпорют,  это  развязало  ему
язык. Догадайся, что он сказал?
   - Терпеть не могу отгадывать загадки, когда я наполовину сплю.
   - Но мне трудно выговорить это тебе в глаза. Это так ужасно.  Он  сказал;
"Госпожа Мессалина, твой муж умрет насильственной смертью".
   - Он так сказал? На самом деле?
   Она мрачно кивнула.
   Я сел на постели. Сердце гулко билось в груди. Да, предсказания  Барбилла
всегда сбывались. А это  значило,  что  я  не  доживу  до  задуманного  мной
обнародования новой конституции  каких-то  нескольких  дней.  Я  намеревался
произнести  торжественную  речь  седьмого   сентября,   в   годовщину   моей
брентвудской победы, но хранил это в тайне от всех, даже  от  Мессалины,  от
которой вообще не имел секретов. Я сказал:
   - И ничего нельзя сделать? Мы не можем придумать какую-нибудь хитрость  и
отвести предсказание?
   - Ничего не приходит в голову. Ты мой муж, так ведь? Разве  что...  разве
что... послушай, у меня появилась одна мысль! Предположим, что на этот месяц
ты не будешь моим мужем.
   - Но я твой муж. Я не могу сделать вид что ты мне не жена.
   - Но ты можешь развестись со мной, разве не так? Только на этот месяц.  А
потом снова жениться на  мне  когда  Барбилл  скажет,  что  Сатурн  ушел  на
безопасное расстояние.
   - Нет, это невозможно. Если мы разведемся мы не сможем снова  вступить  в
брак, если в промежутке ты не выйдешь за кого-нибудь другого.
   - Я об этом не подумала. Но неужели отступать из-за какой-то  технической
сложности. Ну, так я выйду  за  кого-нибудь...  за  кого  угодно...  Простая
формальность. За  повара,  или  привратника,  или  за  одного  из  дворцовых
стражников. Ради свадебной