биравшиеся возле насадов на Припяти. Так и решил князь как можно
скорее  направиться  в  Новгород,  а  уж там велел мигом изготовить для себя
суденышко,  чтобы  идти  еще  дальше,  аж  за  море,  к своему тестю, королю
свейскому,  просить  у  него  помощи для отвоевания Киева, где осталась дочь
его  Ингигерда,  княгиня  Ирина. Осталась там и сестра Предслава, на которую
уже  давно  зарился  распутный  Болеслав,  и  мачеха, и самая младшая сестра
Мария Добронега.
     Но  Коснятин  сам  поставил  к  вымолу  суденышки  для князя и сам же с
новгородцами  ночью  изрубил  их  и  имел нахальство прийти к князю с острым
топором,  заткнутым  за  пояс,  и  известить,  что  они  не допустят бегства
Великого  князя  Киевского, а еще раз станут за него, чтобы вернуть ему стол
Киевский.
     Обида  была  великая,  но  у  Ярослава  не  было  выбора, он должен был
стерпеть  и  промолчать.  Новгородцы  немедля начали собирать новое войско и
деньги  для  наема варягов и дружин, а собирали от мужа по четыре куны, а от
старост  по  десять  гривен, а от бояр по восемнадцать гривен, снова просили
Эймунда  с  дружиной,  ибо  тот недалеко и зашел, отсиживался тем временем в
Полоцке,  у  племянника  Ярослава  -  Брячислава.  Князь  принял все условия
варягов,  речь  шла  теперь  о  самом  главном,  - по первому снегу хотел он
ударить  в  Киеве  по  Святополку, которого, по слухам, киевляне встретили с
открытыми  воротами,  видимо,  остерегаясь  печенегов,  обложивших  город, а
старый  Анастас  Корсунянин  вывел  всех своих попов навстречу новому князю,
прослужил  торжественный  молебен,  подарил  Болеславу  Польскому величайшие
святыни  церкви  Богородицы - мощи святого папы римского, Климента. Болеслав
же,  забыв  о  своей  брачной  жене  Оде,  бесстыдно  положил  себе  на ложе
Предславу,  захватил  в плен княгиню Ирину, которая как раз была в ожидании,
взял  и семейство Владимира; рассказывали, что польский князь ударил мечом о
киевские  врата,  и  выщербил меч, и хвалился, что будет теперь этот меч для
всех   польских   властелинов   такой  же  ценностью,  как  священное  копье
германских  императоров или венец императоров ромейских. С несметными дарами
отправил  Болеслав аббата Туни к германскому императору Генриху, велел ему в
изысканных  выражениях  поблагодарить  Генриха за поддержку и заверить его в
искренней  приязни. Взятие Киева вселило в польского князя такую уверенность
в  своем  могуществе,  что  он  прямо  из  русского стольного града снарядил
большое  посольство  к ромейскому императору Василию, призывая византийцев к
верности  и  приязни, если не хотят они в его, то есть Болеслава, лице иметь
последовательного  и неодолимого врага, в чем свидетелем и посредником пусть
выступит  между  ними сам всемогущий бог, который укажет ласково, что ему по
душе, а земным владыкам на пользу.
     Есть  в  человеке  много непостижимого для него самого: Ярослав издавна
был  приучен  к мысли, что все таинственное и высокое принадлежит богу, зато
людям  должен  быть  присущ здравый смысл. Но вот война, убийства, брат идет
на  брата,  голод,  неправда,  коварство  -  разве это не поражения здравого
смысла,  разве  это вяжется с ним? Как всему этому помочь? Чем победить? Где
спасение?
     Не  помогало  ничто:  ни молитвы, ни благочестивые беседы, ни книги, ни
даже  ободряющие  вести  об  успешной  подготовке  к  новому  походу  против
Святополка.  Ярослав  словно  оцепенел телом и душою, перед его глазами и до
сих  пор стоял тот июльский день на Буге, позорное бегство по зеленому лугу,
бесконечные  провалы  искалеченной  ногой  в  рытвины  и ямки, потом тяжелое
дыхание  и  стон Ситника, потом горячее, мокрое тело Ситника позади на коне,
еканье  конской  селезенки,  мягкий  стук  копыт,  все реже и реже, ожидание
погони,  и  тогда,  на  коне  и  на  лодье,  и  даже  тут, в Новгороде, тоже
ожидание.  Чего? Погони или посольства? Но Болеслав, захватив Киев, снаряжал
послов  к  могущественным  императорам  - что для него какой-то там разбитый
враг?  Святополк  же  если  и  имеет намерение убрать своего самого опасного
соперника,  то  сделает это тайком и внезапно. Кому верить? Ярослав не верил
теперь даже Коснятину. Почему Коснятин изрубил лодьи?
     Поверил  в  Ситника.  Человек,  который  готов  был принять смерть ради
князя,  не  может  предать.  Ярослав  укладывал Ситника спать в горнице, что
вела  в  княжескую  ложницу.  Велел,  чтобы  тот  сопровождал князя всюду по
Новгороду:  и  в  церковь,  и на вымолы, и к плотникам, и к оружейникам. Сам
обучал  новоиспеченного  боярина  (который еще и богатством не владел - жили
надеждами  на  победное  возвращение  в  Киев) владеть мечом я копьем, велел
постичь  еще  и  грамоту,  ибо на княжеской службе человек должен все уметь,
поехал  вместе  с Ситником в основанную им еще во время княжения в Новгороде
школу,  где  десятка полтора детей боярских и купеческих, сидя на деревянных
скамьях,  выцарапывали  на  кусочках  бересты  костяными  писалами неуклюжие
буквицы и повторяли следом за худым черноризцем первые житейские истины:
     - Курица разгребает мусор и добывает из него зерно.
     - Кот очищает дом от мышей.
     - Конь, имеющий гриву, возит нас.
     - Стиснутая рука называется кулаком, разжатая рука называется ладонью.
     - Человек  бывает  сначала  младенцем,  дитятей, потом отроком, юношей,
взрослым мужем, потом стариком.
     Ситник  был  ошеломлен  от  удивления и возмущения, услышав эти детские
распевания.
     - И  кто  же  кормит  этого  попа? - спросил он Ярослава. - Неужели ты,
княже?
     - Еще  и  отдельную  плату выдаю ему за учительство, - степенно ответил
князь.
     - Да что же это за наука? Кто этого не знает? Кот ловит мышей!
     - А попробуй-ка сказать что-нибудь так складно, - улыбнулся Ярослав.
     - Ну... - Ситник запнулся. - Ну что тебе сказать, княже?
     - А  вот так, как дети. Скажем: огонь светит, жжет и превращает в пепел
все, что в него кладут.
     Ситник  наморщил  лоб,  покрылся  потом, но не смог выдавить из себя ни
единого слова.
     - Дивно  вельми, - растерянно бормотал он, - будто ветром выдуло все из
головы...  Не  иначе,  какое-нибудь наваждение на меня. Не поп это, видно, а
волхв... У меня сразу подозрение к нему...
     - А что ты скажешь про князя Коснятина?
     - Какой  он  князь? Ты - князь. А больше никого не может быть. Это он и
выталкивает  тебя  поскорее  в Киев, чтобы самому тут остаться. А ты не верь
ему, княже. Никому не верь. Вот смотри на меня: я никогда никому...
     - Надобно  всегда  иметь  верных людей, - сказал Ярослав и сам подумал:
"Где  же  они,  твои верные? Не Коснятин ли, который опозорил тебя, разрубая
ночью  твои  лодьи  со  своими  новгородцами?  Вот  три  лета  миновало, как
отправился  ты  на захват Киевского стола, а никого возле тебя не осталось -
одни  убиты,  другие  погибли  бесследно  где-то,  третьи  предали,  бежали,
отшатнулись..."
     Вот  тогда наконец отважился Ярослав вспомнить прошлое, попытался ожить
душой,  взял  для  охраны  небольшую  дружину  из  варягов,  взял Ситника и,
прикрываясь  оговоркой,  что  желает немного отдохнуть на охоте, помчался за
леса к Шуйце. Что там с нею? Какой она стала?
     И  не узнал двора на Задалье. Новый дубовый частокол охватывал теперь в
десять  раз  большую  полосу леса, окружая старую усадьбу, на новом подворье
выросли  какие-то  строения,  не законченная тогда церковь уже давно, видно,
была  достроена,  а  в  стороне  от  нее  стояла  еще одна церковь, большая,
просторная. Неужели все это Шуйца?
     Ситник   застучал   в   деревянные  ворота  из  дубовых  бревен,  сбоку
приоткрылось  окошечко,  выглянуло,  как  и  когда-то,  женское  лицо, молча
взглянуло   на   всадников,   спряталось,  не  промолвив  ни  слова.  Ситник
выругался:
     - Аль не видишь, старая дура: князь перед тобой!
     И  после  этого  им не открывали очень долго; Ярослав уже подумал было,
что  повторится  то  же  самое,  что  и  три лета назад, когда Шуйца, видно,
прослышав  о  его  сватовстве  к Ингигерде, обиделась на него и не пустила к
себе,  -  так  он  тогда  и  уехал,  не увидев ее, уехал на битвы и славу, а
может,  и  на  смерть  и позор, но ей было все равно. Всем все равно, никому
нет  дела  до  него,  княжение делает человека бесконечно одиноким, окружают
тебя  только  враги,  чем  больше  у тебя побед, тем больше врагов, чем выше
станешь,  тем  большая  зависть  окружает  тебя,  -  может,  зависть убивает
великих  людей  даже  чаще,  чем войны. Уже хотел было сказать Ситнику: "Ох,
правду  молвил,  никому  не  следует  верить",  но  снова  открылось окошко,
выглянуло то же самое равнодушное лицо, сказало невозмутимо:
     - Князю можно, а больше никому.
     И загремели запоры.
     - Тю,  глупая  баба!  -  крикнул  Ситник.  -  Так я и отпустил бы князя
одного!
     - Поедешь  со  мной,  - сказал князь, а варягам велел располагаться под
деревьями.
     Ворота  открыли  две  довольно  молодые женщины, но обе... в монашеском
одеянии.
     - Это что? - удивился князь. - Кто вы?
     - Обитель божья, - сказала та, что первая выглядывала в окошко.
     - Тю,   -  засмеялся  Ситник,  -  бабы  уже  в  попы  полезли.  Да  еще
молоденькие!
     Он  наклонился,  чтобы  ущипнуть  одну  из монахинь, но она неторопливо
оттолкнула его руку.
     - Монастырь?  -  Ярослав  осматривался  по  сторонам.  Огороды, полоска
озимых,  какие-то  фигуры  в черном суетятся возле хлевов и коровников, куры
возле  навоза.  Вот  оно и есть: "Курица разгребает мусор и добывает из него
зерно".
     - Как же называется монастырь? - спросил Ярослав.
     - Шуйский.
     Это  уже  было  немного  легче. Еще одна затея взбалмошной Шуйцы. Пусть
будет так. Первая женская обитель на Руси. Под княжьей рукой. Пусть.
     - Так ведите меня к Шуйце, - приказал вполне уверенно.
     - Игуменья Мария на молитве, - получил в ответ.
     - Что? Шуйца - игуменья? Мария?
     Монахиня молча пошла впереди княжеского коня. Вторая закрывала ворота.
     Ситник,  которому  Ярослав  ничего  не  говорил,  куда едут и к кому, с
любопытством смотрел по сторонам, бормотал:
     - Ну и бабье! Вот так да!
     Князь  оставил  его  на  большом  дворе,  а  сам поехал к малой церкви,
поставленной  еще  при  нем,  доехал до паперти, слез с коня, привязал его к
березе  и,  прихрамывая,  осторожно  пошел  по ступенькам, стараясь прикрыть
хромоту.  Церковь  внутри  была голой - ни единой иконы, ни единого рисунка,
только  три  свечи горят в глубине, а перед ними - темная фигура на коленях,
неподвижная,  окаменевшая. Ярослав тихо подошел, опустился на колени рядом с
фигурой,  осенил  себя  широким  крестом  и  лишь  после  этого  взглянул на
соседку,  и она не удержалась, взглянула на него. И он узнал и не узнал свою
давнюю  Шуйцу;  благочестие  было  в  ее глазах и на устах, вся закрыта была
черным,  нежно  белела  только  щека, повернутая к князю, и излучался от нее
тот  же  самый  запах,  что  и  тогда  в  лесу,  свежий, пронзительный запах
молодости.
     - Шуйца,  -  прошептал  Ярослав,  словно бы боялся вспугнуть богов и их
ангелов, - Шуйца!
     - Зачем приехал? - тоже тихим голосом спросила она.
     - К тебе.
     - Поздно.
     - Никогда не поздно к тебе.
     - Обреклась я святому богу.
     - А я?
     - Покинул меня. Забыл.
     - Никогда не забывал.
     - Теперь поздно.
     - Шуйца!
     - Теперь я Мария.
     - Мария-Шуйца...
     - Не гневи бога...
     - Так давай помолимся и уйдем отсюда...
     - Куда?
     - К тебе.
     - Там теперь сестры.
     - Ну, тогда в леса...
     - А там грех...
     - Я не счастливый, - сказал он жалобно.
     - Знаю. Молись.
     - Ты ж не верила моему богу.
     - А кому верить? Нет выбора.
     Она  стала не только твердой, но и мудрой за эти годы. А может, и тогда
была  такой?  Когда  не хотела менять свою свободу, когда рвалась и к нему и
от него одновременно, когда пускала и не пускала его к себе!
     - Так оставишь меня? - горячо прошептал он.
     - Молись.
     Он  подумал,  что  пришлет сюда из Киева умельцев для украшения церкви.
Чтобы  все  здесь  заиграло  такими  красками,  как  сверкало  у  него перед
глазами,  когда  увидел  Шуйцу.  Пришлет,  если  дойдет  до  Киева, а дорога
предстоит  далекая и тяжелая. Как тяжко человеку жить на свете. Лишь любимая
женщина может иногда облегчить твою ношу.
     - Шуйца,  -  неистово прошептал он, - я поцелую тебя! Вместо иконы! Как
богородицу!
     И  не  дал  ей возразить, быстро наклонился к ней, прикоснулся губами к
нежной щеке, пахнувшей молодостью.
     Остался  в  монастыре  на  ночь,  утром  Мария-Шуйца  выпроводила его и
строго наказала не посещать обитель, пока будет сидеть в Новгороде.
     - Я приеду к тебе из самого Киева! - горячо пообещал Ярослав.
     - Почто  болтать  пустое,  -  горько сказала она, потому что хорошо уже
знала  неверную  натуру князя, знала, что забудет ее, как только снова сядет
на Киевском столе и снова уйдет в высокие державные заботы.
     - Приеду! - князь перекрестился. - Вот увидишь.
     - Бог  все  видит.  -  Шуйца  становилась недоступной игуменьей Марией.
Благословила  князя  и его орошенного потом боярина, который, кажется, так и
не  опомнился  в  этом  бабьем  царстве,  не стала ждать, пока они выедут за
первую ограду даже, пошла в свои покои.
     - Твердая  жена,  -  вздохнул  Ситник,  -  пробовал  я  тут  что-нибудь
выведать - никто ничего!
     - Кто тебя просил выведывать! - прикрикнул на него Ярослав.
     - В  привычку  уже  входит,  -  чистосердечно  признался  Ситник, - для
спокойствия моего князя светлого стараюсь!
     - Меды сытить разучишься.
     - Что  меды! Будет князь - будут и пиво, и меды, а не будет - зачем все
это?
     - Люблю  тебя,  Ситник,  - растроганно промолвил Ярослав, - не встречал
еще таких людей, хотя и всяких повидал.
     Ситник   молчал   самодовольно.   Обильно  покрывался  потом,  вздыхал,
казалось  ему,  что  во  чреве  у него что-то даже ворчит, будто селезенка у
коня  на  полном  скаку.  Ох,  и начал бег, хороший взял разгон, только б не
свалиться, держись, Ситник, ох, держись!
     ...С  наступлением морозов повел Ярослав собранное войско и принятую на
службу  варяжскую  дружину  Эймунда  на  Киев,  без  помех  дошел  до самого
стольного  града,  приветствовали  его  повсюду  точно  так же, как и тогда,
когда  шел  на стол впервые. Видно, Святополк, несмотря на все свои уловки и
метания,  не  нашел  себе  опору  у  киевлян,  ободранных  дотла  его тестем
Болеславом;  опасаясь  гнева  горожан  и  мести Ярослава, Святополк, покинув
свою  жену Регелинду и все богатство, бежал ночью в степи и помчался снова -
уже  в  который раз - к печенегам, к этим странным степным людям, которые не
помнили  ни  кривды,  причиненной им Святополком и Болеславом, ни коварства,
ни  обманов  в  снова еще раз приняли окаянного князя, а потом летом еще раз
пошли,  по  его  наущению,  на Киев, выбрав тот путь, который посоветовал он
перед  смертью  князя  Владимира;  и  Ярослав встретил их на Альтег там, где
ждал  орду  когда-то молодой Борис, и была страшная битва с трех заходов, но
не  будет  здесь  речи  о  битве, а только о ее власти над людскими душами -
печенеги  не  выдержали,  разбежались  по  степям,  а  Святополк,  с  трудом
собравший  мизерную  дружину,  подался в западные земли, верно рассудив, что
пока  стоит  Киев,  за  него  можно драться, ибо Киев стоит и борьбы, и даже
самой смерти.
     В  Киеве  в  княжьих  палатах  сидела  Святополкова  жена  Регелинда  -
родственница  и  враг  одновременно.  Ярославу  никогда  не  приходилось  ее
видеть,  и  он  представлял  ее  почему-то злой и ненавистной, а оказалось -
ошибся.  Регелинда,  еще  совсем  юная, высокая, крепкая, отцовской, видимо,
породы,  вошла  в  гридницу,  где ждал ее князь, и начала над всем смеяться:
над  своим  мужем,  что  бегает как заяц, над самой собой и над отцом своим,
который  пытается  перехитрить  весь  мир,  и  даже  над  Ярославом - за его
мрачность и печаль в глазах.
     - Печален,  ибо  жена моя и вся семья - в руках у твоего отца, в плену,
- сказал ей Ярослав.
     - Выменяй их за меня, - засмеялась Регелинда.
     - Ты  ведь  одна, а их вон сколько. Бояр моих тоже завел в Польшу князь
Болеслав.
     - Ну, так хоть жену свою - за меня.
     Потом  и  в  самом деле прислал Болеслав своего епископа с предложением
обменять  на  Буге  дочь на княгиню Ярослава, и упрямо отстаивал святой отец
волю  своего  властелина,  добиваясь  еще  и довыкупа за княгиню, ибо та уже
была  не  одна, а с прибылью: родила сына в начале сего года. Пришлось князю
торговаться  -  и за жену, и за сына, которого не видел и не знал даже о его
рождении.  Крещен  ли отрок? Но как же можно без отца? Позвал Ситника, велел
собираться в дорогу.
     А  торг  тем временем и дальше продолжался. Выгнал господь торгующих из
храма своего, так они, выходит, засели на княжеских столах, что ли?
     Пришел  Эймунд,  начал  подговаривать  Ярослава,  чтоб  снарядил  его с
надежными людьми в погоню за Святополком.
     - Все  едино,  княже,  пока жив твой брат, не знать тебе покоя, - пряча
свои бегающие глазищи, промолвил варяг.
     - Не зови его братом. Суть братоубийца.
     - А кто убивает, тот сам достоин смерти.
     - Не стану убийцей.
     - На то есть люди, - улыбнулся Эймунд, - княжье дело - платить.
     - Пошел прочь, - снова сказал Ярослав, - глаза б мои не видели тебя.
     Эймунд  спрятал улыбку в бороде, вышел из княжьих сеней. А ночью взял с
собой  десять  конных  варягов  да  еще  коня в запас и тронулся из Киева на
запад.
     Ситник   опасался   более   всего,  чтобы  его  не  обманули.  Подсунут
какую-нибудь  бабу,  назвав  ее  княгиней,  а как узнаешь, ежели отродясь не
видел  Ярославовой  Ирины? От Болеслава можно ждать всего - коварный человек
он.  Вот  почему  долго размышлял боярин, кого бы взять ему с собой, и решил
пригласить   пресвитера  Берестовской  церкви  Иллариона.  Человек  бывалый,
набожный,  семейство  князя знает вельми хорошо, на него и положиться можно,
хотя  во  всем  мире,  откровенно  говоря, трудно положиться на кого-либо. К
Бугу  с  той стороны первыми подъехали польские посланцы с русской княгиней.
Ситник  не  торопился, потому что могли еще и не приехать, а он бы стоял над
рекой  как  дурак.  Точно  так же не спешил он со своим посланцем и дождался
все-таки  с  противной  стороны  человека  на переговоры. Было решено, что с
каждой  стороны предварительно должны убедиться, в самом ли деле там княгиня
Ирина,  а  тут  дочь  Болеслава.  Когда  и это сделали, и пресвитер Илларион
возвратился  с  того берега, и, осенившись крестом, поклялся перед Ситником,
что  нет  подмены, боярин дальше стал морочить голову супротивным посланцам,
добиваясь,  чтобы обмен прошел на середине реки таким образом, что два челна
с  высокими  княгинями  сблизятся,  гребцы придержат челны вместе, а княгини
перейдут  каждая  к  своим,  по  возможности  одновременно, хотя желательно,
чтобы  княгиня  Ирина  первой  перешла, потому что она с дитятей, да и земля
Русская  -  больше Польской, а сказано ведь: кто покорится перед высшим, тот
заслуживает большой хвалы и добротой излучается его лицо.
     Все  это  рассказывал  Ситник  потом  самому князю Ярославу, и лицо его
сверкало   не   столько   добротой,   сколько  прозрачными  капельками  пота
самовлюбленности и чванства, вызванных хорошо исполненным повелением.
     - Хотели обмануть меня, да не тут-то было.
     Болеслав,  однако,  обманул  не Ситника, что было бы слишком мелким для
такого  великого  и  славного  человека, - он обманул даже историю. От своей
третьей  жены  Эмнильды  он  имел  сыновей  -  Мешка,  который  впоследствии
унаследовал  престол  (к  сожалению,  ничего  больше,  ибо  не  прозвали его
Великим,  как  Болеслава, - а Гнусным), и Оттона, а так