оветовал Юсту ждать - плохие новости могут расстроить  меня  и
помешать исполнению военных  обязанностей,-  а  сам  направился  прямиком  к
Мессалине. Смерть Юста, причина которой вскоре сделалась  известна  в  Риме,
послужила предупреждением не посвящать меня  в  тайну,  о  которой  к  этому
времени знали все, кроме меня,- даже мои враги в Британии и Парфии,  как  ни
трудно  этому  поверить!  Мессалина  все  быстрей  катилась   по   наклонной
плоскости. Но я не стану описывать здесь ее поведение во всех  подробностях,
ведь я в то время ничегошеньки  об  этом  не  знал.  Она  приехала  в  Геную
встретить меня, когда я вернулся из Франции, и пылкость ее приветствия  была
одной из причин того, что я чувствовал себя таким счастливым. Да и маленький
Британик и его крошка сестра за эти шесть  месяцев  стали  такие  прелестные
детки и так выросли, их было просто не узнать!
   Я хочу, чтобы вы поняли, как много значил для меня этот  день.  По-моему,
на всем свете нет ничего, что  превзошло  бы  великолепием  римский  триумф.
Никакого  сравнения  с  триумфом,  который   празднует   царь   какой-нибудь
варварской страны, подчинив себе другого царя, своего соперника. Наш  триумф
- это честь, даруемая свободным народом одному из своего  числа  за  великую
службу,  которую  он  сослужил  родине.  Я  знал,  что  честно  снискал  эту
торжественную встречу и наконец-то  опроверг  дурное  мнение  своих  родных,
считавших меня никчемным человеком, слабоумным, "тряпкой",  карой  божьей  и
позором для моих славных предков. Ночью в гвардейском лагере мне приснилось,
что ко мне подошел Германик, обнял  меня  и  сказал,  как  всегда  серьезно:
"Дорогой брат, ты очень хорошо себя проявил, лучше, должен признаться, чем я
ожидал от тебя.  Ты  выполнил  свой  долг.  Ты  восстановил  честь  римского
оружия". Когда я  проснулся  утром,  я  решил  отменить  закон  Августа,  по
которому право получить триумф предоставлялось лишь императору, его детям  и
внукам. Если Авл будет продолжать кампанию в  Британии  и  сумеет  выполнить
поставленную мною задачу постепенно замирить  и  подчинить  себе  всю  южную
часть острова, я постараюсь убедить сенат дать ему полный  триумф.  Если  ты
единственный, кому по закону положен триумф,  это  не  столько  приумножает,
сколько преуменьшает твою славу. Август  ввел  свой  закон,  чтобы  помешать
генералам ради триумфа  сеять  на  границе  вражду  и  вызывать  пограничные
племена на военные действия, но, безусловно, доказывал я себе, существуют  и
другие способы обуздать генералов, чем делать триумф, доступный  раньше  для
всех, всего лишь фамильным ритуалом цезарей.
   Когда церемония вручения орденов и медалей закончилась, я дал  аудиенции:
первую-всем губернаторам провинций, для временного пребывания которых в Риме
я испрашивал согласие сената, вторую - послам дружественных держав и  третью
- изгнанникам. Дело в том, что я получил разрешение сената вернуть из ссылки
всех, кто был изгнан,  но  только  на  время  триумфальных  празднеств.  Эта
последняя аудиенция была очень тяжела для меня - все они выглядели  больными
и слабыми и жалобно просили смягчить их приговор. Я  сказал,  чтобы  они  не
отчаивались, я лично  проверю  каждое  дело,  и  если  увижу,  что  отменить
постановление суда или сделать его менее суровым  -  в  интересах  общества,
буду ходатайствовать за них перед сенатом. Впоследствии я так и поступил,  и
многим из тех, чей приговор должен был все же  остаться  в  силе,  было,  во
всяком случае, дозволено  поменять  место  ссылки  на  лучшее.  Я  и  Сенеке
предложил переехать, но он отказался, сказав, что до тех  пор,  пока  цезарь
казнит его своим неудовольствием, он не может желать улучшения своей судьбы;
ни вечный мороз, сковывающий  (согласно  рассказам  путешественников)  землю
звероподобного финна, ни  мучительная  жара,  иссушающая  пески  пустыни  за
Атласскими горами (куда победоносные войска цезаря сумели проникнуть вопреки
силам природы, чтобы расширить границы ведомого мира), ни лихорадка, царящая
на болотах в дельтах рек отдаленной Британии, которыми мы завладели так  же,
как плодородными равнинами и долинами этого  знаменитого  острова  благодаря
военному гению цезаря, ни даже тлетворный климат  Корсики,  где  злосчастный
Сенека, автор этих строк, томится в течение двух лет - а  может  быть,  двух
столетий? - ни мороз, ни жара, ни сырость, ни корсиканский сплав из сырости,
жары и мороза не будут замечены сосланным сюда стоиком, который думает  лишь
о том, как терпеливо вынести сокрушительную тяжесть позора, от  которого  он
столь тяжко страдает, и  сделаться  достойным  прощения  цезаря,  если  этот
бесценный дар когда-либо, вопреки ожиданиям, будет ему  пожалован...  Я  был
вполне готов удовлетворить просьбу его друга Полибия и отправить  Сенеку  на
родину, в Испанию, но раз он сам так настаивал на Корсике,  что  ж,  Корсика
так Корсика. Нарцисс слышал от портовых чиновников  в  Остии,  что  в  число
сувениров, которые этот храбрый стоик увез на память о своем визите  в  Рим,
были  украшенные  драгоценными  камнями  золотые  кубки,  пуховые   подушки,
индийские специи, дорогие притирания, инкрустированные слоновой костью столы
и ложа из душистого сандалового дерева, которое привозят из Африки,  картины
того  сорта,  что  привели  бы  в  восторг  Тиберия,   огромное   количество
фалернского вина  и  (правда,  это  относится  к  иной  категории,  чем  все
вышеперечисленное) полное собрание моих опубликованных трудов.
   В десять часов утра настало время трогаться.  Процессия  вошла  в  Рим  с
северо-востока через триумфальные ворота  и  проследовала  вдоль  священного
пути. Двигалась она в следующем порядке. Первыми, в  своих  лучших  одеждах,
шли сенаторы во главе с консулами. Затем отборная команда трубачей,  умеющих
играть в унисон торжественные триумфальные марши. Трубы должны были привлечь
внимание к добыче, которую  везла  длинная  вереница  мулов,  запряженных  в
разукрашенные фургоны, в сопровождении батальона дворцовых телохранителей  в
императорской ливрее. Добыча состояла из груд золотых  и  серебряных  монет,
оружия, доспехов, конской сбруи, драгоценных  камней  и  украшений,  слитков
олова и свинца, богатых чаш и кубков, чеканных бронзовых ведер и  мебели  из
дворца Цимбелина в Колчестере, множества покрытых эмалью изделий из северной
Британии, резных и раскрашенных тотемных столбов, бус из  гагата,  янтаря  и
жемчуга, головных  уборов  из  перьев,  вышитых  одеяний  друидов,  покрытых
резьбой весел от плетеных  рыбачьих  лодок,  и  множества  других  красивых,
ценных или необыкновенных вещей. За фургонами следовали подобранные в  масть
пони, запряженные  в  двенадцать  лучших  трофейных  колесниц.  Над  головой
каждого возничего была прикреплена  на  шесте  доска,  где  указывалось  имя
одного из двенадцати покоренных  британских  племен.  За  колесницами  вновь
ехали фургоны, в которых находились модели захваченных нами городов и фортов
из раскрашенного дерева или глины и живые скульптурные группы, изображающие,
как боги различных британских рек отступают перед  нашими  войсками;  каждая
группа стояла на фоне огромной картины, где масляными красками был нарисован
бой, происходивший на этой реке. Последней была модель знаменитого каменного
храма Бога солнца, о котором я уже говорил.
   Затем шли флейтисты, наигрывающие тихие  мелодии.  Они  предваряли  белых
быков, шедших следом за ними под присмотром жрецов Юпитера, сердито  мыча  и
доставляя всем много беспокойства. Рога их были позолочены, головы  повязаны
красными лентами и украшены гирляндами цветов, чтобы показать, что их  ведут
на жертвоприношение. Жрецы несли в руках секиры и ножи.  За  ними  следовали
прислужники из  храма  Юпитера  с  золотыми  блюдами  и  прочими  священными
принадлежностями. Затем везли интереснейший экспонат -  живого  моржа.  Этот
похожий на быка тюлень с огромными костяными бивнями  был  пойман  солдатами
дозора из базового лагеря, когда он спал на морском берегу. За  моржом  вели
дикий рогатый скот и  оленей,  везли  скелет  попавшего  в  ловушку  кита  и
цистерну с прозрачными стенками, где сидели  бобры.  Затем  несли  оружие  и
знаки отличия взятых в плен вождей, идущих следом со  всеми  членами  своего
семейства, которые не сумели уйти из наших рук, а за ними в цепях вели менее
важных пленников. Я очень сожалел, что в процессии не оказалось Каратака, но
зато  здесь  был  Каттигерн  с  женой,  жена  и  дети  Тогодумна,  а   также
шестимесячный сын Каратака и тридцать высокопоставленных вождей.
   За ними следовала колонна общественных  рабов,  идущих  попарно,  которые
несли на подушках поздравительные золотые  венцы,  присланные  мне  союзными
царями и государствами в знак признательности и уважения. Затем шли двадцать
четыре придворных стража в пурпурном одеянии, у каждого в  руке  -  топорик,
обвязанный пучком розог и  увенчанный  лавровыми  листьями.  За  ними  ехала
квадрига, сделанная по приказу сената из серебра и слоновой кости.  Если  не
считать ее особой формы и чеканки по бокам, изображавшей две битвы  и  шторм
на море, она очень напоминала  ту  колесницу,  которую  я  сломал  на  улице
ювелиров за то, что она была слишком роскошна. В нее  были  впряжены  четыре
белые лошади, и ехал в ней не кто иной, как  автор  этой  истории  -  но  не
"Клав-клав-клавдий", или "Идиот Клавдий", или "Этот Клавдий",  или  "Клавдий
Заика", и даже не "Бедный дядя Клавдий", но победоносный триумфатор  Тиберий
Клавдий Друз Нерон Цезарь Август Германик Британик, император, отец отчизны,
великий понтифик, защитник народа четвертый год подряд, трехкратный  консул,
получивший в награду гражданскую и морскую короны и  триумфальные  украшения
за три предыдущие кампании, не считая прочих менее существенных  гражданских
и военных почестей, слишком  многочисленных,  чтобы  их  перечислять.  Этого
парившего в эмпиреях счастливого обладателя всех вышеперечисленных титулов и
наград облекала вышитая золотом тога поверх украшенной цветочным  орнаментом
туники, в правой слегка дрожавшей руке он держал лавровую ветвь, в  левой  -
скипетр из слоновой кости,  увенчанный  золотой  птицей.  Чело  его  осеняла
гирлянда из дельфийского лавра, лицо, руки,  шея,  ноги  (все  видные  части
тела) были, согласно возрожденному им обычаю древних,  выкрашены  в  красный
цвет. Помимо  самого  триумфатора,  в  колеснице  ехали  его  маленький  сын
Британик, с громкими криками  хлопающий  в  ладоши,  его  друг  Вителлий,  в
масличной короне, управлявший государством  в  отсутствие  триумфатора,  его
малышка дочь Октавия на руках у молодого Силана,  избранного  в  ее  будущие
мужья, который вместе с молодым Помпеем, мужем взрослой  дочери  триумфатора
Антонии,  доставил  сенату  письмо  с  лавровым  венком.  Силану   присудили
триумфальные одеяния так же, как и молодому Помпею, тоже  сидевшему  в  этой
колеснице с маленьким Британиком на коленях. Рядом с колесницей ехал  верхом
отец  молодого  Помпея  Красе  Фругийский,  который  надел   в   этот   день
триумфальный наряд во второй раз  -  первый  был  после  победы  Гальбы  над
хаттами.  Да,  чтоб  не  забыть,-  позади  триумфатора  в  колеснице   стоял
общественный раб, держа над его головой золотую этрусскую корону, украшенную
бриллиантами,- дар римского народа. В его обязанности входило также  шептать
время от времени на ухо триумфатора старинную формулу: "Не кичись; помни, ты
всего  лишь  смертный!"  -  предупреждение,  что  боги  будут  ревновать   к
триумфатору и его успеху,  если  он  станет  держаться  с  ними  наравне,  и
постараются унизить его. А чтобы его не  сглазил  кто-либо  из  зрителей,  к
крылу колесницы были подвешены фаллический талисман, колокольчик и плеть.
   Затем ехала Мессалина, супруга триумфатора, в своей парадной  карете.  За
ней, пешком, шли генералы, получившие триумфальное одеяние. За ними те,  кто
завоевал лавровый венок.  Затем  полковники,  капитаны,  сержанты  и  прочие
военные всех  рангов,  удостоенные  наград.  Затем  слоны.  Затем  верблюды,
запряженные попарно в повозки, на которых стояли шесть придуманных Калигулой
машин, изрыгающих  "молнию  и  гром",  так  успешно  примененные  Посидом  в
Британии. Затем шла на ходулях "царица Цапля" с золотой цепью, обвивающей ее
шею. Мне говорили, что, за исключением меня самого, она вызвала самые бурные
приветствия толпы. За ней шел Посид со своим Тупым Копьем и лекарь-испанец в
тоге - ему было пожаловано римское гражданство.  За  ним  следовала  римская
кавалерия, за ней - походным маршем  пехота;  оружие  солдат  было  украшено
лавровыми венками. Молодые солдаты кричали "Io Triumphe!"  и  пели  победные
гимны, а ветераны, воспользовавшись данным на этот день правом говорить, что
им  вздумается,  не  отказывали  себе  в  удовольствии  отпустить  колкую  и
малопристойную шутку по адресу триумфатора. Ветераны Двадцатого  полка  даже
сочинили превосходную песню;
   Пролил Клавдий наш ученый
   Меньше крови, чем чернил.
   А пришлось с британцем драться,
   Носа он не воротил -
   Цаплей и верблюжьей вонью
   И веревкой победил!
   Хей-хо-ой!

   Цаплей, вонью и веревкой
   Напугал он их-и вот
   Убежали с жутким воплем,
   Волос дыбом аж встает1
   Так вопит наш славный Клавдий,
   Если заболит живот!
   Хей-х о-ой!

   Мне говорили, что в конце колонны пели непотребные куплеты  о  Мессалине,
но до меня они не  донеслись;  по  правде  говоря,  даже  если  бы  их  пела
дворцовая стража, которая шла непосредственно передо мной, я и то ничего  не
услышал бы за чудовищным гулом толпы. После пехоты  шли  соединения  союзных
войск во главе с балеарцами и нубийцами.
   На этом официальное шествие кончилось, но за ним со смехом  и  возгласами
двигалась  толпа  городской  черни,  устроившей  пародию   на   триумф.   Их
"триумфатором" был александрийский гаер по имени Баба, приехавший  в  Рим  в
надежде, что здесь ему улыбнется счастье. Он  ехал  в  повозке  для  очистки
выгребных бочек, в которую были впряжены друг за другом козел, овца,  свинья
и лиса; его тело и лицо были выкрашены в синий цвет британским красителем из
вайды, одежда его была чудовищной пародией на  триумфальный  наряд.  Плащ  -
лоскутное одеяло, туника - старый мешок, отделанный  грязно-серыми  лентами.
Скипетром ему служила огромная капустная кочерыжка,  к  верху  которой  была
привязана дохлая летучая мышь,  лавровой  ветвью  -  чертополох.  Наш  самый
известный местный шут Аугурин не так  давно  согласился  разделить  с  Бабой
главенство в Обществе бродяг. Считалось, что Баба  похож  на  меня  как  две
капли воды, и поэтому он всегда исполнял роль цезаря в сценках, которые  они
вдвоем регулярно разыгрывали на задворках Рима. Аугурин играл Вителлия,  или
консула, или гвардейского полковника,  или  одного  из  моих  советников,  в
зависимости от обстоятельств. Он был прекрасный пародист. В данном случае он
изображал раба, держащего корону  над  головой  "триумфатора"  (перевернутый
вверх дном ночной горшок, куда то и дело  скрывалась  голова  Бабы),  и  все
время щекотал его петушиным пером. Туника Бабы была сзади  разорвана,  и  из
нее выглядывало его седалище,  выкрашенное  в  синий  цвет  с  ярко-красными
пятнами, отчего оно походило на ухмыляющееся лицо. Руки Бабы  безостановочно
тряслись, он дергал во все стороны головой - карикатура на мой нервный тик -
и вращал глазами. Всякий раз, что Аугурин лез к  нему,  Баба  стукал  его  в
ответ чертополохом или летучей мышью.  В  следующей  выгребной  повозке  под
рваным балдахином томно возлежала голая  негритянка  чудовищных  размеров  с
медным кольцом в носу, кормя грудью маленького розового  поросенка.  Добыча,
которую везли на тачках одетые в  лохмотья  торговцы  старьем,  состояла  из
кухонных отбросов, поломанных кроватей, грязных  матрацев,  ржавого  железа,
битой кухонной  утвари  и  самого  разного  гнилья,  а  в  качестве  пленных
выступали  карлики,  толстяки,  ходячие  мощи,  альбиносы,  калеки,  слепцы,
больные водянкой головного  мозга  -  словом  те,  кто  страдал  от  ужасных
заболеваний или был выбран за свое исключительное уродство. Остальная  часть
процессии была под стать тому, что я перечислил. Мне говорили, что модели  и
картины, иллюстрирующие "победы" Бабы, были самым смешным  зрелищем  -  само
собой непристойным,- какое когда-либо видели в Риме.
   Когда мы достигли Капитолийского холма, я сошел с  колесницы  и  выполнил
церемонию, которую требует от победителя обычай, но которая для  меня  лично
была крайне утомительна: я смиренно, на коленях поднялся по  ступеням  храма
Юпитера. С двух сторон меня поддерживали молодой Помпей  и  Силан.  Согласно
тому же обычаю, в это время полагалось отвести в сторону  пленных  вражеских
вождей и умертвить их в темнице, пристроенной к храму. Это  было  пережитком
древнего ритуала, когда в благодарность за победу  приносились  человеческие
жертвы. Я решил пренебречь этим обычаем из политических соображений: я хотел
оставить этих  пленников  в  Риме,  чтобы  показать  пример  милосердия  тем
британским вождям, которые все еще стойко держались  против  нас.  Сами  они
приносят в жертву военнопленных, но  раз  мы  намеревались  цивилизовать  их
остров, было просто нелепо ознаменовывать это актом примитивного варварства.
Надо назначить этим вождям и их семьям небольшое содержание из  общественных
средств и всячески поощрять их романизацию,  чтобы  впоследствии,  когда  мы
начнем  формировать  британские  вспомогательные  войска,  командующие   ими
офицеры были способны дружественно поддержать наши воинские силы.
   Хотя я не принес в жертву Юпитеру британских вождей, я  не  забыл  отдать
ему в дар белых быков и часть добычи (лучшие  золотые  украшения  из  дворца
Цимбелина), а также  положить  на  колени  священного  изображения  лавровую
корону, сняв ее с головы. Затем коллегия  жрецов  Юпитера  пригласила  меня,
моих спутников и Мессалину на публичный пир, а солдаты и офицеры разошлись в
разные стороны, приглашенные  горожанами.  Дому,  который  не  почтил  своим
присутствием ни один герой триумфа, поистине не повезло. Накануне я узнал из
неофициальных источников, что Двадцатый полк  намеревается  устроить  пьяный
дебош, вроде того, который он устроил во время  триумфа  Калигулы,  что  они
хотят напасть на улицу ювелиров и, если двери домов  окажутся  заперты,  они
подожгут их или пустят в ход тараны. Сперва я думал поставить там заслон  из
бригады ночных  сторожей,  но  это  привело  бы  к  кровопролитию,  поэтому,
поразмыслив, я принял другое, лучшее решение: наполнить  фляги  всех  солдат
даровым вином, чтобы они выпили за мое здоровье. Наполнили их перед  началом
шествия, но я приказал не пить, пока трубы не возвестят, что я  принес,  как
положено, жертвы богам. Вино было первоклассное, но то, что налили во фляжки
Двадцатого, как следует приправили маком. "Львы" выпили за  мое  здоровье  и
уснули таким крепким сном, что проснулись,  когда  триумф  давно  окончился;
один из солдат, должен с прискорбием сказать, так и не проснулся. Но зато  в
тот день в городе не было никаких серьезных беспорядков.
   Вечером меня провожала домой во  дворец  длинная  факельная  процессия  и
ансамбль флейтистов, за которыми следовала  толпа  поющих  и  славящих  меня
горожан. Я смертельно устал и, смыв с себя краску, тут же лег в постель,  но
празднество продолжалось всю ночь и уснуть я так и  не  смог.  В  полночь  я
поднялся и, взяв с собой только Нарцисса и Палланта, вышел на улицу. На  мне
была простая  белая  тога  -  наряд  горожанина-простолюдина.  Мне  хотелось
узнать, что на самом деле думают обо мне римляне.  Мы  смешались  с  толпой.
Ступени храма Кастора и Поллукса были усеяны группами  людей,  отдыхающих  и
болтающих между собой, и мы нашли среди них местечко. Все обращались друг  к
другу  без  излишних  церемоний.  Я  радовался,  что  свобода  речи  наконец
вернулась