едно-голубых эпилориках, навстречу им от горнов бросились
раздувальщики  адского  огня,  и  стало  видно,  что  все они - бородатые, в
отличие  от  евнухов,  но  все почтительно склоняются перед безбородыми, ибо
были,  судя по всему, лишь помощниками загадочных царских евнухов; и в самом
деле,   безбородые   передали  бородатым  свои  коротенькие  двурогие  вилы,
помощники  возвратились к горнам и мигом воткнули эти вилы в огонь, а Сивоок
уже  знал  теперь хорошо, что никакие это не вилы, а обыкновеннейшие жигала,
которыми  ромейские  палачи выжигают обреченным глаза, и ему впервые в жизни
стало  так  страшно,  что  и  сам  не  ведал,  что бы сделал: разрыдался бы,
заревел ли дико или бросился на своих врагов, если бы имел возможность?
     Он  окидывал  взглядом  своих  удивительно  серых  глаз  тесный  форум,
резануло  в  самое  сердце его буйство красок на праздничных нарядах, мягкой
осенней  позолотой  покрывало окрестные здания солнце с удивительно голубого
неба;  никогда,  кажется,  мир  еще  не  был  таким ласково-многоцветным для
Сивоока,  как  сегодня,  но  никогда  не  становился он таким безжалостным к
нему; человека лишить самого дорогого - глаз!
     Горнов  было  десять,  и  стража  быстро  растолкала  пленных на десять
десяток  и  поставила  каждую  напротив  "своего"  палача,  евнухи  спокойно
снимали  плащи,  передавая  их  своим  помощникам,  которых  становилось все
больше  и  больше,  затем  они,  обращаясь  к  толпе, делали какие-то лениво
приветственные  взмахи  руками,  отчего  толпа вокруг площади сразу нарушила
молчаливость  и  заревела  от нетерпения, желая как можно скорее увидеть то,
ради  чего  томилась  здесь  с  раннего  утра,  однако  императорские палачи
слишком  хорошо  знали  свое  дело,  чтобы обращать внимание на подзуживание
толпы;  они  с  прежним  спокойствием  и неторопливостью подходили к горнам,
доставали  оттуда  раскаленные  докрасна  жигала, поднимали их, поворачивали
так  и  сяк, будто выискивая какой-то изъян, потом снова засовывали жигала в
огонь,  закрыв глаза, складывали на груди руки: то ли молились, то ли просто
ждали  соответствующей  минуты,  когда  появившийся  император  подаст  знак
царственной десницей.
     Император  же,  закончив  трапезу  с  патриархом  (чтобы  не  согрешить
скоромным,   святой   отец   угощал   царя   доставленной  из  далекой  Руси
удивительной  рыбой  осетриной,  ее  вносили на золотых подносах, украшенных
хоругвями,  и  Константин, который любил закусить, встретил воистину царскую
рыбу  хлопками  в ладоши - жестом своего высочайшего восторга), попрощался с
главой  церкви, которому негоже было присутствовать во время казни вражеских
болгар,  и  переоблачился  в багряный, шитый золотом и усыпанный жемчугами и
самоцветами  коловий  (в багряном коловий всегда изображают распятого Иисуса
Христа,  страдания  и царственность сочетались в этой накидке), вместо венца
надел  тиару  и  в  сопровождении чинов кувуклия в багряных сагиях прибыл на
форум, чтобы стать свидетелем вершины сегодняшнего триумфа.
     Там  он сошел с коня и сел на золотую кафисму*, а по бокам снова встали
в  два ряда препозиты со львами на скарамангиях, позади выстроились спафарии
с  секирами и мечами, которые они держали одинаково: словно палки на плечах,
чтобы  в  любую  минуту  изрубить  в  щепу  каждого,  кто отважится угрожать
священной особе императора.
     ______________
     *  Кафисма  -  в  данном  случае  переносное  императорское  кресло  из
позолоченной  кожи.  Обыкновенно  же кафисмой называли специальное помещение
для  императора  на Константинопольском ипподроме, где в большой ложе стояло
кресло  для  императора,  были  покои  для  отдыха,  трапезы,  зал  приемов,
помещение  для  охраны  и  т.п.  Кафисма  соединялась  переходом  с  Большим
дворцом. (Прим. автора.)

     Все  было  пышно и пестро, как и утром; снова торжественно и приподнято
провозглашали   димархи  венетов  и  прасынов  соответствующие  приветствия,
повторяемые,  согласно  правилам  церемонии,  точно  определенное количество
раз:  "Да  помилует тебя бог, император!" - пятьдесят раз, "Империя с тобой,
василевс!" - сорок раз, а всего двести тридцать пять здравиц.
     Константин  слушал,  закрыв  глаза;  он  улыбался,  его считали веселым
императором,  превыше всего любил церемонии и царскую роскошь, ему нравилось
выполнять  лишь  те  царские  обязанности,  которые приносили удовольствие и
наслаждение,  когда  же  нужно  было  утихомиривать врагов, собирать подать,
наводить   порядок   в  торговле  и  ремеслах  -  он  уступал  место  своему
царственному  брату,  справедливо  размышляя,  что  пусть  уж  лучше Василий
добывает  золото,  а  он,  Константин,  будет  раздавать  его веселым толпам
обеими  руками.  А  еще:  ежедневно  посещал бани, катался верхом, сменяя по
нескольку  раз  на  день  коней,  ездил  на  охоту  в Калликратию, тоскующим
взглядом  осматривал  портики вдоль улиц, отыскивая красивое женское личико,
присутствовал  на  всех  ристалищах  на ипподроме (сооруженном еще Септимием
Севером,  а  по-настоящему  завершенном  и  украшенном  Константином Первым,
прозванным  Великим,  ибо  и  в самом деле был великим), любил женщин, любил
вкусно  поесть,  даже  выдумывал  блюда, играл в кости, любил развлечения и,
как  все  любители  развлечений,  был жестоким человеком, хотя и скрывал эту
жестокость за показным весельем.
     Пока  димархи  напевали  свои акламации, Константин, причмокивая губами
от  удовольствия,  все еще живя воспоминанием о пышной осетрине, которую они
разделили  с  патриархом  под  белое  вино,  присланное в качестве трофея из
Пелагонии,  неторопливо  осматривал  форум,  небрежно  скользил  взглядом по
болгарским  пленникам,  надеясь  пристальнее  присмотреться  к  ним во время
экзекуции,  оглянулся  на  свою  свиту,  словно  бы убеждаясь в том, что все
предписания  соблюдены.  Да,  все  безупречно, все прекрасно, все происходит
согласно  церемониалу,  выработанному за много веков. Вот он, император всех
ромеев,  сидит  в  золотой  кафисме,  на  самом  видном месте перед войском,
гетериями  и  народом,  перед  обреченными  на  казнь  жалкими  врагами;  по
сторонам  от  кафисмы  стоят  неподвижно  четверо  безбородых,  ибо так тоже
заведено   издавна   -   византийский   император   должен  показывать  свою
царственность  прежде  всего перед безбородыми, а уж потом перед бородатыми,
стемму  же  василевс  никогда  не  может  надеть  перед бородатыми, он может
сделать  это  лишь  перед безбородыми. У одних безбородых на головах красные
скиадии,  у  других  белые  колпаки.  Один  евнух  одет  в  широкое платье с
рукавами,  из  бледно-зеленой  парчи,  вышитое огромными кругами, в середине
которых  стоят  львы.  Это  препозит.  Остальные  три  -  в  синих стихарях,
крапленных  белыми  точками,  в  красных  мантиях,  вышитых лилиями, с двумя
золотыми  тавлиями  на  груди.  Это  -  чины  суда  и справедливости, первые
исполнители  воли  василевса.  Их  парчовые  мантии плотно облегают фигуру и
наглухо  застегнуты  двумя круглыми фибулами у самого воротника. Руки зажаты
под  этими мешковидными мантиями - томпариями так, что евнухи не в состоянии
даже  расстегнуть  фибулы,  а  уж о том, чтобы вынуть из ножен меч и ударить
императора, не могло быть и речи.
     Доверяй, но и остерегайся!
     Константин  улыбается,  полуприкрыв веками глаза, вспоминает патриаршую
осетрину  и,  словно  бы  повторяя жест на его приветствие, лениво хлопает в
ладоши: хлоп-хлоп.
     Вот  тогда  и начинается то, ради чего сегодня подняты на ноги все чины
императорского  двора  -  восемнадцать высших сановников, шестьдесят главных
чинов  и  еще пятьсот чинов нижних, - и всем им выданы из царского вестиария
парадные  наряды,  такие  драгоценные,  что  за  них можно было купить целую
державу,  если  бы  она  где-нибудь  продавалась.  Все это сверкание золота,
парчи,  весь  этот багрянец, все жемчуга, самоцветы, шелка-влатии, серебро и
дорогое   оружие   предназначались  лишь  для  того,  чтобы  вот  здесь,  на
Амастрианском   форуме,   подручные  палачей-евнухов  выхватили  из  каждого
десятка  болгарских  пленников  по  одному,  при помощи воинов потащили их к
горнам,  повалили  на  землю, придавили цепями, а палачи, умелыми движениями
вынув  из  горнов  раскаленные  добела  жигала,  среди  зловещего  молчания,
повисшего   над   форумом,   пошли  на  обреченных.  Звенели  лишь  цепи  на
несчастных,  которые  молча  барахтались,  напрягая  остатки сил, беспомощно
рвались  из  рук  своих  мучителей,  силились  хотя бы поднять головы, чтобы
взглянуть   на   белый   свет,   залитый  величием  и  сверканием  ромейских
драгоценностей,  но  ни одному из них не удавалось даже это, - палачи твердо
подходили  ближе  и ближе к пленным, была какая-то ужасающая согласованность
в  их движении, точно выверенным жестом каждый из них опустил свое жигало, и
над  тесным  форумом  ударил  тысячеголосый  рев  довольных  началом зрелища
ромеев,  и  в  этом  реве  утонули  нечеловеческие  крики первых ослепленных
болгар.
     Сивоок  стоял третьим в своей десятке. Теперь он уже не смотрел вокруг,
глазами  он  уставился  только  вперед,  только  туда,  где  вершилось самое
страшное,  видел,  как  лишили  зрения  первых,  потом  схватили  следующих,
хрипели,  торопясь,  помощники  палачей,  звенели цепи, разнесся над форумом
первый   запах   горелой   человеческой  кожи,  а  Сивоок  стоял  оцепенело,
неподвижно,  все,  что  происходило,  словно  бы  его не касалось, и он тоже
словно  бы  превратился  в  зрителя,  как  ромеи  в пышной одежде, взятой из
императорских  складов  ради  праздника,  как  будто в простой одежде нельзя
смотреть, как выжигают людям глаза, - не то будет впечатление, что ли?
     Ему  не  верилось.  Как же так? Почему? Он даже забыл, что не болгарин,
что  не подлежит казни за болгарские грехи, хотя какие там грехи у людей, не
желавших  надеть  на  себя чужое ярмо. Он думал только о том неизбежном, что
должно  было случиться. Он в последний раз увидит солнце, свет, огонь, и тот
огонь,  который столько раз приносил ему величайшую радость, станет для него
проклятием,  навеки  лишит  его  зрения,  повергнет в темноту. Как пришел из
тьмы  маленьким  мальчиком,  который  плакал на чужой дороге, так и уйдет во
тьму,  а  зачем  жил,  ради  чего вбирал глазами самые яркие чудеса земли, -
кому до этого дело?
     И  в  те  последние  минуты,  которые  остались  у  него перед тем, как
потащат  и  его  к цепям, Сивоок проникся еще более дикой ненавистью ко всем
утопающим  в  драгоценностях шутам, ему хотелось хотя бы чем-нибудь выразить
все  свое презрение к ним, и поэтому, когда прислужники потащили его к цепям
и  повисли  на  нем,  чтобы свалить на землю, он стряхнул их с себя, стиснул
зубы,  выпрямился,  весь  напрягся  навстречу  палачу,  который уже нес свое
раскаленное   жигало,  а  толпы  заревели  от  наслаждения  и  удовольствия:
"Отказался!",  "Отказался от цепей!", "Белый болгарин отказался!". Император
милостиво  махнул рукой, подавая знак прислужникам, чтобы отошли от Сивоока,
василевсу  было любопытно посмотреть на это незаурядное проявление мужества,
он  протянул  вперед  ладони,  чтобы  захлопать  в них, как только свершится
неизбежное  над белым болгарином; все теперь следили только за Сивооком и за
палачом,   приближавшимся   к   обреченному.   Палач  почувствовал  на  себе
сосредоточенное  внимание,  он  старался  быть  равнодушным  и  спокойным  в
движениях,  ему  еще никогда не приходилось быть главным действующим лицом в
столичных  делах,  а  он  давно  мечтал  о таком мгновении, у него были свои
счеты  с  этим миром, он тяжко ненавидел все живущее, от последней побирушки
до  самого  василевса,  ненавидел  все  за  то,  что  не был таким, как все,
ненавидел  за  свое  уродство,  за свою неполноценность. Когда-то давно, еще
при  другом  императоре,  он  не  был  палачом, был юношей из богатой семьи,
любил  жизнь,  людей, воспылал симпатией к одной девушке, а поскольку она не
поддавалась  на  его  уговоры,  он  заманил ее в дом к своему приятелю и там
вдвоем  с  приятелем  изнасиловал  эту  непокорную  дуреху.  Все обошлось бы
безнаказанно,  но выяснилось, что у дурехи были весьма влиятельные и богатые
родственники,  об  этом  происшествии  стало  известно  императору,  молодых
виновников  бросили в тюрьму, где они узнали о повелении василевса: их обоих
должны  были  сжечь  живьем на форуме Быка. Тогда он выпросил у сторожа нож,
безжалостно  отрезал  себе  все  срамные  причиндалы и передал императору со
словами:  "Хочу  служить твоей царственности головой, а не срамом, который я
сам  себе  отрезал.  То,  что  грешило,  то  и наказано, за что же ты хочешь
лишить  жизни  меня,  бедного?"  Императору  понравился неожиданный поступок
юнца,  и  он  велел вылечить его и зачислил в придворную службу на должность
палача.  А  тот,  другой, был живьем сожжен на форуме Быка, хотя провинность
его была меньше.
     Долгие  годы  прожил  палач в полнейшей неизвестности, затерянный среди
множества  евнухов,  которыми  был переполнен Большой дворец, лелея, как все
евнухи,  мечту отплатить миру за свое позорное отличие от всех других людей;
ему  еще  повезло  в  службе,  он  сам  стал  карающей рукой, с наслаждением
выполнял  ремесло  палача,  но  вскоре  убедился,  что  от  продолжительного
занятия  одним и тем же делом злость его куда-то улетучивается, он не ощущал
теперь  ничего,  кроме  усталости  и равнодушия, продолжал держаться за свое
ремесло  только  потому, что не способен был больше ни к чему, боялся, чтобы
не  отобрали у него хотя бы это, потому считался одним из самых старательных
палачей.
     Но  сегодня  в нем проснулось давнишнее, сегодня на нем скрестились все
взгляды,  сам  император  следит за каждым его движением, сегодня он им всем
отплатит  за свою неполноценность, он покажет, как это делается, они никогда
еще  не  видели  и,  наверное,  никогда  и  не увидят такого ловкого, такого
точного и беспощадного палача, как он. Вот он им покажет.
     И  палач  шел  на  Сивоока  всеми  годами  позора, унижения, нес к нему
нерастраченную  злость,  жигало стало словно бы продолжением его рук, он нес
его  перед  собою,  будто  свою  месть,  а  этот  удивительно  белый молодой
болгарин,  бросивший  вызов судьбе, стал для него воплощением мести, которую
палач так долго вынашивал в своем сердце.
     Император  поднял  ладони  для рукоплескания мужественному болгарину за
его  выдержку.  Ибо не каждый решится на такой поступок: отказаться от цепей
и  стоя  встречать  страшнейшую  казнь!  Константин хотел надлежащим образом
оценить   поведение   белого   болгарина,   ладони  императора  должны  были
всплеснуть  в тот самый миг, когда красное железо выжжет пленнику глаза; миг
приближался  с  каждым новым шагом палача, палач шел быстрее и быстрее, всем
видна  была  ярость на его безбородом лице, все видели, как умело целится он
своим жигалом в глаза пленному...
     И тут произошло чудо.
     Палач,  словно бы натолкнувшись на что-то невидимое или же споткнувшись
на   ровном   месте,  сгоряча  остановился  и  начал  приседать  медленно  и
беспомощно.  Жигало  выпало  у  него  из  рук, а он оседал ниже, ниже, потом
неуклюже  опрокинулся  на  локоть  правой  руки  и  еще,  видимо,  попытался
задержаться  хотя  бы  в таком положении, но не в силах был сделать и этого,
упал  навзничь  и  лежал так, будто ожидал, что придет другой палач и выжжет
глаза теперь уже ему самому.
     Никто  ничего  не  мог понять, не понимал, что случилось, и сам Сивоок.
Он  уже  видел,  как  приближается  к его глазам страшное жигало, ощущал его
полыханье  у себя на лице, сосредоточился на одном лишь желании - не закрыть
глаз,  еще  хотя  бы  раз  взглянуть на мир, хотя уже не видел ничего, кроме
раскаленного огня, неотвратимо приближавшегося к глазам.
     И  внезапно упал палач. Что с ним? Может, в глубине глаз обреченного он
увидел  весь ужас и всю неизмеримую преступность служения василевсам? Да где
там!  Просто  сердце  палача  от  чрезмерного напряжения раскалилось злостью
так, что не выдержало - сдало.
     Палача  облили водой, но это не помогло. Ему попытались дать лекарство,
пустили  кровь  из вены, - он не подавал признаков жизни. Тогда его оттащили
в  сторону,  чтобы  не  мешал, а на место палача стал один из его подручных,
снова  вложил  жигало  в  горн, а оттуда выхватил новое жигало, и Сивоок все
это  отмечал  так, будто все это касалось не его, а кого-то постороннего. На
него  нашло  какое-то  оцепенение,  он  снова готов был стоять и ждать, пока
приблизится  новый  палач.  Ибо,  быть может, и этот не выдержит взгляда его
серых  глаз,  тоже  прочтет  в  них то, что прочел его предшественник, и его
тоже оттянут в сторону, как дохлятину.
     Но   тут   вдруг   взорвалась  толпа,  которой  впервые  пришлось  быть
свидетелем  такого  чуда,  и потому сначала воцарилось растерянное молчание,
сам  император растерялся от такого удивительного стечения обстоятельств, он
не  смог  преодолеть  своей  растерянности  своевременно, не успел опередить
толпу, а толпа ревела в одно горло: "Помилованья! Милосердия!"
     Новый  палач  уже  шел  на Сивоока, он не прислушивался к тому, что там
ревет  толпа,  и тогда император, чтобы не было поздно и чтобы не прогневать
милосердного  бога,  положившего перст избавленья на плечо белому болгарину,
махнул   рукой,  чтобы  палач  остановился,  и  весь  форум  заколыхался  от
приветственных   криков   в   честь   василевса  Константина,  добрейшего  и
справедливейшего  среди царственных; палач отошел, Сивоока отвели в сторону,
тот,  кто стоял за ним, стал жертвой нового палача, а его, чудом спасенного,
на  почтительном расстоянии поставили напротив императора, который бросил на
него  любопытный взгляд и что-то сказал своим препозитам, чем была проявлена
к   белому   болгарину  уже  величайшая  ласка  как  к  избраннику  высокого
провидения,  и  долго  потом  в  столице рассказывали об этом чуде, о персте
божьем,  который  указал на удивительно светловолосого болгарина и ниспослал
ему спасение.
     Сивоок  не  достоял до конца на форуме, не видел он, как была ослеплена
первая  сотня  и  дан  ей  одноокий  поводырь, как ввели с Филадельфия новую
сотню,  затем  еще  и  еще,  до  самой  ночи  продолжалось  страшное дело на
Амастрианском  форуме.  Константинополь  удовлетворял  свою  жажду  крови  и
издевательств  над  беззащитными  болгарами,  а  этого,  спасенного  богом и
василевсом,  провели  через весь город еще для одного триумфа, целые толпища
сбегались,  чтобы  посмотреть  на  него;  его  поход  через  столицу  длился
бесконечно  долго,  кто-то  пробовал по пути кормить его, кто-то давал вино,
кто-то  бросал  цветы,  а  кто-то  плевался,  встреченные  на Месе скоморохи
попытались  было  увенчать голову Сивоока бараньими кишками, но он разбросал
шутов  с  такой  же  силой,  как  перед  этим  на форуме расшвырял подручных
палача;  наконец,  привели  его  в императорские конюшни, где сопровождающие
передали  болгарина  в  руки протостратора с императорским повелением вымыть
пленника  в  бане,  переодеть  в новую, ромейскую одежду и взять на службу в
конюшню.  Протостратор  что-то говорил Сивооку, до него доносились ромейские
слова,  большинство  которых  он,  кажется,  даже понимал, но разве ему было
теперь  до  этого,  разве касались его какие-нибудь, слова, разве ему теперь
нужно  было  что-либо?  Он смотрел отсутствующим взглядом на протостратора и
молча  плакал,  плакал  не  над  собой,  не над своей судьбой, а над судьбой
своих  товарищей,  которые  погибали  где-то  на  тесном, окруженном со всех
сторон  развращенными  толпами  Амастрианском  форуме,  плакал он молча, а в
душе  во  весь  голос рыдал маленький мальчик из далекой ночи на развезенной
неведомой дороге.
     Протостратор,  как и тот палач с Амастри