своего силой. Но разве так уж обязательно нам спать врозь?  Разве
мы не можем спать в одной постели просто для компании?
   - О, Клавдий! - вскричала она,  чуть  не  плача.-  Мне  так  трудно  было
решиться попросить тебя об этом, ведь я так сильно тебя люблю и не хочу тебя
обидеть. Не делай все еще трудней. Теперь, после того  как  я  искренне  все
тебе сказала, разве тебе не будет ужасно тяжело, если, лежа со мной в  одной
постели, ты проникнешься вдруг ко мне страстью, а я не  смогу  ответить  тем
же? Если я оттолкну тебя, это будет не менее губительно для нашей любви, чем
если я уступлю тебе  против  желания;  я  уверена,  ты  будешь  потом  очень
раскаиваться, если что-нибудь уничтожит мою привязанность к тебе. Неужели ты
не видишь, насколько лучше, если мы будем спать врозь, пока мои  чувства  не
станут такими, как раньше. Скажем, просто, чтобы быть дальше от искушения, я
буду спать в своих апартаментах в Новом дворце. Работе это только пойдет  на
пользу. Я буду вставать утром и сразу браться за бумаги. Из-за этих родов  я
сильно отстала с реестром граждан.
   - Как ты думаешь, сколько ты захочешь оставаться там? - умоляюще произнес
я.
   - Мы увидим, как пойдет дело,- сказала  Мессалина,  нежно  целуя  меня  в
затылок.- О, как я рада, что ты не сердишься, у меня стало  легко  на  душе.
Сколько? О, не знаю. Неужели это так важно? В конце концов,  что  для  любви
постель, если любящих связывают другие крепкие узы, например  приверженность
идеалам, красоте и совершенству.  Тут  я  согласна  с  Платоном.  Он  считал
физическую близость помехой любви.
   - Он говорил о гомосексуальной любви,- напомнил я ей, стараясь, чтобы мой
голос не звучал слишком уныло.
   - Ну, дорогой,- сказала она беспечно,- я делаю мужскую работу, так же как
ты, так что, в конечном счете, согласись, это одно и то же.  А  что  мы  оба
привержены идеалам, это бесспорно,- надо быть  большими  идеалистами,  чтобы
заниматься всеми  этими  нудными  делами  во  имя  достижения  политического
совершенства. Ты со мной не согласен? Ну, значит, договорились?  И  ты,  мой
милый, мой дорогой Клавдий, не будешь настаивать, чтобы  я  делила  с  тобой
постель - в прямом смысле, я хочу  сказать.  Во  всех  остальных  смыслах  я
по-прежнему твоя преданная маленькая Мессалина, и помни, пожалуйста, что мне
было очень неприятно просить тебя об этом.
   Я сказал, что еще больше люблю и уважаю ее за  искренность,  и,  конечно,
пусть она поступает, как  хочет,  но,  естественно,  я  буду  с  нетерпением
ожидать, когда к ней вернутся ее прежние чувства.
   - О, пожалуйста, умерь свое нетерпение,-  вскричала  Мессалина.-  Мне  от
этого делается еще тяжелее. Если ты будешь нетерпелив, я стану думать, что я
жестока  с  тобой,  и,  кто  знает,  начну  делать  вид,   будто   испытываю
несуществующее влечение. Может  быть,  я  отличаюсь  от  прочих  женщин,  но
почему-то секс почти ничего для меня не значит. Я, правда,  подозреваю,  что
многим другим женщинам это тоже надоедает, хотя они по-прежнему любят  своих
мужей и хотят, чтобы мужья любили их. Но если у тебя будут романы с  другими
женщинами, я с ума сойду от ревности. И дело не в том, что ты будешь спать с
ними,- пусть, я не против, - а  в  боязни,  как  бы  вдруг  ты  не  перестал
смотреть на одну из них просто как на приятную  и  удобную  партнершу  и  не
полюбил ее сильней меня; ведь тогда ты захочешь со мной развестись. Я  стану
с подозрением относиться ко всем женщинам. Хотя нет. Если бы ты  спал  время
от времени с  хорошенькой  служанкой  или  какой-нибудь  славной  чистенькой
простолюдинкой, к ним я не стала бы тебя ревновать, наоборот, была бы  рада,
прямо в восторге, при мысли, что вы приятно проводите время; и потом,  когда
мы снова будем спать вместе, это не встало бы между нами. Мы считали бы  это
мерой, принятой ради твоего здоровья, как слабительное  или  рвотное.  Я  не
стану ждать, что ты скажешь мне имя  женщины,  я  даже  предпочитаю  его  не
знать, если только ты мне обещаешь, что у тебя не будет  никаких  делишек  с
кем-нибудь из тех знатных дам, к кому я по праву  могу  ревновать.  Говорят,
такие именно отношения были между Ливией и Августом.
   - Да, в некотором роде. Но она никогда по-настоящему его не  любила.  Она
сама сказала мне об этом. Это облегчало дело. Она выбирала молодых рабынь на
невольничьем рынке и приводила их ночью к нему в спальню. Сириек в основном,
если не ошибаюсь.
   - Надеюсь, ты не ждешь этого от меня? Я живая женщина, в конце концов.
   Таким вот образом, очень умно и очень жестоко, Мессалина сыграла на  моей
слепой любви. В тот же вечер она  перебралась  в  Новый  дворец.  В  течение
долгого времени я ничего больше ей не говорил, надеясь, что она вернется. Но
она тоже ничего не говорила, только нежно смотрела на меня,  показывая  всем
своим видом и повадкой, что между нами  существует  полное  понимание.  Лишь
изредка она оказывала мне великое снисхождение и спала со мной. Прошло  семь
лет, пока до меня дошел первый слух о том, что происходило  в  ее  покоях  в
Новом дворце, когда старый муж-рогоносец сидел за работой  или  благополучно
храпел в своей постели в Старом дворце.
   Здесь самое время рассказать историю Аппия Силана,  экс-консула,  который
со времен  Калигулы  был  губернатором  Испании.  Надо  вам  напомнить,  что
замужество с этим самым Силаном было той  взяткой,  которую  Ливия  посулила
Эмилии, если та предаст Постума; Эмилия была правнучка Августа, с которой  в
детстве меня чуть не помолвили. Будучи  ее  мужем,  Силан  стал  отцом  трех
мальчиков  и  двух  девочек  (теперь  все  они  уже  взрослые).  Не   считая
Агриппиниллы и ее сына, они были единственными оставшимися в живых потомками
Августа. Тиберий, опасаясь Силана из-за его  блестящих  родственных  связей,
огульно обвинил его в государственной измене вместе  с  несколькими  другими
сенаторами, в том числе Виницианом. Однако доказать этого не удалось  и  все
избежали наказания, отделавшись сильным испугом.  В  шестнадцать  Силан  был
самым красивым юношей в Риме, в пятьдесят шесть он все еще был  очень  хорош
собой: волосы, чуть тронутые сединой, ясные глаза, походка и стать  человека
в расцвете лет. Он овдовел, так как Эмилия  умерла  от  рака.  Одна  из  его
дочерей, Кальвина, вышла замуж за сына Вителлия.
   Как-то раз, незадолго до рождения маленькой Октавии, Мессалина заговорила
со мной:
   - Кто нам нужен здесь в Риме, так это Аппий Силан. Вот бы отозвать его из
Испании и поселить у нас во дворце в качестве  советника.  Он  исключительно
умен и совершенно зря пропадает в Испании.
   Я сказал:
   - Да, это неплохой план; я восхищаюсь Силаном, и  он  пользуется  большим
влиянием в сенате. Но как мы сможем убедить его поселиться во дворце, он  же
не  какой-нибудь  мелкий  служащий  -  секретарь  или  бухгалтер.  Для   его
присутствия здесь должен быть достойный предлог.
   - Я уже думала об этом, и мне пришла в голову блестящая мысль. Почему  бы
не женить его на моей матери? Она не  прочь  снова  выйти  замуж,  ей  всего
тридцать три. И она - твоя теща, это будет большая  честь  для  Силана.  Ну,
скажи же, что мой план хорош.
   - Да, если ты договоришься с матерью...
   - Я уже спрашивала ее об этом. Она утверждает, что будет в восторге.
   Силан вернулся в Рим, и я женил его на Домиции Лепиде, матери  Мессалины,
и отвел им апартаменты в Новом дворце рядом с Мессалиной. Я  скоро  заметил,
что в моем присутствии Силан чувствует себя неловко. Он охотно оказывал  мне
услуги, о которых я  его  просил:  посещал  неожиданно  низшие  суды,  чтобы
проверить, должным ли образом отправляется правосудие, выяснял  и  передавал
мне, каковы жилищные условия в  бедных  районах  города,  посещал  публичные
аукционы,  где  продавалось  конфискованное  государственное  имущество,   и
следил, чтобы аукционисты не устраивали никаких фокусов, но, казалось, он не
мог глядеть мне в лицо и всегда избегал дружеской близости.  Я  был  обижен.
Но, подумайте сами, как я мог отгадать, в чем  в  действительности  дело;  а
заключалось все в том, что Мессалина попросила меня отозвать Силана, так как
еще девочкой была в него влюблена, женила его на своей  матери,  чтобы  было
легче вступить с ним в  общение,  и  с  первого  дня  после  приезда  Силана
требовала, чтобы он с ней спал. Только подумать! Ее отчим и на пять лет меня
старше, его внучка почти ровесница Мессалине! Нечего удивляться,  что  Силан
странно со мной держался, если Мессалина  сказала  ему,  будто  переехала  в
Новый дворец по моему приказанию и я сам  предложил,  чтобы  она  стала  его
любовницей! Она объяснила, что я хотел отвлечь  ее,  так  как  завел  глупую
интрижку с Юлией, бывшей женой моего племянника  Нерона,  которую  мы  звали
Елена, чтобы не путать с другими Юлиями, а потом из-за ее чревоугодия  стали
звать Хэлуон. По-видимому, Силан поверил этой истории,  но  спать  со  своей
падчерицей,  несмотря  на  ее  красоту,  отказался   наотрез,   пусть   даже
предложение исходит от императора; он сказал, что он человек  влюбчивый,  но
не нечестный.
   - Даю тебе десять дней на размышление,- пригрозила Мессалина.-  Если  под
конец ты мне откажешь, я пожалуюсь Клавдию. Ты сам  знаешь,  какой  он  стал
тщеславный с тех пор, как его сделали императором. Вряд ли ему будет приятно
узнать, что ты пренебрег его женой. Он убьет тебя, не так ли, мать?
   Домиция  Лепида  была  целиком  под  каблуком  Мессалины  и  сейчас  тоже
поддержала ее. Силан им поверил. То, что с ним приключилось  при  Тиберии  и
Калигуле, сделало его тайным антимонархистом, хотя он был не из  тех  людей,
которые часто впутываются в политику. Он верил, что стоит человеку оказаться
во главе государства, он очень скоро становится  жестоким  и  сладострастным
тираном. К концу десятого дня Силан, хотя и не поддался  Мессалине,  впал  в
такое отчаяние и исступление, что решил меня убить.
   Мой советник Нарцисс в тот вечер  случайно  обогнал  Силана  в  дворцовом
коридоре и услышал, как тот  бормочет  вне  себя:  "Кассий  Херея...  старый
Кассий. Сделай это... но не один". Нарцисс был занят  своими  мыслями  и  не
вник полностью в смысл этих слов. Но они застряли у него в уме, и, как часто
бывает в таких случаях, когда он в тот вечер лег спать, даже не  вспомнив  о
встрече, они возникли во сне, претворившись  в  чудовищную  картину:  Кассий
Херея протягивал Силану окровавленный меч с криком: "Сделай  это!  Бей!  Бей
снова! Старый Кассий с тобой! Смерть тирану!", и Силан  кидался  на  меня  и
разрубал на куски. Сон был таким живым  и  ярким,  что  Нарцисс  спрыгнул  с
кровати и поспешил ко мне в спальню, чтобы рассказать о нем.
   Неожиданное пробуждение перед самым рассветом - я спал один,  и  спал  не
очень хорошо,- дрожащий голос Нарцисса, с  ужасом  рассказывающего  о  своем
кошмаре,- все  это  испугало  меня  до  холодного  пота.  Я  велел  принести
светильники - сотни светильников -  и  тут  же  послал  за  Мессалиной.  Мое
внезапное приглашение ей тоже внушило страх, вероятно она  подумала,  что  я
все  узнал,  и  скорее  всего  вздохнула  с  облегчением,  услышав,  что   я
всего-навсего хочу рассказать ей про сон Нарцисса.
   - О, неужели ему это  приснилось?  -  воскликнула  она,  содрогаясь  всем
телом.- О, небо! Это тот самый ужасный сон,  который  я  пытаюсь  припомнить
каждое утро всю эту неделю. Я просыпаюсь с криком,  но  не  знаю,  почему  я
кричу.   Значит,   это   правда.   Конечно,   правда.    Это    божественное
предостережение. Немедленно пошли за Силаном и заставь его признаться.
   Мессалина   выбежала   из   комнаты,   чтобы   дать   поручение    своему
вольноотпущеннику. Теперь мне известно, что  она  велела  передать.  "Десять
дней  истекли.  Император  приказывает  тебе  явиться  к  нему  и  потребует
объяснения". Вольноотпущенник не понял, что означают десять дней, но передал
все слово в слово, разбудив Силана. Силан вскричал:
   - Явиться к нему? Не замедлю!
   Он поспешно оделся, сунул что-то в складки тоги  и  с  безумными  глазами
кинулся впереди посланца к моей комнате.
   Но вольноотпущенник был начеку. Он остановил мальчика раба:
   - Беги, одна нога здесь, другая - там, в зал заседаний  и  скажи  страже,
чтобы, когда появится Аппий Силан, его обыскали.
   Стража нашла спрятанный кинжал и задержала Силана. Я тут же его допросил.
Конечно, объяснить для чего ему кинжал, он не  мог.  Я  поинтересовался,  не
скажет ли он чего-нибудь в свою защиту,  но  он  только  рвал  и  метал,  и,
захлебываясь от ярости,  бормотал  что-то  нечленораздельное,  называя  меня
тираном, а Мессалину - волчицей. Когда я  спросил,  почему  он  хотел  убить
меня, он сказал вместо ответа:
   - Верни мне кинжал, тиран. Я вонжу его в свою грудь!
   Я приговорил его к казни. Он умер, бедняга, потому что у него не  хватило
ума рассказать правду.
   ГЛАВА XIV
   Казнь Силана и побудила Винициана устроить переворот. Когда я  в  тот  же
день доложил сенату,  что  Силан  намеревался  меня  убить,  но  моя  стража
расстроила его коварные замыслы и он уже казнен, в зале раздался  удивленный
гул, затем тревожный, тут  же  смолкнувший  шепот.  Это  была  первая  казнь
сенатора с тех пор, как  я  правил  Римом,  и  никто  не  верил,  что  Силан
отважился бы поднять на меня руку. Все решили, что наконец-то я показал себя
в истинном свете и впереди  новое  царство  террора.  Я  отозвал  Силана  из
Испании под предлогом, что хочу  сделать  его  своим  советником  -  великая
честь, а на самом деле все это время имел тайный замысел его  уничтожить.  В
точности как Калигула! Естественно, я и не подозревал об этих мыслях и  даже
позволил себе небольшую шутку насчет того, как я благодарен Нарциссу,  он-де
неусыпно блюдет мою безопасность даже во сне.
   - Если бы не этот сон, я не послал бы за Силаном и он не выдал бы себя  с
перепугу  и  совершил  бы  покушение  на  мою  жизнь  в  другой  раз,  более
осмотрительно. Он имел много возможностей меня умертвить,  поскольку  я  так
безоговорочно ему доверял, что в последнее время освободил  от  унизительной
необходимости подвергаться обыску в поисках оружия.- Жидкие хлопки.
   Когда заседание сената  окончилось,  Винициан  сказал  друзьям:  "Значит,
благородный Аппий Силан казнен только  потому,  что  греку-вольноотпущеннику
императора приснился страшный сон. Неужели мы позволим править  нами  такому
слабоумному, как этот олух Клавдий? Как по-вашему?"
   Они пришли  к  единодушному  мнению,  что  Риму  нужен  сильный,  опытный
император, а не такой "временно исполняющий  обязанности",  как  я,  который
ничего не знает, ничего не хочет знать и в половине случаев поступает  самым
несообразным образом. Они принялись  напоминать  друг  другу  о  самых  моих
грубых ошибках  и  эксцентричных  выходках.  Кроме  тех,  о  которых  я  уже
упоминал, они вспомнили, например, о решении, которое я принял незадолго  до
того, просматривая списки присяжных заседателей. Надо здесь объяснить, что в
Риме было  около  четырех  тысяч  квалифицированных  заседателей,  обязанных
участвовать в судебных разбирательствах, когда их вызывали на сессию; неявка
каралась большим штрафом.  Занятие  это  было  крайне  трудоемким  и  крайне
непопулярным среди римлян. Списки присяжных  первоначально  подготавливались
судьями первого класса, и в этом году, как обычно, половина тех, кто  был  в
списках, под тем или иным предлогом  просили  разрешения  не  участвовать  в
суде, но в девятнадцати случаях из двадцати их просьба была отклонена. Судья
передал мне окончательные списки на проверку; против имен, получивших отказ,
была помета. Я случайно обратил внимание на то, что среди  тех,  кто  охотно
откликнулся на вызов, был человек, которого я знал, отец семерых  детей.  По
закону Августа он был освобожден от всех обязанностей до конца жизни, однако
не просил избавить его от участия в судебных  заседаниях  и  не  упоминал  о
размере своей семьи. Я сказал судье:
   - Вычеркни его из списков. У него семеро детей.
   Судья запротестовал:
   - Но, цезарь, он и не пытался отказываться.
   - Вот именно,- сказал я.- Он хочет быть  присяжным  заседателем.  Поэтому
вычеркни его.
   Я, разумеется, имел в виду, что раз этот человек скрывает свое  право  не
выполнять неприятные и  неблагодарные,  по  мнению  всех  порядочных  людей,
обязанности,  значит,  у  него  наверняка  неблаговидные  планы.   Нечестный
заседатель может добыть кучу денег в виде взяток: всем известно, что  одному
заинтересованному заседателю ничего не стоит склонить к своему мнению десять
незаинтересованных, а дело решается большинством голосов. Но судья был  глуп
и просто передал мои слова "Он хочет  быть  присяжным  заседателем,  поэтому
вычеркни его" в качестве типичного примера моего недомыслия.
   Винициан и другие мятежники осуждали также мое странное  постановление  о
том, чтобы те, чьи  дела  я  рассматривал  в  суде,  сами,  своими  словами,
докладывали мне о своем происхождении, связях,  браке,  карьере,  финансовом
положении,  теперешних  занятиях  и  так  далее  -  обязательный  для   всех
предварительный отчет, так как я желал слышать это из их собственных уст,  а
не от их патрона или адвоката. Казалось бы, причины такого решения ясны:  мы
узнаем о человеке из десяти слов, сказанных им о самом себе, гораздо больше,
чем из десятичасового панегирика, произнесенного его другом. И не важно, что
он скажет в этих десяти словах, главное - как он их скажет. Я убедился,  что
предварительное знакомство с тем, каков  подсудимый:  тугодум  или  говорун,
хвастун или простак, хладнокровный или стеснительный, смышленый или без царя
в голове, служит мне большой помощью в дальнейшем. Но в глазах  Винициана  и
его друзей, лишая подсудимого помощи  патрона  и  красноречия  адвоката,  на
которые тот рассчитывал, я проявлял по отношению к нему несправедливость.
   Как  ни  странно,  больше  всего  из  моих  императорских  проступков  их
возмутило то, как я повел себя в случае с серебряной коляской. Вот  как  это
произошло. Как-то раз, проезжая по улице  ювелиров,  я  заметил,  что  перед
одной  лавкой  стоит  толпа  человек  в  пятьсот.  Интересно,  что  их   так
привлекает, подумал  я,  и  послал  кучера  разогнать  толпу,  мешавшую  мне
проехать. Когда стало свободно, я увидел, что на  витрине  лавки  выставлена
коляска, вся обшитая серебром, кроме ободка кузова,  сделанного  из  золота.
Оси тоже были серебряными, заканчивались они золотыми собачьими  головами  с
глазами  из  аметиста;  спицы  были  из  эбенового  дерева  в  виде  негров,
подпоясанных серебряными поясами, и даже чека каждого колеса  была  золотая.
На серебряных боках кузова были вычеканены сцены, иллюстрирующие  состязания
колесниц  в  цирке,  а  ободья  были  инкрустированы  золотыми  виноградными
листьями. По краям дышла и хомута, тоже серебряных, были  лики  купидонов  -
золотые с черепаховыми глазами. Этот удивительный экипаж  был  выставлен  на
продажу за сто тысяч золотых. Кто-то шепнул мне, что он был сделан по заказу
какого-то богатого сенатора и уже оплачен, но по  просьбе  будущего  хозяина
был оставлен для всеобщего обозрения еще  на  несколько  дней,  так  как  он
хотел, чтобы все в городе знали цену коляски (хотя сам он  заплатил  за  нее
куда меньше), прежде  чем  он  вступит  во  владение  ею.  Это  было  вполне
вероятно: сам ювелир вряд ли рискнул бы изготовить такую дорогую вещь -  кто
мог поручиться, что она найдет  миллионщика  покупателя.  В  своем  качестве
блюстителя нравов я имел полное право  поступить  так,  как  я  поступил.  Я
приказал ювелиру с помощью молотка и зубила отодрать  серебряные  и  золотые
пластины и продать, на вес, опытному чиновнику, вызванному  мной  из  казны,
для переплавки на монеты. Раздались  крики  протеста,  но  я  заставил  всех
замолчать, сказав: "Такой тяжелый экипаж повредит городские  мостовые,  надо
сделать его чуть-чуть легче". Я ни минуты не сомнев