жалению, не могу. Неприлично. А тем временем мы уже и пришли.
Незаметно в разговорах и молчании. Вы не сердитесь на меня?
     - Нет,  -  сказал  Отава,  хотя  и  понимал, что сейчас ничего не нужно
говорить. А что нужно, не знал.
     - Тогда спокойной ночи. - Тая улыбнулась.
     - Угу. - На него нахлынула извечная его угрюмость. - Спокойной ночи.
     Ночью  ему приснилось, будто он плачет. Проснулся - и почувствовал, что
лицо  в  слезах.  Чтобы  не  будить  соседей  по  комнате,  тихонько вышел к
умывальнику,  посмотрел в зеркало. Красные, какие-то совсем маленькие, будто
не  его,  глаза  на  скуластом  некрасивом  лице  с  большим  носом  и вялым
подбородком.   Снял  пижамную  куртку,  открыл  кран,  долго  плескался  под
холодной  струей  воды,  снова посмотрел в зеркало. И снова не увидел ничего
привлекательного.  Костяк, на который природа забыла налепить мяса. В голове
бились  два  слова  -  "преславный  -  пресловутый",  будто  мухи  о стекло.
Пресловутый... преславный...
     "Уеду,  -  подумал  Отава, - завтра же утром уеду в Киев. Два дня - это
ничто. Лучше потерять два дня, чем..."
     До  утра не уснул, завтракать пошел без малейшего желания, твердо решив
сразу  же  после  завтрака вызвать такси, уехать на аэродром и, купив билет,
лететь, лететь.
     Все  разоспались  после  вчерашнего  случая  в  "Ореанде",  на  завтрак
опаздывали,  и  Отава подумал, что так даже и лучше. Художницы тоже не было.
Отава  поковырял  вилкой  в  тарелке,  отхлебнул  немного  чаю  и  вышел  из
столовой.  Навстречу  ему по ступенькам поднималась Тая. Сквозь расстегнутое
белое  пальтецо вырывалось наружу яркое платье, которое сразу превратило Таю
в  женщину  буквально  во  всем - в каждом движении, в каждом изгибе тела, в
сверкании   глаз.  Он  остановился,  вспомнилось  короткое  всхлипывание  из
ночного  кошмара.  Не  знал,  что  сказать, лишь смотрел на молодую женщину,
которая  уверенно  одолевала  ступеньки  высокими ногами, обтянутыми модными
узорчатыми чулками.
     - Вы  уже позавтракали? Так рано? - сказала она довольно будничным, как
ему  показалось,  голосом.  Отаве  вдруг  захотелось,  чтобы  она  повторила
вчерашнее  приглашение  посмотреть  ее  этюды,  пригласила  его  сразу после
завтрака,  чтобы  он  потом  смог  еще вызвать такси и успеть на аэродром до
отправления  рейсового  самолета  на  Киев.  Она  умела  читать  его мысли и
настроения, поэтому должна была и теперь...
     Но Таисия сказала совсем другое:
     - А  я,  видите, принарядилась. Иду в кино. Сегодня показывают "Дорогу"
Феллини. Видели?
     Он  должен  был  сказать,  что  не  видел, и сразу же напроситься пойти
вместе  с  нею, но обида на Таю за то, что не захотела отгадать его желания,
заставила ляпнуть неправду:
     - Видел. Ничего особенного.
     - Тогда,   -   она   остановилась  ступенькой  выше  Отавы  и,  щурясь,
рассматривала его, - тогда вы пойдете и посмотрите еще раз.
     - Зачем?
     - А чтобы не говорили об этом фильме таких глупостей.
     - Могу  я  иметь  свое  мнение?  И  вообще... - Он не выдержал и сказал
почти умоляюще: - Могли бы вы не пойти на этого Феллини?
     - Разрешите поинтересоваться - почему?
     - Ну,  пойдемте  в  другой раз. А сегодня... Я очень хотел бы взглянуть
на ваши этюды.
     - На  мои  этюды? - Тая немного заколебалась. - Ну хорошо. Но это можно
и потом.
     - Нет, я хотел...
     - Ага, вам хотелось сейчас же. Может, мне и не завтракать?
     - Да нет, позавтракайте.
     - Вы  разрешаете? Что же... Я подумаю во время завтрака, идти ли мне на
Феллини или показывать вам эти... этюды.
     - Боюсь, что вы меня можете не застать, - обиженно произнес Отава.
     - Ага,  решили  ехать  домой?  И  немедленно?  Ну ладно. Я выпью чаю, а
потом покажу этюды. Слабая женщина. Ничего не поделаешь.
     Мелькнув   перед  глазами  Отавы  своим  ярким  платьем,  она  пошла  в
столовую.
     А  Отава  стоял  на  ступеньках  и  растерянно  улыбался всем знакомым,
направлявшимся  на завтрак. Что он наделал? Что натворил? И два слова, будто
муха о стекло, бились у него в голове: "Преславный... пресловутый..."
     Прошли  врач и инженер, виновато поздоровались с Отавой. Потом внизу на
ступеньках  появилась квадратная фигура поэта. Интересно, что скажет этот...
Поэт приблизился, снизу посмотрел на Отаву, хрипло пробормотал:
     - Прости, старик. Ничего не помню.
     Отава  отвернулся.  Никто  ничего  не  помнит.  А он что - запоминающее
устройство?   Кибернетическая  машина  "Днепр"?  Преславный  -  пресловутый?
Премного благодарен!
     Тая  выбежала  на  ступеньки,  держа  пальтецо  в руках. Ее гибкое тело
вырывалось из платья.
     - Простудитесь, - сказал ей Отава.
     - Зато покажу вам свое платье. Хотя забыла - вас интересуют этюды.
     Она  повела  его  в  свою  комнату. Длинный санаторный коридор. Дешевые
копии  картин  на  степах, ковровые дорожки, казенная показная чистота, хотя
бы  какой-нибудь  беспорядок,  который  свидетельствовал  бы об обыкновенном
человеческом жилье.
     - Так,  так,  -  отпирая  дверь,  говорила  Тая, - сейчас вы увидите...
Покажу вам свои этюды... этюды...
     Еще  и  не  закрыв дверь, небрежно бросив на кровать свое пальтецо, Тая
кинулась  в  угол,  где  виднелся  этюдник  и  стопка  полотен, натянутых на
подрамники,  стала  выхватывать  их оттуда одно за другим и почти швыряла на
стол - Отаве для обозрения.
     - Вот, вот, смотрите!.. Можете... вот!.. Пожалуйста!..
     Четырехугольники    загрунтованного   полотна,   большие   и   меньшие.
Квадратные  и  прямоугольные.  Готовые  принять  на  себя краски и линии. Но
нигде  ни  единого  цветного  пятнышка,  ни  единого  прикосновения  кистью,
ничего, белая пустота. Будто заснеженная тундра.
     Отава  и  не  знал уже, куда теперь смотреть: на эти странные заготовки
или  на  Таю.  Какая-то  немилая шутка. Возможно, она вчера вечером спрятала
свои написанные этюды, а это просто так?
     - Не понимаю вас, - сказал он нерешительно.
     - Еще  не  понимаете? - Она выпрямилась, стала напротив него. - Ну, так
вот.  Не могла. Ничего не могла. Ходила в горы. К морю. Смотрела на пейзажи.
На   первобытный   хаос.   На   вздыбленность.   На   дикий  крик,  жаждущий
воплощения...  И  ничего  не  могла. Не могла!.. Что мне до этого? Какое мне
дело  до  нагромождений  гор  и  величия  воды?  Мазня  с подтекстом или без
подтекста  -  все  это  не  для  меня.  Во  мне кричат люди, вздыхают, мощно
рождаются, а я... не могу...
     - Что же вы делали там... в горах? Каждый день с этюдником.
     - Что? Плакала.
     Она  посмотрела  на  него  с  близкого  расстояния своими разноцветными
глазами:
     - Вы  уезжаете?  Сейчас?  - Она снова посмотрела на него своими чуточку
зловещими  глазами,  посмотрела  так,  что ему даже страшно стало. - Ничего.
Возможно, так и нужно. Прощайте.
     Подала  ему  руку,  смотрела  на  него, не отрывая глаз. Отава медленно
наклонился и поцеловал ей руку.
     - Вежливый профессорский поцелуй, - прокомментировала она.
     - Я  должен  ехать,  -  сказал Отава. - Но если бы... Если бы мы с вами
познакомились чуточку раньше...
     - То вы бы уехали домой еще тогда, - опередила его Тая.
     - Возможно.  А  возможно,  и  нет... Я понимаю вас, когда вы так вот...
Нетронутые  полотна...  Все  понимаю... Сам не знаю почему, но чувствую, что
смог  бы  рассказать вам... Ну, сначала о мальчике, который жил почти тысячу
лет назад, а уж потом...
     - Вы  думаете,  это  помогло  бы?  Тысячелетием  заменить нынешнее? Тем
мальчиком... вас? Но простите. Счастливого вам полета. Прощайте. Идите.
     Он  вышел,  немного сутулясь из-за своего высокого роста, а возможно, и
не  из-за  роста. И прямо из коридора, сверкавшего казенным убранством, сняв
трубку   чешского   цветного   аппарата,   который   стоял  на  полированной
монументальной тумбе, позвонил в таксомоторный парк.
     И  когда  уже  выезжал  из  города,  увидел миндальное деревцо, которое
первым  зацвело  здесь.  Было  много  разговоров об этом миндальном деревце.
Курортная  газета  на  традиционном  месте  поместила  традиционный снимок с
традиционной  подписью: "Цветет миндаль", но газете никто не поверил, - кому
ведь  неизвестно,  что  фотографы  всегда  имеют  в  своих  черных конвертах
заблаговременно  приготовленные снимки на все времена года, и прежде всего -
для  капризной  весны,  которая  то  опаздывает,  то  приходит слишком рано,
пробиваясь  сквозь  снега  и  морозы  теплым солнышком и зеленой травкой. Но
кто-то  там  говорил, что газета на этот раз не обманывает, что он сам видел
это  деревцо,  но было это ночью, и потому он не может точно определить, где
именно  оно  зацвело  и  в  самом  ли  деле это миндаль или, быть может, это
какой-нибудь  заморский  первоцвет,  а  то  и гибрид, выведенный неутомимыми
селекционерами.
     Теперь  Отава  мог  убедиться, что миндаль уже зацвел. Деревцо стояло в
нежной  бело-розовой пене, такое нереально легкое, что боязно было протянуть
к  нему  руку:  того  в гляди - снимется и улетит, как испуганная невиданная
птица,  оставляя  эту влажную, исхлестанную холодными ветрами землю, забирая
с нее величайшую радость, какая только может быть на свете.


                                  Год 992
                        БОЛЬШОЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ. ПУЩА

                                                             ...Во оды дни и
                                                     услышать глусии словеса
                                                    книжная и ясн будет язык
                                                                   гугнивых.

                                                            Летопись Нестора

     В  тот  день,  когда он пришел на свет, повсюду лежали девственно белые
снега,  и  солнце  ярко  горело  над  ними  -  огромное  низкое  солнце  над
приднепровскими  пущами,  и  таилась  тишина  в  полях  и лесах, и небо было
чистое  и красивое, как глаза его матери. Видел ли он эти глаза и небо в них
и  слышал  ли ту первую тишину своей жизни? Мать родила его среди молчаливых
снегов,  и  он  поспешил  подать  голос.  Старый дед-мороз люто ударил ему в
губы,  силясь  угомонить  первый  крик новорожденного, но добрые боги велели
морозу  идти  прочь,  и  первый  крик  прозвучал  так,  как  и  надлежало, -
пронзительно, неудержимо, радостно: "Живу!"
     Но  память  жизни  дается человеку не с первым его криком, а потом, она
возникает  в  тебе,  будто сотрясение, будто взрыв, и свое бытие на земле ты
исчисляешь с того момента.
     Для  него  мир  начался тьмой. Глухая чернота заливала все вокруг, и он
барахтался  на  самом  дне  ее,  в какой-то тяжкой тине, и плакал отчаянно и
безнадежно.  Был  он  посреди  бесконечной,  ужасающе  чужой  дороги, сплошь
погруженной  в  темноту.  Ничего  не  знал  и  не видел. Ноги сами угадывали
направление,  ноги  несли  его  дальше и дальше по дороге, глубже и глубже в
темноту,   и   ему   становилось  все  страшнее  и  страшнее,  и  он  плакал
горько-прегорько.  Тьма  затягивала его в себя, поглощала его, и он послушно
шел в нее, вездесущую, и только и умел, что плакать.
     Так  и  пронесет  воспоминания об этом через всю свою жизнь. Он это был
или только приснилось?
     Потом  был  дед  Родим.  Собственно,  и  не  сам  дед,  а его руки, две
бесконечно  широкие  теплые  лопаты,  которые  извлекли  младенца из черноты
безнадежной  дороги, а потом как-то странно прикасались к голове мальчика, к
жестким,   будто  на  спине  волчонка,  волосам,  и  от  этого  непривычного
прикосновения  плач  перешел  во  всхлипывание,  а  потом  и  вовсе  затих и
прекратился.
     Большущий  человек  с  густыми,  тронутыми  крутой  сединой волосами на
голове  и на лице, прикрытый спереди шкурой тура, зацепленной толстым ремнем
за  похожую  на  ствол  старого  дуба  шею,  колдовал над пламенем. Красное,
желтое,  сизое,  а  то внезапно вырвется оттуда черное и испуганно спрячется
за  мерцающую красноту, сиреневая муть растворяется в нежной синеве - краски
рождались,  играли, переливались, краски жили буйной, веселой жизнью сначала
в  горне,  потом  на  лице,  на  широких  дедовых руках, на всей его могучей
фигуре,  а  потом  уж  плыли  и  на  Сивоока,  проходили  сквозь  него, и он
чувствовал,  что  начинает  жить этими красками, этими огненными вспышками в
задымленной  хижине, а еще он жил отвагой точно такой же, как та, что была в
дедовых  руках,  когда  они  без  страха  погружались  в  бурление пламени и
доставали  оттуда  зацелованные  огнем  удивительные вещи, которые светились
красками,  еще  более неожиданными и яркими, чем те, которые мальчонка видел
на земле и на небе.
     Дед  был  -  Родим, а он - Сивоок. Это воспринималось как данность, это
начиналось  еще  до  того,  как он помнит себя, точно так же, как пламя, как
руки  деда,  как  податливая глина в тех руках, как радужность красок, среди
которой вырастал малыш.
     Дед  Родим  всегда молчал. Не было людей вокруг; словно спокон веку жил
он  на  пустынном  удолье  у  дороги, ведущей неведомо куда, знал Родим лишь
глину  и  бушующее  пламя  в горне, молча лепил свои посудины, бросал на них
причудливое  переплетение  краски, обжигал в горне и складывал под камышовым
навесом.
     Зачем слова?
     Дед  круто  замешивал  глину,  бросал  увесистый  комок  на  деревянный
исшарканный  круг, перед тем раскрутив его (приспособление для раскручивания
круга   ногой   было   для  Сивоока  непостижимейшей  вещью  из  всего,  что
происходило),  осторожно  приближал  к  куску  глины  свои широкие ладони, и
глина  тянулась  вверх,  разрасталась, оживала, с веселой покорностью шла за
ладонями. Слова здесь были ни к чему.
     А  уже  потом  вступали  в  дело  пальцы  деда,  будто играли на гибкой
податливости  глины,  и  из  этой  молчаливой  музыки  рождались то красивый
горшочек,  то высокий кувшин, то вместительный жбан, то причудливая посудина
на тонкой ножке. И все молча, без единого слова.
     Иногда  Родим  принимался  за  другую  работу.  Не вертелся тогда круг,
глина  тугими брусками лежала на широкой липовой доске и ждала прикосновения
пальцев,  а  еще  больше  -  влажности  красок,  которые  до поры до времени
дремали  в  надпиленных  турьих рогах, расположенных на поставце именно так,
чтобы   к  ним  легко  можно  было  дотянуться  рукой.  В  такие  дни  Родим
передвигался   по   хижине   с   несвойственной   для   его   крупного  тела
осторожностью,  его  движения  обретали торжественную скованность, он словно
бы  творил молчаливую молитву древним богам, унаследованным от деда-прадеда,
и  в  самом  деле  из  пламени  Родимова  горна  выходили  на  свет  древние
славянские  боги,  несли в притемненность старой хижины певучее многообразие
цветов,  и каждый цвет имел свой голос и свой язык, так что лишними казались
бы здесь обыкновенные слова с их будничной заурядностью.
     Родим   никогда  ничего  не  говорил  Сивооку,  не  объяснял  ему,  что
происходит  в пламени и на глине, на которую при помощи соломинок капельками
наносились  певучие краски, зачерпнутые из турьих рогов. Из его уст малыш не
услышал  названия ни одного из богов, однако вскоре уже знал их всех, уловив
это  из уст заброд-купцов, которые торговались с Родимом, покупая его посуду
и  его богов, и уже знал, что четырехликий, сосредоточенный в мудрости своих
четырех  ликов,  обращенных  на  все четыре стороны света, - Световид, а тот
гневливый,  искристо-желтый  -  это  бог  молний  Перун,  а  зеленый,  будто
затаенные  лесные  чащи,  -  пастуший  покровитель Велес, а тот надутый, как
пузырь,  с  жадными  глазами и широкими ноздрями - это Сварог, верховный бог
неба   и  света;  самым  же  лучшим  показался  Сивооку  Ярило,  щедрый  бог
плодородия,  от  которого  ярится  земля  и  все  живое,  добрый  всемогущий
медно-голый  бог,  украшенный  таким  веселым  зельем,  которое  никому и не
снилось.  Сивоок  долго  не мог понять, почему именно этот бог так дорог его
сердцу,   и   только  однажды  случайно,  подсмотрев,  как  Родим  с  особой
старательностью  колдует  над  новым  Ярилом,  увидел:  дед  дает  богу свое
обличье!
     В  этом Сивоок не усматривал ничего удивительного, потому что давно уже
заметил  общность  между  богами  и  дедом  Родимом.  Молчали боги, молчал и
Родим.  Только тогда, когда купцы начинали слишком уж назойливо торговаться,
он  отрезал  односложно  своим  глухим  басищем:  "Да" или "Нет", "Мало" или
"Пусть".
     Родим  казался  Сивооку  величайшей  силой  на  свете, но однажды малыш
подметил,  как  дед  молча  молился  у источника деревянному, неизвестно кем
поставленному  Световиду,  и  понял:  бог  сильнее, чем Родим. С тех пор бог
представлялся  ему  всем,  что  сильнее  Родима.  Еще понял он, что есть бог
чужой  и  есть  - мой. Договариваться с богами трудно. Они всегда молчат, не
знаешь,  слышат  тебя  или  нет,  угодил  ты им или нет. Наверное, боги дают
силу.  Кто  меня  побеждает,  у  того  сильнее  бог.  У Родима бог был самый
сильный,  потому  что  дед никого не боялся. Он раздавал своих глазурованных
богов,  не  жалел  на  них  самых  светлых  красок,  а  сам  довольствовался
старинным,  посеревшим  от времени и непогоды, Деревянным Световидом, потому
что был уверен в его неодолимости.
     Купцы,  сколько  их  видел  Сивоок,  мало  чем отличались от деда. Были
сильными,  очень  грозными  на  вид,  хорошо  вооруженными,  обладали такими
громкими  голосами,  что хотелось заткнуть уши. Однако они сразу видели, что
на  Родима  их  голоса  не  действуют, потому переходили от крика к угрозам,
хватались  за  мечи,  звали  слуг,  и  те  проталкивались  в  хижину или под
камышовый  навес. Наставляли на старика длинные копья. Конец всегда был одна
и  тот же. Родим незаметным для постороннего глаза движением протягивал руку
к  столбу,  подпиравшему крышу, и вот уже в его тяжелой руке коротко сверкал
невероятно  широкий и длинный меч, и обрубленные одним ударом копья сыпались
к  ногам старика, а маленькие мечи купцов со звоном падали следом. Мечи были
развешены   у   Родима   на  всех  столбах,  одинаково  широкие,  с  черными
рукоятками,  без  ножен,  он  никогда  не  точил их, но ничего более острого
Сивоок  не  видел;  никогда  не чищенные, они не тускнели, не ржавели, в них
можно  было  заглядывать, как в тихую прозрачность воды. Однажды Родим забыл
повесить  меч после особенно горячей стычки с купцами-грабителями, он просто
прислонил  его  к  столбу  и принялся за свого работу, и тогда Сивоок тайком
попробовал  поднять  оружие,  ухватился  обеими  руками за рукоять, наклонил
тяжелое   железо  на  себя,  дернул  вверх  и  упал,  накрытый  безжалостной
тяжестью.
     Родим  молча  снял  с  него  меч,  повесил на столб, а Сивоока легонько
толкнул  под  бок, как толкал его каждое утро, чтобы он просыпался и вставал
завтракать.
     Ели  они  рыбу,  жареную, вяленую и соленую, мясо копченое и свежатину,
хлеб,  преимущественно  просяной,  реже  ржаной,  а пили воду и мед, старый,
выстоянный.   И   хлеб,  и  меды  -  все  это  у  них  было  среди  запасов,
приобретенных  Родимом  у  купцов, и лежало в маленьком чулане без окон, где
хранились  у них также меха вевериц, куниц, бобровьи и собольи, шкуры волчьи
и  медвежьи,  мотки  серебряной  проволоки  и  заморские  монеты, нарубки из
драгоценных  металлов  и дорогие гривны - целое сокровище, ценности которого
Сивоок еще не мог знать.
     Рыбу  ловили  в речке, а мясо добывали на охоте в пуще, куда Родим брал
Сивоока  чуть  ли не с первого дня, как тот стал жить у него, выловленный из
мутной  ночной  тьмы,  и,  быть  может,  именно  во время этих изнурительных
странствий  среди  лесной  безбрежности  более  всего набирался Сивоок силы,
которая должна была когда-то сравняться с силой Родима.
     Потом  к ним присоединился третий. Назвать его товарищем Сивоок не мог,
а  Родим