бы телка своего. Солонины сделал бы, вот и
было бы у тебя чем закусить! - потешался дровосек.
     - А  он  меня...  а  е  его...  Пр-с-с-с!  -  Человечек в последний раз
пробормотал  свой рассказ, не имевший ни начала, ни конца, склонил голову на
плечо, выпустил из безвольных рук ковш, пустил слюну из раскрытого рта.
     - Скис  божий  украшатель! - закричал дровосек. - Одного нет. А ну, кто
еще!
     Сивоок,  у  которого  тоже  кружилась  голова, хотя выпил он только два
ковшика  меду  и  хорошо  закусил  копченкой  дровосека,  сначала  не  понял
значения выкрика своего нового товарища.
     - Что  ты молвил? - спросил он дровосека с напускной небрежностью, хотя
его почему-то очень беспокоило то, что именно ответит ему дровосек.
     - Про  того?  - ткнул тот пальцем на человека, который начисто раскис и
уже  слег  на  левый бок и, казалось, умер от страшного мора, который сводит
судорогой  все  члены,  перекашивает  лицо.  -  Величайший умелец князя. Все
церкви  князю  сделал.  Тридцать  и две церкви уже возвел. Исхитряет богов и
чудеса всяческие, а пить они ему не помогают. Тщедушные боги. Ге-ге!
     Сивоок  ушам  своим  не  поверил.  Как  же так? Да может ли такое быть?
Чтобы  этот  жалкий  человечишка  имел  что-то  общее  в тем дивным миром, в
котором  он  только  что  был  и  из  которого, чувствовал теперь совершенно
отчетливо,  уже  никогда  не сможет выбраться? В момент, когда они с Лучуком
пробирались  в Киев, этот город представлялся Сивооку совсем не таким, каким
оказался  на  самом деле. Само слово "Киев" в представлении хлопца почему-то
было  окрашено  в  красный  цвет,  как  щиты  княжеской дружины. Еще впервые
услышанное,  оно  пылало багрянцем над зеленостью земли, а еще сильнее - над
белыми  снегами  тихих  зим.  Теперь  Сивоок знал, что Киев - это и не белые
боярские  дома,  и  не  остроконечные церкви из потемневшего восково-чистого
дерева,  и  не  кресты,  черные  или золотые, и не каменные терема, серые, с
красными  наличниками  окон,  и не зеленая трава защитных валов, и не желтая
глина  холмов,  и  не  серебристые  пески  Днепра  и  Почайны, - Киев теперь
навсегда  останется  для  него  сизо-вишневым поющим светом, в котором живут
все  краски,  выколдованные когда-то для него волшебными руками деда Родима.
И  если все это сделали люди, если родила земля таких могучих духом сыновей,
то  представлялись  они  Сивооку  именно  такими, как дед Родим, - могучими,
уверенно-спокойными,  выше всех сущих, вырванными из повседневных хлопот, из
суеты, из всего мелкого и незначительного.
     А  тут  лежит  в  грязи  торжища  жалкий  человек,  хрипит,  будто  при
последнем  издыхании,  из  гноящихся, стекленеющих глаз у него выдавливаются
мутные  слезы,  с  уголков  губ  выползает  клейкая и тягучая слюна. Неужели
правду  говорил  дровосек?  Неужели  этот  новый  и  неумолимо  жестокий бог
глумится  над человеком даже тогда, когда он творит невероятное чудо для его
прославления? Ему мало обыкновенной смерти - он губит людей издеваясь!
     - А  возьмите-ка  за  ноги  эту  падаль и оттащите вон туда, в гляну, -
захохотал купец, - пускай исхитрит малость носом своим ботов! Го-го-го!
     Лучук,  колеблясь,  взглянул  на  купца, потом на Сивоока. Им ли велено
тащить опьяневшего украшателя церквей?
     - Вы,  вы,  молокососы!  -  загремел  купец.  - Берите его да поскорее,
покуда я...
     Он  хотел  прокричать  какую-то угрозу, но махнул рукой и окунул губы в
ковш  с  медом.  Но  Сивоок  словно бы только и ждал случая, чтобы на ком-то
согнать  свою злость, вызванную разочарованиями, испытанными им здесь, среди
пьяниц,  среди людской толчеи, где на самом дне очутился тот, который должен
был быть над всеми и вне всего.
     - Не  робы  твои,  чтобы  помыкал  нами!  -  сверкнул  хлопец ошалелыми
глазами на купца.
     - Что?  -  оторвался  тот  от  ковша.  -  Не робы? А кто такие? Беглецы
задрипанные?  Сопливцы!  Зуб  медвежий  повесил  на  шею!  Как  дам тебе, то
проглотишь  и  медвежий,  и  все  свои!  Эй,  Джурило! А ну-ка, покажи этому
негоднику!
     От  всадников,  которые оцепенело наблюдали, как их хозяин напивается с
базарным  сбродом,  мигом  отскочил  на  высоком  пепельно-сером  коне рыжий
детина  с  глазами  разбойника и со зловещей медлительностью начал доставать
из  черных  ножен  меч.  Но  в  Сивооке  проснулась  вдруг ловкость Родима в
сочетании   с   дедовской  яростью.  Хлопец  неожиданно  для  всех  метнулся
наперерез  всаднику, с беспощадной силой рванул коня за удила, поднял его на
дыбы,  и  рыжий  Джурило со всего размаху рухнул на землю. И хотя времени на
это  ушло совсем мало, но Лучук, пока глаза всех были прикованы к беспомощно
пятящемуся  коню  и  падающему  Джуриле,  успел  вскочить на будку медовара,
вырвать  из-за  спины лук, натянуть тетиву, приладить стрелу и, целясь прямо
в  глаза  обезумевшему  от  пития  и  неожиданного  поворота  событий купцу,
воскликнул:
     - Прошью всех стрелами, только пошевелитесь!
     Джурило  лежал,  не переставая стонать, в грязи. Конь испуганно осел на
все  четыре  ноги,  пятясь  подальше  от  Сивоока;  стража  купца  застыла в
ожидании  нового,  быть  может, на этот раз более умного повеления от своего
хозяина.  И  тот  в самом деле очнулся от тумана опьянения, трахнул ковшом о
землю и, хлопнув себя по животу, захохотал притворно:
     - Ой, отроки! Ой, потешили! Беру вас обоих в свою стражу!
     Но  Сивоок  стоял  все так же настороженно, готовый бить своей дубинкой
все,  что  на  него  двинется, а Лучук держал тетиву в таком напряжении, что
его рука могла вот-вот не выдержать и пустить стрелу прямо в лоб купцу.
     - Я сказал! - крикнул купец. - Принимаю вас! Медовар, меду отрокам!
     - Годилось бы спросить, хотим ли к тебе, - хмуро напомнил ему Сивоок.
     - Да  ты  что?  -  аж  подскочил  дровосек.  -  Да  разве  же можно так
говорить? Да вы знаете, что к гостю Какоре весь Киев пошел бы в услужение!
     - А мы - не Киев, - сказал Сивоок.
     Джурило  тем  временем  сел  и  беспомощно мотал головой - никак не мог
перевести дыхание.
     - Все  знают  купца  Какору, - заревел купец. - Какора сказал - камень!
Любо  мне  и  то, что вы вот так петушитесь! Оба вы мне любы! И показали мне
все, что умеете! Принимаю вас к себе и кладу добрую гривну обоим!
     - Не  все  еще  показали, - пропел с будки Лучук. - Хочешь, твоему коню
ухо могу прострелить? Выбирай - правое или левое?
     - Кончик правого, а заденешь коня - голову оторву! - крикнул Какора.
     Свистнула  стрела  -  и  кончик правого уха у Какорина коня на глазах у
всех раздвоился кровавой бахромой.
     Дровосек всплеснул руками от восторга:
     - Вот это да! Самому князю в лучники, в первейшие лучники!
     Какора переводил разъяренный глаз с коня на Лучука и обратно.
     - Отроки  вы  или  бесы суть? - пробормотал он. - А ну-ка, выстрели еще
раз. Вон у того медовара в затычку от бочки попадешь?
     Снова  пропела  стрела и черным пером закачалась в самом центре круглой
затычки, на которую указал Какора.
     - А перекреститься умеешь? - спросил купец Лучука.
     - Не умеет он, - ответил за товарища Сивоок.
     - А ты?
     - А я умею, видел, как это делают, да не хочу.
     - Почему  же  это  ты  не  хочешь? Ты знаешь, что князь Владимир принял
крест  и  своих  двенадцать  сыновей  окрестил и всех киевлян? А еще сказал:
"Кто  не  придет под новую веру - богатый, или бедный, или нищий, или раб, -
врагом моим будет".
     - Так мы же не слыхали, как князь это молвил, - наивно сказал Лучук.
     Какора засмеялся, а дровосек даже запрыгал от веселья.
     - Хлопцев  для  тебя  нашел,  Какора! - закричал он купцу. - Должен мне
подарок  поднести  за  это!  А  вы, хлопцы, света увидите с Какорой - го-го!
Такого света!
     - Ну  так  что, идете или нет? - спросил купец Лучука. Но Лучук смотрел
на  Сивоока.  Сам  не  осмеливался  решать. Сивоок кивнул головой. Подошел к
кругу  пьяниц,  пристально  взглянул  на  Какору  своими  сивыми, неотразимо
пронзительными  глазами,  подумал:  "Все  равно  удерем!  Бежать! Бежать! От
всех!"
     А  сам  еще  не ведал, куда и зачем бежать, но знал, что это его цель и
насущная потребность, и родилась она той ночью, когда был убит дед Родим.
     Но можно ли бежать от красоты, увидев ее хотя бы один раз?


                                  1941 год
                                ОСЕНЬ. КИЕВ

                                                           Но, душенька моя,
                                                      ласточка моя, я дрожу,
                                                           я дрожу, я дрожу.

                                                                   П.Пикассо

     - Надеюсь,  вы  простите  мне  эту  маленькую  мистификацию?  -  сказал
Адальберт  Шнурре  профессору  Отаве,  садясь  возле  него на заднем сиденье
пепельно-серого  "мерседеса".  -  Конечно,  если  бы вас разыскивали военные
власти,  все  было  бы  иначе.  Поверьте  мне:  довольно быстро заставили бы
указать на вас. Для этого есть средства.
     - Знаю, - коротко бросил Отава.
     - Но  вас  искал  я,  ваш  давнишний оппонент и коллега, если хотите. И
поэтому  я  выдумал  всю  эту  шутку с лекциями, прибегнув в них к некоторым
извращениям  ваших  мыслей,  но  это же была только милая шутка. Кроме того,
учитывая военное время, я вынужден был прибегнуть к маскировке.
     - Это  - тоже маскировка? - спросил Отава, указывая на эсэсовскую форму
профессора Шнурре.
     - Если  хотите,  до  некоторой  степени  да.  Хотя тут имеют значение и
взгляды.  Мне,  например,  известно,  что советские профессора не признавали
университетских  мантий,  шапочек,  всего,  что  заведено  в  Европе  еще со
средних веков. Я не ошибаюсь?
     - Нет. Мы считали, что профессора такие же люди, как и все остальные.
     - Понимаю  вас.  Поймите  и вы меня. Я надел этот мундир именно потому,
что весь мой народ сейчас - в мундире. Это наша вера и наши убеждения.
     - Разве все - в эсэсовских мундирах?
     - Не  играет роли. Но, если хотите, в народе всегда есть элита. В своем
народе вы также принадлежали к ней.
     - Если  принадлежал  раньше,  то  и  сейчас  принадлежу.  Почему  же вы
употребляете форму прошедшего времени?
     Адальберт Шнурре засмеялся:
     - Ввиду  вашего  исчезновения.  Ведь  вы  растворились  в  анонимности,
которая  равняется небытию. Профессора Гордея Отавы нет ни по ту сторону, ни
по  эту  сторону  фронта.  Там  его  считают  предателем и дезертиром, здесь
считают без вести пропавшим.
     - Откуда вы знаете, кем меня считают по ту сторону фронта?
     - Законы  вероятности. Теоретически это легко определить, а практически
так оно и есть.
     - По-моему,   вы  считали  себя  теоретиком  в  других  областях.  Ваша
специальность - древнехристианская живопись.
     - А   также   деревянная  скульптура.  -  Адальберт  Шнурре  благодушно
хмыкнул.  -  Мы  оба  с  вами считались хорошими знатоками в этой области. И
первый мой долг был - спасти вас для науки. И я это сделал.
     - Я должен благодарить?
     - Я  понимаю  ваше состояние. На вашем месте я тоже... Это в самом деле
ужасно...  Там...  Хотя  оттуда открывается чудеснейший вид на Киев, но... я
понимаю...  Законы военного времени - они не для науки и не для людей науки.
Но,  благодарение  богу,  я  сумел все-таки вытащить вас оттуда... Я нарочно
говорил  глупости,  надеясь  на  вашу  принципиальность.  И  расчет оказался
точным: вы не выдержали.
     Профессор Отава молчал.
     - Конечно,  все  было  бы  намного  проще,  -  смачно пожевывая губами,
продолжал  Шнурре,  - вам нужно было лишь прийти к коменданту и назвать свое
имя.  Никто  не  упрекнул бы вас в сотрудничестве с оккупантами. Ни малейшей
военной  тайны  вы нам выдать не можете, ибо не можете ее знать. Ваши знания
никакой  пользы  доблестной  армии  фюрера  принести не могут. Ваши интересы
слишком  отдалены  от  современности,  чтобы  вам нужно было бояться нас. Вы
могли  просто  оставаться  в  своем  кабинете  и  спокойно  писать очередную
страницу своих наблюдений над фресками Софии Киевской.
     - Вы даже знаете, что я писал в последнее время?
     - Догадываюсь.
     - Не  могу  отплатить  вам взаимностью. Никак не мог бы догадаться, что
вы не только профессор, но и...
     - Штурмбанфюрер  СС? Это временно, абсолютно временно. Лишь до тех пор,
пока  мы  установим  в  Европе новый порядок. А еще точнее: форма моя вполне
условна  для  меня,  ибо  я  не  перестаю  заниматься своей научной работой.
Униформа  в  данном случае просто способствует моим занятиям. Да, да, именно
способствует.
     - Куда  вы  меня  везете?  -  прервал  его  излияния  профессор  Отава,
охватываемый  все  большим  и  большим  беспокойством,  потому  что  машина,
медленно  проехав  бесконечную  вереницу  улиц  от  Мельникова  и до Большой
Житомирской,  свернула  на  площадь  Богдана  Хмельницкого,  с одной стороны
которой  молчаливо  стояла София, а с другой еще и до сих пор дымились руины
зданий,  быстро  промчала  их  на Владимирскую, пронесла мимо Золотых ворот,
мимо  оперы,  военные  регулировщики на перекрестках без задержки пропускали
пепельно-серый  "мерседес",  он  набирал все большую и большую скорость, вот
уже  с  правой  стороны показались красные колонны университета, а в мокром,
подернутом  пеленой  дождя  парке  -  печальная  фигура  Кобзаря в окружении
багровых  листьев;  дальше  профессору  Отаве  не  нужно было и смотреть - в
самую  темную  ночь, с закрытыми и даже завязанными глазами, в лихорадке или
в  предсмертной  агонии он указал бы на свой дом, на дом, в котором родился,
откуда  малышом  ходил  играть  в  садик, ставший впоследствии Шевченковским
парком,  откуда  пошел  в  школу и в университет, и на первые свидания, и на
первые  гулянки,  и  на самое большое счастье и тяжелейшие несчастья выходил
он  из  этого  дома,  из  квартиры  на  третьем этаже, большой профессорской
квартиры  с многими комнатами, которые все сплошь были загромождены книгами,
уникальными  древними изданиями, раритетами, летописями, ценными рукописями,
пергаментами,  берестяными  грамотами и еще бог весть чем. Этот дом сооружал
какой-то   киевский  инженер,  который  пытался  соревноваться  с  известным
киевским  архитектором  Городецким,  настроившим  по  всему городу множество
странных   зданий,   стилизуя   то  под  готику,  то  под  барокко,  то  под
мавританский  стиль,  а  то и под модерн. А этот инженер, будучи неспособным
придать  зданию какие-либо оригинальные черты с наружной стороны, решил бить
на  эффект  внутренний  -  выдумал  невероятный,  похожий  на  соборную наву
вестибюль,   украсил   его   мрамором   и   мозаикой,  положил  на  лестницу
разноцветный  мрамор,  а  в  гигантских розетах, которые должны были служить
окнами,   поставил   яркие  витражи  на  темы  украинской  истории.  Этим  и
ограничилась  фантазия  инженера.  Квартиры в этом доме не отличались ничем,
кроме   ординарной  безвкусицы,  были  велики,  неуклюжи,  комнаты  тянулись
длинными  колбасами, переходили одна в другую без видимой нужды, а тем более
гармонии,  в длинных узких коридорах невозможно было разминуться двум людям,
окна  были  высокие,  но  узкие,  не просвечивали больших комнат, там всегда
царил  полумрак,  в  таких  помещениях, правда, хорошо было сидеть и думать,
они  удобны  были  для  схимников и ученых, но отнюдь не подходили для людей
простых, не совпадали с их вкусами, темпераментами и симпатиями.
     Быть  может,  именно  из-за этой квартиры и в семейной жизни профессора
Отавы  не  так  сложилось,  как следует... Но бог с ним, со всем этим. Не об
этом  думал сейчас Гордей Отава, тревожно наблюдая, как чужая машина с чужим
человеком,  который упорно называет себя коллегой, неудержимо приближается к
такому  знакомому,  такому  единственному  на всем свете, такому желанному и
одновременно почему-то отпугивающему теперь дому.
     - Куда  вы меня везете? - снова повторил свой вопрос профессор Отава, и
на  этот  раз  Адальберт  Шнурре,  который,  видимо,  еще  не  совсем хорошо
ориентировался  в  киевских  улицах,  но  уже теперь тоже хорошо увидел, что
приближаются  они  к  высокому,  украшенному готическими розетами и смешными
резными башенками дому, со спокойной доброжелательностью произнес:
     - Конечно же к вам домой, коллега Отава.
     - Откуда  вы  знаете,  где  мой  дом? - сделал последнюю попытку Отава,
хотя  "мерседес"  уже  остановился  у  самого  входа  в дом и не было смысла
дальше сомневаться в информированности профессора-завоевателя.
     - Ах,  дорогой  коллега, - засмеялся Шнурре, - это же так просто! Я еще
заранее  дал ваш домашний адрес командованию наших передовых частей, которые
должны  были вступить в Киев. Мне во что бы то ни стало хотелось сделать вам
хотя  бы маленькую услугу, защитить вас, ваше жилье, ваш покой. К сожалению,
вас  мы  не  успели  защитить, но ваше жилье, все ваши книги, все ваше - оно
неприкосновенно!
     Он  произнес  эти слова торжественно-приподнятым тоном, но Гордей Отава
легко  уловил  в голосе Шнурре и нотки умело скрытого разочарования, а может
быть,  ему  просто  показалось,  может  быть,  профессор Шнурре в самом деле
заботился   лишь   о   том,   чтобы   защитить   своего  коллегу,  отплатить
профессорской   порядочностью   своему   постоянному  оппоненту  и  заочному
знакомому?  И  все  то,  что  он,  Гордей  Отава,  уничтожил месяц назад, не
представляло для Шнурре ни интереса, ни тем более предмета для розысков?
     - Прошу.  -  Шнурре  вежливо  пропускал  Отаву  вперед.  Отава  на  миг
приостановился,  вспомнив,  что хозяин должен идти позади гостя, но сразу же
спохватился:  кто  здесь  хозяин  и кто гость - не разберешь. К тому же если
Шнурре  и  считать  гостем,  то  отнюдь не желательным и не званым. Хозяином
переодетого   в   эсэсовца  профессора  называть  тоже  не  стоило,  поэтому
профессор  не  стал  разводить  церемонии и, словно бы не замечая Адальберта
Шнурре   и  его  протянутой  руки,  быстро  перескочил  через  те  несколько
ступенек,  которые вели к входу, очутился в таком знакомом храмово-витражном
вестибюле, твердо пошел по ступенькам.
     Адальберт  Шнурре  пытался  идти  в  ногу с Гордеем Отавой, но все-таки
чуточку  отставал,  а  на  площадке  второго  этажа,  перед  дверью квартиры
академика  Писаренко, остановился и сказал в спину Отаве, не ожидая, что тот
задержится или хотя бы оглянется:
     - Не  буду  вам  сегодня  мешать.  Отдохните  после этого ужаса. Там вы
найдете  все  необходимое.  Я  должен был где-то жать, поэтому остановился в
этой квартире, хозяин которой... гм... бежал, кажется...
     - Эвакуировался, - не оборачиваясь, бросил Отава.
     Он  подошел  к  дверям  своей  квартиры.  Высокие,  будто монастырские,
дубовые  двери.  Бесхитростная  резьба.  Только  теперь ее заметил. Какие-то
крученые  столбики, примитивные плоскости. Ни малейшего намека на какой-либо
стиль.  И  латунная  табличка  с  размашистой  надписью:  "Профессор Отава".
Смехотворная  суета!  И  эта  дверь,  и  эта  табличка,  и  эта надпись, а в
особенности  же - его положение. А все потому, что не смог он вот так просто
выехать, то есть эвакуироваться, вернее - не сумел. Никогда ничего не умел.
     Стукнул  в дверь коротко и боязливо. Ждал терпеливо, почти без надежды.
И  в добрые времена здесь открывали без торопливости, приходилось звонить по
нескольку  раз,  пока  расслышит глуховатая бабушка Галя. А теперь ведь там,
вероятнее всего, автоматчики, которым поручено охранять его.
     Но  еще  не  успел  он  перебрать всех своих мрачных предположений, как
дверь  приоткрылась  на  то  расстояние, на которое позволяла длина цепочки,
сквозь  щель блеснул темный глаз, долго недоверчиво всматривался в непохожее
лицо  профессора, потом исчез, еще раз мелькнул в щели, послышалось "Ой боже
ж  мой!",  заз