ые спутники княжеской власти. Разве
лишь  Забава?  Но  прочь,  прочь!  Речь идет о делах куда более высоких. Ему
нужна  только  мудрость,  только  просветленность  разума, а все, что мутит,
затемняет, сбивает с толку, - прочь!
     "Что  есть философия? Философия есть страх божий, добродетельная Жизнь,
избегание  греха,  удаление  от мира, познание божественных и людских речей,
она учит, как человек делами своими должен приближаться к богу".
     Книга  умудренного  инока  из  иерусалимского  монастыря  святого Саввы
состояла  из  семидесяти  глав,  и князь долго бился над трудными словесами,
осиливая  в  себе  бурление  крови, пока не уснул сном тяжелым и беспокойным
после позднего чтения.
     Уже  ударили  первые  морозы,  наладился  санный путь в Новгород, князь
ждал  вестей,  но вестей не было ни из Киева, ни из варяг, зато, словно бы в
предчувствии  возвышения Ярослава, двинулись к нему паломники, странствующие
иноки,  святые  люди,  которые побывали в далеких заморских землях, а теперь
разносили  по  всей  Русской  земле  чудеса, видеть которые они сподобились.
Видели  же  они  в  Иерусалиме  на  месте  распятия Иисуса Христа расселину,
сквозь  которую  пролилась  его  кровь на голову Адама. Видели столб Давида,
где  он  сложил  псалтырь.  Видели  колодец  Иакова, возле Сихема, где Иисус
беседовал  с  самаритянкой. Величайшим же чудом была в Иерусалиме светлость,
которая  нисходит с неба в час вечерний в великую субботу и зажигает кадила.
Светлость  эта  похожа  на  киноварь,  багряна  она,  как  кровь,  а  кадила
загораются  от  нее только православные. Подносили свечу, зажженную от этого
небесного свечения, к бороде, но борода не горела.
     Паломников  приглашали на княжеские пиршества, место для них отводилось
рядом  с  Ярославом.  Подавали  им множество грибных блюд, мясо, жаренное на
огне,  дичь,  выставляли  кубки  и ковши с пивом, медами, фряжским вином; но
святые  люди  довольствовались одним лишь хлебом да водой, клали смиренно на
дубовый  стол  свои  никогда не мытые руки, скрюченные от ломоты в костях, с
потрескавшейся,  похожей  на  воловью  кожей, ворочали медленно гигантскими,
как  медвежья  шуба, бородами, отращиваемыми нарочно, чтобы противопоставить
настоящую  мужскую  красоту  бесовскому  женскому  безбородству. Не живи для
себя,  а  для бога, заботясь о жизни вечной. Ум, отдаляясь от всего внешнего
и  сосредоточиваясь  во внутреннем, возвращается к тебе, то есть соединяется
со  своим  словом,  которое  пребывает  в  мысли  по  естеству,  через слово
соединяется  с  молитвой,  и  молитва  восходит  в разум божий со всей силой
любви  и  усердием. А молиться нужно ежечасно. Как святой Павел, совершавший
ежедневно  по  триста  молитв и, чтобы не сбиться со счету, закладывавший за
пазуху  триста камешков, чтобы выбрасывать по одному по прочтении молитвы. А
чтобы  соединиться  с богом в помыслах своих, нужно избегать рынков, городов
и  людского  шума,  ибо  нет  на свете большей пагубы, нежели людской гомон,
игрища,  смех  и  кощунства.  Беги от них. Возлюби молчание, живи в пещерах,
как  святые отцы-пещерники, или в дуплах деревьев, как иноки-дендриты, кто и
на  столбе  стоял, как Симеон-столпник, и никакие соблазны земли не вынудили
его  спуститься  оттуда, а иные ходят нагими, еще другие лежат на земле и не
поднимаются,  ибо  подняться  можешь  только  для греха, а те носят железные
вериги  с  медными крестами на голом теле, и не было мук, которых не вынесли
бы  они  ради  очищения  от греховности. Святого Макария, когда он занимался
рукоделием,  укусил  комар.  Макарий  задавил комара, а потом, раскаявшись в
своей  нетерпимости,  осудил  себя  на  шесть  месяцев  сидения  голым возле
болота.  Комары  искусали  его  так, что люди могли узнать Макария только по
голосу, думали - прокаженный.
     Иноки  переносили столько скорби и печали, что людскими устами это даже
выразить невозможно.
     Человек   -   образ  божества,  поэтому  должен  стремиться  к  красоте
первозданной,  а  она  дается  лишь  уничтожением плоти. Был святой человек,
который   носил,   не   снимая,   каменную   шапку.  А  другой  оковал  себя
девятисаженной  цепью.  Один  не  спал вовсе, не ложился и не садился, а для
большей  бодрости держал в руках камень, чтобы тот своим падением будил его,
не  давал  уснуть.  Пищу  принимали  только самую простейшую и в самых малых
количествах.  Один  или  два  раза на неделю. Если же одолеют хворости, то и
вовсе  не  употребляй  еды,  а  питайся  лишь  водой  и  соком. А был святой
человек,  который ел только сырую землю. Ибо еда, слава, богатство, красота,
как  весенний  цвет,  приходят  и  исчезают.  Человек же создан для небесных
благ, поэтому должен испытывать отвращение ко всему земному.
     А  у  князя  перед  глазами  стояло  только  земное,  о  чем  бы там ни
рассказывали  монахи.  Не чувствовал он смрада немытых странников, ибо думал
о  запахе  свежей  стружки,  доносившемся  оттуда, где новгородские плотники
строгали  доски  для  челнов  и  насадов. Ярослав сам ежедневно пересчитывал
новые  суда,  ибо  знал  очень  твердо:  идти на Киев, против могучего князя
Владимира,  нужно с силой великой, а если сумеет посадить все свое войско на
кораблики,  то  выйдет  навстречу  Великому  князю  нежданно и негаданно. До
слуха  его доносился звон молотов в задымленных кузницах, и сквозь этот звон
прорывалась славная и бодрая песенка:

                Ковали мечи кузнецы-молодцы,
                Двое ковали, трое помогали
                С зарей-зарницей всю божью седмицу...

     А  мечи  ковались  для простых воинов за день, а для воевод - и по семь
дней.  Один  кузнец  с  помощником  выковывал меч начерно, а другой помощник
точил  на  точиле.  Кузнец  второй руки выравнивал и выглаживал меч, закалял
его,  наводил  блеск,  а  на  рукоятях  дорогих  мечей  рядом  с  яблоком  и
перекрестием чеканил еще зверей или птиц.
     А  потом  вспоминался  вдруг Ярославу чудский божок Тур - медный идол в
образе  человека,  имеющего  конское  срамное  тело, бесовские игрища вокруг
Тура  среди  снегов,  в затаившихся пущах. И какое им было дело в их сладких
утехах  до  тех,  затерявшихся  среди палестинских пустынь, которые не имеют
рядом с собою женщины, отбрасывают плотскую любовь и живут среди пальм!
     С  детства  ненавидя  свое  несовершенное  тело, прикованный к постели,
Ярослав  сквозь  окошко  всматривался  в окружающий мир, видел его буйность,
его  неудержимость в развлечениях, его жажду к радостям и наслаждениям; быть
может,  именно  тогда,  в  зависти,  возненавидел он все это и возрадовался,
прочтя  в  старой  книге  о древних эсеях: "Хотя в это и трудно поверить, на
протяжении  тысяч  поколений  существует  вечный  род,  в  котором  никто не
рождается,  столь  велико  отвращение  к жизни". Но потом встал на ноги, сам
изведал  прелести  жизни,  для  него  стало  открытым и доступным все сущее,
почувствовал  себя человеком, желания пересиливали в нем чистые размышления,
желания  умножались  с  каждым  днем,  княжеская  власть  сопряжена  была  с
множеством  забот, но дарила она и множество наслаждений, от которых он не в
силах  был  отказаться.  И  вот  демоны  противоречия  разрывают  ему  душу.
Приученный  к  сладкому  яду  книжному,  тянется  и  дальше  к святым людям,
которые  несут с собой божью мудрость. А одновременно, жаждая радостей жизни
в  простейшем  их  проявлении,  подталкиваемый  горячей кровью, рвался к ним
дико  и  неукротимо  -  так, что даже самому становилось страшно, и тогда он
пытался  замолить  грехи  свои.  Так  и вертелся в дьявольском заколдованном
кругу.   Ибо  не  зря  ведь  сказано  у  самого  бога:  "Не  будет  дух  мой
перевешивать в человеке, ибо он - плоть".
     После  той дождливой ночи, проведенной в хижине Пенька, князь несколько
дней  постился  и  молился  горячо и ревностно, а потом, когда на дворе была
еще  большая  непогода, словно бы подталкиваемый холодными небесными водами,
сорвался  среди ночи прямо из церкви, потихоньку вскочил на коня и один, без
охраны,  без  сопровождения  и  соглядатаев,  помчался за Неревский конец, в
Зверинец,  за  речку  Гзень.  В  темной хижине еле теплились остатки костра,
Забава  спала  у глухой стены, Пенька не было дома, он, как обычно, болтался
где-то  по  лесам  или же пробовал свежесваренное пиво на Загородском конце.
Ярослав  молча  схватил  Забаву,  начал  закутывать  в  привезенное  с собой
огромное  корзно,  она спросонку негромко вскрикнула, смеялась приглушенно и
волнующе;  окинув  взором  хижину,  князь  снял с шеи тяжелую золотую гривну
заморской  работы,  положил  на  видное  место,  чтобы Пенек догадался, куда
исчезла  дочь,  понес  Забаву  на  руках  к  коню, посадил ее впереди себя в
седло, сказал хрипло: "Держись за меня крепко".
     Она  прижалась  к  нему,  он  ощутил  жар  ее молодого тела даже сквозь
промокшую  одежду, кровь у него в жилах гудела и клокотала темно и отчаянно,
он  боялся  не  столько  уже за девушку, сколько за себя, попросил ее снова:
"Обними  меня  за  шею!"  Она  точно  так  же молча обхватила его шею рукой,
прижалась  к  нему  еще  сильнее,  а  ему  и  этого было мало, попросил еще:
"Обними  обеими  руками".  Забава  засмеялась  еще тише; сказала сквозь этот
бесовский  смех:  "А  у  меня нет двух рук". Ярослав сначала не понял, о чем
она  говорит.  "Как это нет?" - "А так. Однорукая я. Имею только левую руку.
Медведь  еще  маленькой искалечил". Он не поверил. "Как же так? Ты ведь была
с  двумя?.."  Забава  смеялась  заливисто  и насмешливо. "Слепой был, княже.
Ослепленный и сдуревший".
     Он  аж  отпрянул от нее. В самом деле, бесовское зелье! Обмалывает или,
быть  может,  так  задурила ему голову, что он и впрямь не заметил тогда? Но
ведь  обнимал  же  ее!  Билось  у  него  на  груди  ее могучее, молодое, как
весенние  листья  на  березах,  тело!  И  ее  сердце постукивало рядом с его
сердцем.  "Ну,  обними меня крепче, хоть одной рукой", - попросил он. Забава
послушалась.  "С  одной  рукой ты тоже мне люба. Назову тебя однорукой". Она
продолжала  смеяться. Конь осторожно ступал между темными деревьями. "Назову
тебя  Шуйца,  -  сказал  князь, - ни у кого не будет такого имени!" - "А мне
все  равно",  -  засмеялась  она.  "Будешь всегда рядом со мной", - пообещал
Ярослав.  "Почему  бы  это  я должна быть возле тебя?" - "Потому что полюбил
тебя".  -  "Ой,  врешь,  княже.  Куда везешь меня?" - "А куда бы ты хотела?"
Лучше  бы  не  спрашивал.  Не  знал,  что вызовет в ней этими словами адский
взрыв,  который  сотрясет  ее  тело,  нальет его твердой холодностью. Забава
качнулась,  чуть  не  упав  с коня, смех ее прервался вмиг. "Что? - крикнула
она  гневно.  -  Никуда! Никуда, слышишь, княже!" - "Ну, что ты, - попытался
он  угомонить  ее, будучи не в состоянии понять, что с ней стряслось, - если
не  хочешь  на  княжий двор в Новгород, поедем в Ракому, там никто, никто не
будет  ведать,  будешь  там..."  -  "А  не  буду  же,  нигде  не  буду твоей
наложницей!"  -  крикнула  она почти в отчаянии, почти сквозь слезы, которые
тоже  оставались  непостижимыми для князя. "Буду всегда собой, свободной, не
хочу  ничего  от  тебя!"  Она  выскользнула  из корзна, проворно спрыгнула с
седла, утонула во тьме, будто в черной пропасти.
     - Шуйца! - испуганно как-то крикнул Ярослав. - Забава! Куда ты?
     Она исчезла, будто ее и вовсе не было на свете.
     - Возьми   хотя   бы   корзно,   простудишься!   -  крикнул  он  еще  в
безнадежность тьмы.
     В ответ - ни шороха, ни звука.
     Тогда  он, озверевший, поскакал на Неревский конец к усадьбе посадника,
яростно  стучал  в  высокие деревянные ворота, поднял всех, вызвал под дождь
перепуганного    насмерть   и   пропахшего   теплыми   лебяжьими   перинами,
разнеженного Коснятина, сказал с понурой твердостью:
     - Вели  построить  для  меня  дворище  в  хорошем  месте за Зверинцем в
далекой  пуще,  и  как  можно  скорее  и лучше. А еще: чтобы никто не ведал,
окромя тебя и меня.
     Не  было  на  свете таких плотников, как новгородские! В скором времени
возник  в лесной глуши, словно бы по волшебству, просторный двор, окруженный
дубовым  частоколом, с привратной и угольными башенками в деревянных узорах,
а  в  том  дворе  -  дом  богатый из бревен светлых и звонких, с просторными
подклетями,  и  кладовки,  конюшни,  варницы,  и погреба, и двенадцать берез
белых,  как  снег,  во  дворе,  -  старались  плотники,  еще больше старался
Коснятин,  чтобы  угодить  князю,  но не угодил, ибо, когда привез Ярослава,
тот ничего не сказал, лишь спросил недовольно:
     - А церковь?
     - Думал, не ты тут будешь жить, княже, - доверчиво сказал Коснятин.
     - Делай, что велят.
     Церковь  ставили  стрельчатую,  высокую, выше берез, но не просторную -
лишь  бы  хватило помолиться одному или двоим, и хотя никто и не знал, зачем
возводится  таинственная  усадьба,  все  равно  хитрые  плотники,  помахивая
блестящими  топорами у самой бороды бога, напевали похабные песенки, но и на
это  князь  не  обратил  внимания  и  снова  сорвался  с  молитвы и ночью по
припорошенной  снежком  дороге  летел  одиноко  к убогой хижине, растормошил
сонного  Пенька,  а Забава-Шуйца, словно бы ждала князя еженощно и не спала,
сразу  же  согласилась  выйти  с  ним,  чтобы не тревожить далее отца, и они
остановились  на морозе, возле запаленного быстрым бегом коня, снова Ярослав
утратил  речь и разум, снова гудела в голове у него темная, тяжелая кровь, а
Шуйца  смеялась  порывисто,  маняще,  он схватил ее в свои медвежьи объятия,
так,  что  все  у  нее  затрещало,  но девушка не вскрикнула, не вырывалась,
тогда  он  посадил  ее  в  седло;  все  повторялось  точно  так  же, как и в
дождливую  осеннюю  ночь,  с той лишь разницей, что теперь стояла над землей
морозная  прозрачность,  а  внизу  белели  снега  и  деревья  черно и зелено
обозначали  им дорогу, вели, звали дальше и дальше; быть может, потому Шуйца
и  не  спрашивала,  куда  он везет ее, сидела молча, прижималась к Ярославу,
обнимала  его  за  шею  своей  шуйцею,  иногда  изгибалось ее молодое тело в
смехе,  князь  шалел  больше  и  больше  от  ее  чар, как вдруг снова, будто
вселился в нее нечистый, отпрянула она от Ярослава, крикнула с ненавистью:
     - Опять везешь меня куда-то?
     - Одна  там  будешь,  - сказал он чуть ли не нищенским тоном, - клянусь
тебе  всеми святыми! Одна, сама себе хозяйка. Хочешь - боярыней сделаю тебя,
хочешь - как хочешь...
     - Никем не хочу - только собой.
     - Собой будешь...
     - А куда?
     - И сам не знаю.
     - Это уже лучше.
     - А я уже сам не свой.
     - Еще лучше.
     - Не князь, и не Юрий, и не Ярослав.
     - Это...
     Она  не  спрыгнула  с  коня,  снова прижалась к Ярославу, потом еще раз
отпрянула, попыталась заглянуть в его темные глаза.
     - Только не подумай обмануть. Как только замечу - убегу сразу.
     - Не убегай, - попросил он, - не обману, поверь мне.
     - Ежели не князь то молвит, поверю.
     - Не князь. Человек.
     Шуйца обняла его за шею, так и ехали дальше.
     Уже  начинало  светать,  когда  добрались  они до новой усадьбы. Сонные
плотники,  в своей рабочей спешке, готовились подниматься под небо, щекотать
богу  бороду  топорами,  а еще больше - скабрезными припевками. Белые березы
возвышались  за  дубовым частоколом, белые березы подступали отовсюду и тут,
на  вольной воле. Князь остановил коня, Забава смотрела на это чудо, которое
-  теперь  уже  знала  это  точно  - сделано лишь для нее, еще не изведанное
чувство властности мало ее заботило, спросила лишь:
     - Там кто-то есть? Слуги?
     - Плотники. Достраивают церковь.
     - Зачем она?
     - Для бога.
     - Обошелся бы твой бог и без церкви.
     - Грех.
     - А я?
     - И ты грех.
     - Тогда заверни меня в ведмедно, чтобы никто не узнал, что ты везешь.
     - Все равно будут знать.
     - А я не хочу.
     - Рот людям не заткнешь.
     - А  ты  ведь  князь  -  заткни.  Скажи: оторвешь язык каждому... И еще
лучше: вели сразу же отрезать всем им языки.
     - Велю.
     - Так  поскорее  заворачивай  меня  в  ведмедно, а то я еще чего-нибудь
возжажду в дурости своей!
     Он  поцеловал ее в губы, впервые отважился на это, поцелуй был - словно
упал  в терпкое море и утопает в нем, будучи не в состоянии вынырнуть. Потом
сгреб  Шуйцу  в  охапку,  завернул  в медвежью шкуру, положил поперек седла,
словно  что-то  неживое,  и  так въехал в ворота, предусмотрительно открытые
сторожем:  ему хотели помочь снять ношу с седла и внести в терем, но Ярослав
прикрикнул строго:
     - Посторонитесь, сам. И не пускать ко мне никого.
     Неужели это было в самом деле? Неужели с ним?..
     Ничего  не  мог припомнить, кроме тихого свечения ее тела, да еще - как
в  изнеможении  отбрасывала она голову, и шея ее вытягивалась нежно-нежно, и
на  устах  жила  лукавая  улыбка,  и  тело  светилось  так, что он со стоном
закрывал  ладонями  глаза,  но  сквозь  пальцы  било светом ее тело, снова и
снова, без конца, свечение поющее, омрачающее разум, сводящее с ума.
     Оторвавшись  от  нее,  он  побежал  в  недостроенную церковь, ревностно
молился  под  насмешливые  песни плотников с горы, там его и нашел Коснятин,
который  привез  известие  о том, что пришла варяжская дружина с Эймундом во
главе,  но  князь,  похоже,  и  не  слушал  и не слышал ничего, не приглашая
посадника в дом, прямо на морозе передал ему свои повеления:
     - Останусь еще здесь. Убери всех отсюда, и без промедления.
     - Не закончили еще церковь.
     - Так  пускай  стоит.  И  всех убери мужчин. Поставь женщин. Одних лишь
женщин. И прислужниц, и на работу, и для стражи.
     - Невиданное диво! - Коснятин не скрывал улыбки на своих сочных губах.
     - Делай, что велят.
     - А варяги?
     - Какие варяги?
     - Прибыла дружина. Эймунд-воевода.
     - Похлопочи. Дай пристанище, еду. Вернусь - начнутся сборы.
     - На Поромонином дворе их поселил.
     - Быть посему. Жди меня.
     - Долго тут будешь, княже?
     - Не знаю. Бог знает, всевидящий и всезнающий.
     А  возвратился он не к богу, а к ней, к Шуйце, застал ее в слезах; быть
может,  почувствовала  она в одиночестве весь страх содеянного с этим чужим,
совсем  неведомым  ей человеком, пугалась завтрашнего дня, а может, это были
слезы  злости  на  самое  себя  и  на  него. Ярославу стало жаль девушку, он
закутывал  ее  в  беличьи одеяла, утирал ей слезы сильной своей рукой, рукой
мужа, которая одинаково умело держала меч и писало.
     - Женился  бы на тебе, - сказал он, вздохнув, - но княжество требует от
человека больше, чем ему хочется.
     - Да   и   не   нужно   мне  твое  княжество,  -  ответила  она  сквозь
всхлипывания.
     - Многое  стоит между людьми, преодолеешь - тогда радость, но не всегда
есть  возможность  устранить  то,  что разделяет. Может, я тоже княжеству не
рад, но ждут меня еще дела большие.
     - Нудный ты и никудышный, когда князь, - сказала она злобно.
     - А  кого ж ты приветила во мне? Не князя разве? - спросил он чуточку с
обидой.
     - Мужа приветила. Помрачение твое и на меня нашло.
     - Будешь всегда со мной. В походах и в городах.
     - Останусь  тут.  Ладно выдумал это подворье. Далеко от всех. Не люблю,
когда суетятся вокруг люди. Тишину люблю, а о тобою - тоже не хочу.
     - Если бы ты только могла стать моей женой...
     - Не стала бы никогда. Не хочу разувать никого. Волю жажду...
     Тогда  он  сказал  ей  о  своем  повелении.  Чтобы  жила здесь с одними
женщинами.
     - Чтобы их немного было. И не назойливых, - сказала она.
     - Госпожой над ними будешь.
     - Не знаю, что это такое.
     - Когда узнаешь, понравится.
     - Кто ж это знает...
     - А не заскучаешь здесь?
     - Ежели  заскучаю,  убегу  к  своему  Пеньку. Там мне любо. Там - самая
большая воля. Среди деревьев и зверей.
     - Бу