- А цветок, говорил, - кому же он?
     - Величке.  Девочка такая маленькая. Встретил ее - пообещал. Потому что
она никогда не была в пуще.
     Бортник снова долго думал.
     - А  постой-ка!  -  заговорил  он  после паузы. Умело и быстро он начал
спускаться  вниз,  и только теперь Сивоок увидел, что человек этот укрывался
за  одной  из  бортей, - видно, у него там была заранее приготовлена засада,
из которой он видел все вокруг, сам оставаясь незамеченным.
     Он  соскочил  на  землю,  держа  наготове  натянутый  лук  со  стрелой,
направленной   прямо  в  Сивоока,  и  недоверчиво  начал  приближаться.  Был
совершенно   маленьким,   ободранным,  словно  бы  только  что  вырвался  из
медвежьих   объятий,   но   лицо  у  него  было  умное,  сообразительное,  в
особенности поражали глаза - в зеленом блеске, хитрые и юркие.
     - Огромный еси, - с прежней недоверчивостью промолвил бортник.
     - Учился  поднимать Родимов меч, - оправдываясь, сказал Сивоок, - а меч
был тяжелый. Ни у кого таких не было.
     - А Родим - кто?
     - Дед мой.
     - Где же он?
     - Убит.
     - Ага. Что же будешь делать?
     - Не знаю.
     - А цветок?
     - Ну, найду его, отнесу Величке, а потом - не знаю.
     - Врешь.  Зачем  носить  цветы? Где растут, пускай себе растут. Кто это
должен их носить?
     - Да я не знаю. Пообещал Величке, потому что она никогда не видела.
     - Все  равно  врешь.  Должен  же ты что-то делать. Борти присматривать,
ловить рыбу или зверя. Добывать корни...
     - Ничего не знаю.
     - Вот  если бы я тебе поверил, - сказал с каким-то сожалением маленький
бортник.
     - Так что? - без особого любопытства спросил Сивоок.
     - А то, - ответил тот и отклонил лук в сторону.
     Сивоок  переступал  с  ноги  на ногу, ибо до сих пор еще боялся хотя бы
пошевельнуться, опасаясь, как бы глуповатый бортник не прошил его стрелой.
     - Знаешь, - сказал снова бортник, - тебя как зовут?
     - Говорил уже - Сивоок.
     - Хорошо.  У  тебя  и  верно  сивые  глаза.  Таких  я не видел никогда.
Видать,  не врешь, раз у тебя такие глаза. А я - Лучук, и отец у меня Лучук,
и  дед.  Потому что все очень метко стреляли из лука. И я. Хочешь, вон в тот
сучок попаду?
     - А ну, попробуй.
     Стрела  просвистела вверх и впилась именно там, куда указывал маленький
Лучук.
     - Ну? - спросил он.
     - Ладно.
     - Теперь видишь? Я тебя нарочно не задел.
     - Гм.
     - А ты не разговорчивый.
     - Да нет.
     - Знаешь, у тебя братья есть?
     - Сказал же: никого.
     - А у каждого должны быть братья.
     - Пускай.
     - У  меня  тоже  нет.  Знаешь.  -  Лучук  повесил свой лук на плечо, он
доставал  у  него  до  самой  земли.  Сивоок удивился даже, как мог парнишка
натягивать  тетиву.  - Ты уж неси свой цветок, а потом возвращайся ко мне, и
мы станем братьями.
     - А как это?
     - Ну,  просто  -  братья.  Всегда  вместе,  один  за  одного и один для
одного.
     - И что?
     - А потом удерем отсюда.
     - Куда же?
     - За пущу.
     - Я из пущи никуда не хочу, - сказал Сивоок.
     - Ну,  ты  приходи,  тогда  договоримся.  Я  тебе  расскажу.  Ты еще не
знаешь. Придешь?
     - Ну. - Сивоок думал. - Не знаю. Может, и не найду тебя.
     - Да что! Это так просто. Идти, идти - и выйдешь на нашу горку.
     Сивоок  немного  подумал  еще,  но  глаза  Лучука  сверкали так чисто и
честно, что он решил быть откровенным до конца.
     - У меня тур есть, - сказал он небрежно.
     - Тур? - недоверчиво подошел к нему Лучук. - Убил?
     - Живой.
     - Так как же он - у тебя? В пуще?
     - В пуще, но мой. Знаю, где лежит. Ранен.
     - Давай пойдем к нему. Ладно?
     - Когда я вернусь.
     - Ну, я буду ждать. Хочешь, я тебе подарю что-нибудь - стрелу или нож?
     - Не  нужно,  - ответил Сивоок, - все равно нечем заплатить за подарок.
Нет у меня ничего.
     - Э,  да  ты  ведь  голоден, - вспомнил Лучук. - Давай накормлю тебя. У
меня есть хлеб, а мед сейчас добудем. Но только приходи.
     - Приду, - пообещал Сивоок.
     - Обещать легко.
     Он  еще  не  знал  множества  вещей.  Не  видел больших городов, хотя и
догадывался  немного  о  них  со  слов  торговых  людей, которые приезжали к
Родиму.  Не  знал ни бояр, ни князей, ни императоров и почти не слыхал о них
и  не представлял, какая может быть связь между ним и далекими властелинами.
Самое  же  главное,  что  Сивоок совершенно не представлял, в какое время он
живет.  А  это были странные, смутные времена. Времена, когда люди созревали
быстро,   старились   рано,   времена,   когда  четырнадцатилетняя  королева
приказывала  задушить ночью своего шестнадцатилетнего мужа (слишком стар для
нее)  и  сама приходила в темную спальню, стояла на пороге в длинной льняной
сорочке,  держа  высоко  над  головой  свечу,  присвечивала  своей послушной
челяди,  чинившей расправу, скорую и беспощадную, и топала ногами: "Быстрее!
Быстрее!  Быстрее!"  Это  были  времена,  когда  одиннадцатилетние  епископы
посылали  бородатых миссионеров завоевывать для жестокого христианского бога
новые  пространства, заселенные дикими язычниками, и, сурово насупливая свои
реденькие  бровенки,  поглаживая  золотые  панагии,  украшенные  сапфирами и
бриллиантами,  слушали,  сколько непокорных убито, сожжено живьем, утоплено,
изрублено  и  сколько  покорено.  "Не  думайте, что я пришел принести мир на
землю; не мир пришел я принести, но меч"*.
     ______________
     * Евангелие от Матфея, 10, 34.

     Это  были  времена,  когда  никто  никому  не  верил,  когда  вчерашний
союзник,   получив   плату,  сегодня  выступал  против  тебя,  когда  князь,
поклявшись  на  кресте  перед  другим князем в том, что будет соблюдать мир,
улучив  удобный  момент,  отрубал  мечом  голову  тому,  с  кем  только  что
поцеловался.
     Была  ли  тогда  любовь, в том темном и мрачном веке? Наверное же была,
но  пряталась  далеко и глубоко в дебрях, да так и осталась непрослеженной и
незамеченной,  и  ни  один  летописец  или  хронограф не зафиксировал ничего
светлого,  нежного,  человечного,  а только кровь, развалины, предательство,
коварство.
     "Ибо  я  пришел  разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и
невестку со свекровью ее"*.
     ______________
     * Евангелие от Матфея, 10, 35.

     И  кто  бы  мог  увидеть,  как  маленький  мальчик,  в безбрежной своей
наивности,   после   многодневных   блужданий  в  дикой  пуще  несет  оттуда
удивительно  синий  цветок в окруженный высоким частоколом, мрачный двор, из
которого  с  трудом  сумел  убежать.  Возвращаться добровольно в неволю ради
какого-то цветка? Зачем? И кому нужны цветы в такое безжалостное время?
     Но,   видимо,   когда  творишь  добро,  не  думаешь  об  этом.  Заранее
обдумывают лишь подлость.
     Сивоок  пообещал  Величке, - значит, не мог не выполнить свое обещание.
А  почему  обещал,  почему  такая  глупая  прихоть: принести цветок из лесу,
тогда как у Велички вон какое множество маковых цветов в огороде?
     Разве  он  знает?  Впервые  встретил  девочку,  непостижимое  существо,
похожее  чем-то  на  тех  глиняных  божков,  которые изготовлял дед Родим. И
волосы  у  нее  необычные,  и голос, и походка. Ходила она так: руки опущены
вниз,  а  ладони  выгнуты и пальцы растопырены, словно она боится чего-то, и
глаза  то  и дело бегали за руками, за каждым пальчиком. Так, словно не идет
она,  а  собирается  вот-вот взлететь, потому что ей здесь неинтересно. А он
хотел  задержать  ее  на  земле.  Не  было  у  него  для этого ничего, кроме
увиденного когда-то в пуще синего цветка.
     Он  ходил  вокруг плотного частокола, пытаясь отыскать хотя бы щелочку,
чтобы  протиснуться  во  двор  и  выследить  Величку,  спотыкался  в увядших
ромашках,  с  сожалением  посматривал на свой цветок, который мог увянуть от
жаркого  солнца,  и,  утратив  надежду  найти  выход, стал потихоньку звать:
"Величка, Величка!"
     Долго  ходил, звал и не услышал, как тайком стукнули запоры на воротах,
без  скрипа  разъехались  тяжелые  половинки,  создавая  узкую  щель, сквозь
которую  мгновенно  протиснулись  Ситник  и Тюха, не видел, как они побежали
вдоль  частокола  в  разные  стороны, он продолжал кричать свое "Величка!" и
прислонялся  ухом к нагретым солнцем дубовым бревнам, когда мелькнуло у него
перед  глазами неуклюжее, мохнатое, ненавистное. Он отпрянул от Тюхи и резко
повернулся,  чтобы  убежать  в другую сторону, а там, растопырив руки, будто
собираясь   ловить   петуха,  раскорячился  веселый  Ситник,  истекая  потом
торжества и удовольствия.
     От  неожиданности  Сивоок  застыл  на  месте.  Он  остановился почти на
неуловимый  миг, но и этого оказалось достаточно для Тюхи, который навалился
сзади  на хлопца, подминая его под себя. Сивоок собрался еще с силами, чтобы
вырваться  из  медвежьих  лап  Тюхи, но отскочить хотя бы чуточку в сторону,
где  бы  уже  никто не догнал его, он не успел, потому что подбежал Ситник и
навалился  на  него  своим  тяжелым,  жирным телом. Разъяренный Тюха в своей
рабской  услужливости  снова  вцепился  в подростка, рвал на нем корзно, бил
куда попадет, брызгал бешеной слюной.
     Синий  цветок  лежал  среди  присушенных солнцем ромашек, я его топтали
босые  ноги  Тюхи  и  ноги  Ситника,  обутые  в добротные кожаные постолы, -
топтали безжалостно, с наслаждением.
     - Величка!  -  закричал из последних сил Сивоок, еще пытаясь вырваться.
- Величка-а!
     Они  еще  били  его,  уже  повалив  на землю; возможно, теперь он своим
телом   прикрывает   тот   синий  цветок,  беспомощный,  никому  не  нужный,
наивно-смешной  синий  цветок, о котором хлопец, быть может, и забыл, потому
что  помнил  еще  только  про  Величку, пробивалась эта память сквозь удары,
сквозь боль, сквозь издевательство.
     - Величка-а!
     И  тогда случилось чудо. Оно налетело из-за изгиба частокола, сверкнуло
золотом  волос,  белыми  ножками  и  ручками,  оно  подбежало к разъяренным,
запыхавшимся,  одичавшим,  ударило  маленькими  кулачками  по  толстой спине
Ситника,   заплакало,   закричало:  "Пустите,  пустите  его!"  Ситник  хотел
оттолкнуть  ребенка,  он  небрежно  отодвинул  девочку  толстой рукой, тогда
Величка  вцепилась  зубами  в  его  палец,  Ситник  взвыл от боли, попытался
выдернуть  палец,  но  острые  зубы еще глубже впивались в его тело, и тогда
он,  не  задумываясь,  ударил  девочку свободной рукой, а Сивоок в это время
пытался  подняться, - если бы только ему удалось встать на ноги, да еще если
бы  он  был хотя бы на два-три года старше, чтобы он мог осилить этих обоих,
о, если бы!
     Но  Тюха  сгреб  его  снова,  налегая  на  спину; Сивоок только и успел
направить  голову  навстречу  толстяку  Ситнику,  который,  расправившись  с
дочерью,  снова  возвращался  к  несчастному  хлопцу;  и  то ли сам Ситник с
разгону  натолкнулся  животом  на  голову  парня,  то  ли Сивоок сумел резко
двинуть  головой  вперед, а только толстяк удивленно икнул, пустил глаза под
лоб,  пробормотал: "Убил!" - и мягко осел назад. Тюха прижал Сивоока к земле
и  стал  ждать,  что  будет  дальше, но тут снова подбежала Величка, которую
отец  оттолкнул  было  прочь:  не  заметив,  в каком состоянии отец, Величка
снова  бросилась  на  него,  снова впилась зубами в его руку, и боль вернула
толстяку  сознание,  он  замахал рукой, отбиваясь от Велички, быстро вскочил
на ноги, заревел Тюхе: "Тащи его в яму!"
     Так  Сивоок очутился в яме, вырытой в углу Ситникова дворища, прикрытой
сверху толстыми бревнами, еще и придавленными тяжелым камнем.
     Кувшин  с  водой и жесткая просяная лепешка - вот и все, что ему иногда
подавал  Тюха  со  злорадным  посапыванием:  он  рад  был  иметь товарища по
кабале,  к  тому  же  товарища  еще более униженного, опущенного уже и вовсе
низко.  Сивоок  не  разговаривал  с  ним. Да и какой смысл. Тот, кто помогал
забросить  тебя в яму, и пальцем не пошевелит, чтобы ты оттуда выбрался. Это
уж так. Большой мудрости тут не нужно.
     Сначала  Сивоок пробовал вести счет дням и ночам, ибо сквозь щели между
бревнами  светило  солнце,  и  он даже пытался подставлять под узкие лучи то
руку,  то лицо, но вскоре сбился со счета, потому что долго сидел, солнце на
небе  исчезло,  пошел  дождь,  в  яме захлюпала вода, ему негде было на ночь
прилечь, и он по-настоящему затосковал.
     Вот тогда и пришла к нему Величка.
     - Сивоок!  -  позвала  она  тихонько,  видимо, остерегаясь, чтобы ее не
услышал отец. - Ты там?
     - Тут, Величка.
     Она заплакала.
     - Не плачь, - сказал он.
     Она заплакала еще сильнее.
     - Я принес тебе синий цветок, - сказал он.
     Она продолжала плакать.
     - Но они отняли, - сказал он.
     Она только и могла, что плакать.
     - Не плачь, а то и я заплачу, - сказал он.
     Тогда она перестала.
     - Вот я выберусь отсюда и принесу тебе цветок непременно, - сказал он.
     - Тут такие тяжелые бревна, - снова заплакала Величка.
     - Это ничего, - сказал он.
     - Я принесла тебе хлеба и вепрятины, но бревна такие тяжелые...
     - Не беда, - сказал он.
     - Я и завтра приду. - Она не переставала плакать.
     - Буду ждать тебя, - сказал он.
     Возможно,  она  и  пришла, но Сивоока в яме уже не застала. На рассвете
его  вытащили  оттуда  Ситник  и  Тюха,  крепко  связали  сыромятным ремнем,
подвели  к  знакомому уже возку, на котором теперь темнела небольшая лубяная
будка.  Сивоока затолкали в возок, впереди сел Ситник, прячась под лубом, по
которому  тарахтел  крупный  дождь;  Тюха  открыл  ворота,  и  снова  хлопец
почувствовал  свободу.  Правда,  у  него были связаны руки, он был голоден и
изнурен  без  меры;  и  без того промокший, он и дальше мок под безжалостным
дождем,  потому  что  места  под навесом хватило для одного лишь Ситника, но
все  равно  для Сивоока это уже была свобода, ибо он не сидел больше в яме и
вырвался  из дубовых объятий ужасного частокола. Он был настолько обрадован,
что  даже не подумал, - куда и зачем везет его Ситник, но хотя бы и подумал,
то  все  равно  ни  за  что  не  мог бы отгадать, потому что в детской своей
наивности,  которую в нем изо всех сил поддерживал честный Родим, Сивоок и в
мыслях  не  мог  допустить,  что  на  той  великой  и  вольной земле, где он
вырастал,  могут  продавать  людей  за  серебряные  гривны точно так же, как
продавал когда-то Родим горшки и глиняных богов.
     Но  при всем том, что Сивоок ничего не ведал о своем будущем, он хорошо
уже  знал,  что  ждать  добра  от коварного Ситника ему не следует, и вскоре
после  выезда радость от созерцания свободных просторов сменилась в сознании
хлопца  тревогой,  он двигался в телеге, то одним, то другим плечом старался
вытереть  смачиваемые  беспрестанно  дождем  щеки  и вот так, шевелясь, стал
чувствовать,  что  сыромять  у  него  на руках намокает все больше и больше,
становится  скользкой,  и  кажется,  стоит  лишь  малость  напрячься  - и ты
высвободишься.  Сивоок дернулся раз-другой, чуть было не утратив равновесия,
качнулся в сторону Ситника, тот заметил возню хлопца и засмеялся:
     - В буду хочешь? Ничего, покупайся на дождике, смердишь вельми.
     Сивоок  молчал. Он притих, испугавшись, что медовар раскроет его тайное
намерение  - и тогда конец всем надеждам. Но как только проехали еще немного
и  Ситник,  вынув  из  сумки  огромный кусок копченки, начал аппетитно есть,
Сивоок  снова  принялся  за свое. Хотя сыромять была мягкой и скользкой, она
не  очень  поддавалась,  нужно  было  упорно  растягивать  узлы, а к тому же
приходилось  делать  это  тайком,  чтобы  не заметил Ситник. Правда, медовар
теперь  был  целиком  занят  едой, он смачно чавкал, сопел, отрыгивал, будто
жирный  гусак,  снова  откусывал  огромные  куски,  жадно глотал их, так что
Сивооку  видно  было,  как  после каждого глотка словно судорога проходит по
спине  Ситника, и хлопец еще больше ненавидел и самого Ситника, и то, как он
жрет,  ненавидел  запах  вепрятины,  от  которого кружилась голова. И Ситник
снова  что-то  почувствовал  неладное  - то ли неосторожное движение Сивоока
заметил,  то  ли услышал его вздох; он небрежно чавкнул через плечо толстыми
губами, с трудом проталкивая слова сквозь полный рот, пробормотал:
     - Не захотел слушать старших, жил бы себе с Тюхой. У меня хорошо.
     - Тюха-Матюха!  -  едва  не плача, ответил Сивоок, которому не хотелось
ни  единым  словом  обращаться  к  сытому медовару, но он не мог удержаться,
чтобы  не  выразить  свою  ненависть  и  к  нему,  и к его глупому холопу. -
Тюха-Матюха!  -  повторил  он,  считая,  что  нашел именно те слова, которые
наиболее сильно передают его ненависть и презрение.
     - Хочешь кусочек? - спросил подобревшим голосом Ситник.
     Сивоок   молчал.   Что  он  должен  был  ответить  на  это  откровенное
издевательство?  Но  Ситника  одолевала  доброта. Он порылся в сумке, достал
оттуда  кусок хлеба, ткнул его, не глядя, в рот Сивооку, поддержал, пока тот
откусил,  потом  точно  так  же вслепую подал ему кусок мяса, в которое зубы
хлопца вонзились уже с большей торопливостью, без малейших колебаний.
     - Вкусно, правда? - чавкая, спросил Ситник.
     - У-ум!  -  пробормотал  Сивоок,  делая вид, что удобнее усаживается, и
одновременно  изо  всех  сил  дергая левую руку из скользкой, будто лягушка,
сыромяти.  Рука  словно  бы  проскочила  сквозь  узел, но потом застряла еще
крепче,   однако  Сивооку  почему-то  показалось,  что  она  вот-вот  должна
выскользнуть, и он, не теряя времени, начал упорно тащить ее на свободу.
     - Слушал  бы меня, вот каждый день и имел бы полон рот такой вепрятины,
- продолжал Ситник. - Я добрый, хочешь еще?
     И,  не  дожидаясь ответа, снова подал Сивооку попеременно кусок хлеба и
кусок  вепрятины,  и зубы хлопца без дополнительных приглашений сделали свое
дело с такой быстротой, что даже сам медовар удивился и хихикнул:
     - Ой жрешь!
     А  у  Сивоока  уже  были  свободны  руки.  Правда, на правой еще висела
сыромять,  но  это  уже его не беспокоило. Теперь у него была другая забота:
прыгать  ли  с  возка  сразу  или  подождать,  пока  Ситник накормит его как
следует,  потому  что  голодное  его  молодое  тело  аж  стонало  от желания
насытиться.  Но дорога как раз проходила по вершине крутого косогора. Сивоок
понял,  что  лучше места не следует и ждать, и решительно сделал выбор между
волей  и  сытостью.  Он  наотмашь  огрел  Ситника мокрыми узлами сыромяти по
сытой  харе, выскочил из возка и покатился вниз, сопровождаемый разъяренными
плаксивыми выкриками медовара:
     - Ой, убил! Ой-ой-ой!
     Конь  испугался  крика  и  понес, Ситник раскричался еще больше, теперь
уже  от  ярости  на  беглеца  и  на  скотину,  но чем сильнее он кричал, тем
быстрее   нес   конь,   а   тем   временем  Сивоок  изо  всех  сил  бежал  в
противоположном  направлении.  На  пути  у  хлопца  попался  ручей  - Сивоок
перелетел  через  него, расплескивая во все стороны мутную воду; в размокшем
поле  чуть  было  не увяз, вовремя спохватился и бросился в обход, убегал от
Ситника,  прославляя  волю  и  проклиная  эту  голую, открытую для всех глаз
степь,  где невозможно найти укрытие от ненавистного медовара. Никогда он не
возвратится  сюда,  никогда! Не выйдет из пущи, останется там навсегда среди
могучих  деревьев, среди зверей, которые живут сами по себе и не мешают тебе
тоже жить, как ты хочешь.
     ...Лучук  уже  и  не  ждал  своего  товарища.  Был  он  ободран сильнее
Сивоока,  остатки  корзна,  висевшие  на его худеньких плечиках, намокли под
дождем,  и  теперь  стало  видно,  из  каких разноцветных лоскутов сшито его
одеяние:  кусок  полотна, обрывок начисто облезшей беличьей шкурки, какая-то
грязная  полоска, а там и вовсе лубок, вплетенный на спине. Вместо порток на
Лучуке  висели  смешные лохмотья, не прикрывавшие даже срама. Сивоок, хотя и
насквозь   промокший,  хотя  и  испа