никого никак не называл, потому-то третий был не товарищ, а просто
третий.  А  был это конь. Впервые Сивоок увидел коня издали, когда тот пасся
на  лугу  возле речки в дед Родим позвал его свистом. Издали это было что-то
пепельно-серое,  мохнатое, довольно неказистое. Но когда конь подбежал ближе
и  Сивоок  увидел  его  крутую  шею,  широкую  грудь,  крепкие  тонкие ноги,
которые,  казалось,  звенели,  с  разгона  ударясь в землю, - конь ему сразу
понравился,  и  он  молча мысленно назвал его ласково Зюзь, потому что когда
дед  Родим  звал  его,  то  к  своему  свисту  прибавлял  еще глухое гудение
голосом, и получался неповторимо-удивительный звук: зю-зю-зю.
     Однако  Зюзь  не  разделял  симпатии  малыша.  С первого же раза он дал
понять,  что  объявляет  Сивооку войну, а вся провинность малого заключалась
просто  в  самом  факте  его  существования, да еще, вероятно, в том, что он
вклинился  в старую дружбу двух отшельников: коня и Родима. Зюзь принадлежал
к  свободным созданиям природы, он не ведал угнетения и покорности, не знал,
что  такое  запряжка,  и  с  нескрываемым  презрением  смотрел на тех жалких
коняг,  которые  тащили  по размокшей дороге купеческие повозки на скрипучих
колесах;  если и подставлял он свою спину Родиму, то в глубине своей конской
души,  видно, считал, что это не человек едет с ним в пущу, а, наоборот, он,
конь,  берет  человека  себе в попутчики в дальние странствия, по которым он
истосковался на привольных пастбищах.
     И  вот  этот  установившийся  порядок  сразу же был нарушен, как только
Родим,  прежде  чем  сесть  на коня самому, примостил на переднюю луку седла
какое-то  новое,  чужое существо, которому даже пробормотал что-то ласковое,
чего  конь  от него никогда не слыхал. Зюзь ждал, что будет дальше. Конечно,
он  мог  ударить задними ногами, подбросить круп так, что этот малыш кубарем
полетел  бы  через  голову, или же, наоборот, встать свечой на задних ногах,
перегибаясь  назад,  чтобы  сбросить  непрошеного  всадника на землю. Но это
было бы нечестно по отношению к старику. Поэтому конь терпеливо ждал.
     Дальше  старик  привычно  поставил  ногу  в  стремя,  оперся всем своим
тяжелым  телом  так, что коня попереносило и он должен был напрячь все силы,
чтобы  твердо  устоять на месте, потом было мгновение, когда тяжеленное тело
Родима  летело  над спиной коня и для Зюзя наступило облегчение, потом Родим
прочно  уселся  в  седле  -  так, что даже хребет прогнулся у Зюзя, и только
теперь   конь   от   удивления   перешел   к  возмущению  таким  неслыханным
нахальством,  такой  изменой  со  стороны  своего  единственного на свете и,
казалось  бы,  верного  товарища,  и  в конской душе тотчас же созрела месть
против  того,  кто  отважился  встревать  между  ними  двумя - между конем и
человеком:  Зюзь змеино выгнул шею, скосил сизый влажный глаз направо, чтобы
не  промахнуться,  презрительно сдвинул свои всегда ласково-мягкие, а теперь
затвердевшие  в ненависти губы, обнажив большие желтоватые беспощадные зубы,
и  -  вот!  Конь  метил  на ногу малыша. Может, он хотел не так куснуть, как
испугать  для  первого  раза.  А может, и хватнул бы за маленькую икру - кто
знает.  Но  Родим,  обычно казавшийся неповоротливым и медлительным, на этот
раз  опередил  коня.  Он  рванул  могучей  рукой левый повод, железные удила
звякнули  между  конскими  зубами,  раздирая Зюзю рот, повернули шею коня на
место,  а  тяжелые  ноги  деда  одновременно  с  этим изо всех сил ударили в
подвздошье, бросая с места в карьер.
     С  тех  пор  конь  испытывал  к Сивооку одну лишь ненависть. Пока перед
отъездом  на  охоту  Родим набрасывал на него потник, пока прилаживал седло,
Зюзь  норовил  то  наступить  острым  копытом  малышу  на ногу, то незаметно
куснуть  его  за  край  одежды  или  фыркнуть у него над ухом, обдавая своим
горячим ненавистным духом.
     Родим  не  пускал  Сивоока  купаться в речке и вырыл для него маленький
омут,  в  котором  вода  прогревалась до самого дна и можно было лежать хоть
целый  день,  пуская  пузыри,  брызгая  в  сторону  солнца, водя прутиком по
вязкому  дну,  что  так  напоминало  мягкую  глину  под  дедовыми  руками, в
особенности   когда   прутик   оставлял   после   себя  извилистые  узоры  -
непроизвольное  мальчишечье  стремление проложить первые несмелые тропинки в
великую державу Умения, где нераздельно властвовал дед Родим.
     Зюзь  подстерег Сивоока, когда тот вылеживался в омуте. Пасясь на ходу,
возвращался  он  с  дальних  лугов и еще издали заметил своего противника и,
наверное,  отомстил  бы  ему,  если  бы  к  своей  ненависти добавил хотя бы
капельку  хитрости  и  подкрался  бы незаметным. Но не такой был Зюзь, чтобы
прибегать  к хитрости. Он громко заржал издалека, ненавистно ударил копытами
о  траву  и,  выворачивая  целые  комья  тяжелого дерна, полетел на Сивоока.
Малый  не  ждал  нападения, не готовился к отпору, но и не растерялся, зная,
что  спастись  может  только  благодаря самому себе. Потому-то, не теряя зря
времени,  мигом  выскочил  из омута, попытался бежать в направлении к дедову
подворью,  но  вовремя  смекнул,  что  четыре  конских  ноги  имеют огромное
преимущество  перед  его  маленькими  двумя,  поэтому  бросился к ближайшему
дереву,  подпрыгнул,  хватаясь  за  самую  низкую  ветку,  и  полез вверх на
зеленую ольху, оставив Зюзя с его ненавистью и неутоленной местью.
     И  хотя  на  первый  раз Зюзя постигла неудача, конь утвердился в своей
ненависти  и  после  этого  случая  упорно  пасся  возле ямы, так что малышу
теперь  не  выпадало  покупаться,  разве  что  водил  его иногда к речке дед
Родим,  который сам не купался никогда, видимо, побаиваясь, чтобы берегини и
водяной не отняли у него силу и умение.
     А  Зюзь  с  каждым днем все больше зверел. Он решался даже на то, чтобы
преследовать  Сивоока  уже  на  подворье.  Пасся совсем близко, и как только
малый  появлялся  во  дворе,  сразу  же  слышно было глухое гудение копыт, и
широкогрудый  враг  Сивоока  появлялся,  будто сонное видение; малыш успевал
заскочить  назад  в  хижину,  скорее  закрывал за собой двери, запирал их на
крепкий  дубовый  засов,  а конь подлетал с той стороны, становился на дыбы,
бил   копытами  в  дверь  и  уже  не  ржал,  а  рычал,  будто  дикий  зверь:
"Г-гы-гы-гы!"
     Казалось,  нет  на  свете силы, которая могла бы примирить коня с малым
Сивооком.  Не помогали и длительные перерывы в их странных отношениях, когда
на  зиму  дед  Родим  прятал коня в теплую землянку и Сивоок мог видеть Зюзя
лишь  в  дни  охоты.  И  тогда,  привыкший  к  отсутствию  своего  врага  (а
отсутствие  давало  надежду и на окончательное его устранение), оказываясь с
ним  снова с глазу на глаз, конь снова разъярялся и, уже не пытаясь скрывать
перед  Родимом  своей  враждебности к малому, проявлял ее, как только мог, -
неистово и бурно.
     Захваченный  своей враждой с конем, Сивоок не замечал множества событий
и  вещей,  которые  его  окружали, и, возможно, только в дальнейшем будет он
вспоминать  время  от  времени  тот первый сладкий восторг от широкого мира,
который  открылся перед ним еще тогда, когда он впервые поднялся над землей,
взобравшись  на  дерево,  чтобы  спастись  от  крепких  зубов  Зюзя,  или же
внезапно  вспыхнут  в  серой  тоске повседневности яркие пятна, закружатся в
бесконечном  пестром  танце  -  глаз  не  оторвешь (дед Родим растирает свои
краски  в  круглых  деревянных  ложках  с отломанными черенками), а то среди
огромнейшего  многолюдья  вдруг  окружат его непроходимые лесные чащи, земли
без  дорог,  испещренные  следами  диких  обитателей  - нахально уверенными,
несмелыми,  пугливыми,  и  рыбина, которую сам впервые вытряхнул из верши, и
гнездо  с  желтоватыми  птенцами, найденное в кустах, и черепаха, потерявшая
яйцо  на теплом песчаном пригорке над далекими болотами, и шум ветра, и крик
мрачной  ночной  птицы-вестницы, и треск вскрывающегося льда на речке, - все
это  будет  навещать  его  в  жизни  то  чаще, то реже, то будет еле ощутимо
виднеться  на  окоемах снов, то будет греметь всевластно до звона в ушах, до
слез в глазах, до щемящей боли в сердце.
     А  из  людей  вслед за дедом Родимом в жизнь Сивоока вплетается Ситник.
Ситник  -  это  копна  светлых волос, бегающие глаза небесного цвета, жадный
красногубый  рот,  обильный пот на пухлом лице, крупный, неудержимый пот и в
летний зной, и в зимнюю стужу.
     Ситник  привозил Родиму меды. Он знал толк в нелегком умении ситить это
питье,  высоко  ценимое  и  князьями,  и  боярами,  и  пришлыми  купцами,  и
мужественными  воями,  и  простым  людом.  Родиму привозил он меды в жбанах,
сделанных  самим  дедом  (Сивоок  вельми  удивлялся,  что  для  себя  дед не
разрисовывал  никакой посуды), небрежно выставлял их из лубяного возка возле
хижины и, вытирая пот с лица, кричал:
     - Эй,  Родим, привез тебе добра! Кабы не для тебя, так и не трудился б.
Но давнее мое почтение...
     Родим  молча  выносил  ему  кусок  серебра, бросал презрительно, Ситник
ловил  его,  взвешивал  на ладони, и Сивоок каждый раз все больше убеждался,
что  уважает Ситник вовсе не деда, а эти куски тускловато-белого металла. Не
мог  понять,  как можно ставить металл выше человека, хотя со временем и сам
перенимал  от  деда  восхищение  мягкими  переливами  цветов,  а  серебро, в
особенности  же в местах среза, давало такие неожиданно прекрасные переливы,
что  любоваться  ими  парень мог хоть и полдня. Даже золото не нравилось ему
так,  как  серебро,  ибо  в  золоте  была  какая-то скрытая чванливость, оно
отливало   желтым   -   холодным  и  далеким  -  светом  и  напоминало  этим
неуловимость  ночных  огней  на болотах и опушках. А серебро сияло ласково и
мягко,  будто  подернутое  легкими  облаками летнее небо. Сивооку каждый раз
становилось  обидно,  когда  дед отдавал аккуратно обрубленный кусок серебра
за  такое,  казалось  бы,  невкусное снадобье, как мед, прогорклый от трав и
корней,  заваренных  хитрым  Ситником,  а  еще  не  хотелось ему, чтобы этот
красивый  тускловато-белый  кусок  ложился  на  пухлую  (тоже потную) ладонь
светловолосого Ситника.
     Обладая  незаурядным  житейским опытом, Ситник довольно легко улавливал
неприязнь  к  себе,  поэтому  не удивительно, что он по глазам малого прочел
все,  что  у  того  было  на  душе,  и  с первого же раза начал изо всех сил
склонять  его  на  свою  сторону. Делал он это на всякий случай, зная, что в
жизни  все  пригодится,  ведая  хорошо,  что  лишний  приятель, пусть пока и
ребенок,   всегда  лучше,  чем  еще  один  враг,  пусть  самый  ничтожный  и
бессильный.
     Так  и началось заигрывание Ситника с Сивооком в первый же приезд к ним
потливого медовара.
     - Ну, как называемся? - пристал он к малому.
     - Не ведаю, - буркнул тот в ответ.
     - Похож еси на своего деда Родима. Родим, как называется этот пострел?
     Родим  только  и ждал этого вопроса, чтоб показать Ситнику свои покатые
могучие  плечи,  а  за ним и малый, по-медвежьи сутулясь, двинулся в хижину,
оставляя растерянного Ситника с раскрытым от удивления ртом.
     Но  не  таким  был  этот  человек,  чтобы отступить в задуманном. Уже в
следующий  раз  он  хитро  щурился, выставляя из лубяного короба простенькие
скудельные  жбаны,  и,  когда  получил  свое  серебро  и  заметил сверкающий
взгляд,  которым  малыш  сопровождал полет белого обрубка с Родимовой руки в
чужую ладонь, не таясь засмеялся.
     - А  я  уже  знаю,  что  ты Сивоок. А что приблудный - догадался сразу.
Глаза  у тебя не сивые, как нарек твой Родим, а мутные, потому как пришел из
безвестности. И кто ты еси, никто не ведает. Может, робичич?
     На  этот  раз  Ситнику  пришлось  наблюдать  не  покатые  плечи Родима,
повернутые  к нему, а краткий взмах тяжелой десницы, которой Родим показывал
медовару  немедля  убираться прочь. От купцов Ситник уже давно знал, что эта
рука  довольно быстро умеет браться за страшный меч, поэтому не стал мешкать
и мгновенно погнал свою кобыленку со двора.
     Но  Ситник и после этого не переставал цепляться, хотя делал это хитрее
и словно бы напрашивался на благорасположение.
     Сивоок  очень  удивлялся  деду  Родиму,  что  тот выбрал для жительства
такое  хлопотное  место у дороги, на самом краю удолья. Правда, тут была еще
и  река,  и  зеленые  луга вдоль нее, зато в дальнем конце удолья начиналась
пуща,  где  можно  было  бы  спрятаться  не  только от Ситника, но и от всех
надоедливых,   нахальных,  самоуверенных  купцов,  которые  каждый  раз  так
пренебрежительно  смотрели  на Родима, что сердце малыша вскипало гневом. Он
уже  тайком брался за дедов меч, пытался даже поднимать его, но еще и до сих
пор  не  решался спросить у деда, почему бы ему не перебраться если не прямо
в  пущу,  то хотя бы на тот конец удолья, где бы его никто не нашел и где бы
никто не причинял ему никаких хлопот.
     Он  тогда  не  знал еще, что как ни тяжело бывает иной раз среди людей,
но  нужно с ними жить, потому что без них никак нельзя. И сам он со временем
пойдет  дальше  и  дальше  в люди и попадет в такой водоворот, какой даже не
снился  всем  его  предкам  до  десятого  колена, но это будет потом, а пока
наибольшую  радость  испытывал  он  в те дни, когда они с дедом снимались со
своего   неспокойного  конца  удолья  и  углублялись  на  несколько  дней  в
затаенный мир тысячелетней пущи.
     На  мокроземлях  курчавились  чернолозы, а за ними плотные ряды ольхи с
замшелыми  серо-зелеными  стволами,  лес  словно бы проваливался к середине,
земля  под  копытами  Зюзя  убегала  вниз и вниз, деревья становились выше и
выше,  Сивооку  становилось  страшнее  и  страшнее,  и он прижимался к спине
Родима,  посматривая  вперед  одним  лишь  глазом,  ждал,  когда  же наконец
выровняется  лесная  земля, когда исчезнет ее покатость, но лес проваливался
все  больше  и больше; иногда он милостиво выпускал заплутавшихся ездоков на
прогалины,  перед  ними  открывалась  могучая  дубрава  с полянами, изрытыми
табунами  вепрей,  и  гигантские дубы спокойно стояли вокруг, соединяя лес с
небом,  не  давая  лесу  опускаться  еще  ниже,  однако  за  дубравами вдруг
расстилались  зелено-ржавые  топи, круто спускались вниз, в бултыхание таких
непроходимых дебрей, где ни зверь не пробежит, ни птица не пролетит.
     Самым  же  удивительным для Сивоока было чудо возвращения: как бы долго
они  ни  странствовали в пуще, как бы низко и неуклонно ни проваливалась она
перед  глазами  малого  Сивоока,  в  конце  концов  получалось  так, что они
возвращались  домой,  на  ту  же  самую заросшую чернолозами опушку, хотя ни
разу  не  заметил  он  возвращения  назад,  вверх,  к  той исходной точке, с
которой  всегда  начинался  их спуск вниз. Это было непостижимое чудо. Всему
можно   было  научиться:  слушать  голоса  леса,  чувствовать  по  следам  и
отметинам,  где  и  когда  какой  зверь прошел, знать, где живут и гнездятся
разные  птицы,  уметь стрелять из лука и бросать копье, свежевать пойманного
зверя  и  печь  на огне мясо, разводить костер и отгонять страх перед темной
ночью    и    хищным    оборотнем.   Но   не   в   состоянии   был   постичь
жутковато-необычного  проваливания  леса к середине, к глубине, бесконечного
опускания,  из  которого,  казалось,  никогда  не  будет возвращения, однако
возвращение  наступало каждый раз просто, легко, так, будто пуща брала их на
руки  и  незаметно  выносила  из своих дебрей, как бессильных, заблудившихся
детей.
     Все  это чем-то напоминало Сивооку его препирательство с конем Зюзем. И
здесь  шла  давняя,  упорная  и  молчаливая борьба между отважно-настойчивым
человеком  и  темной,  неисходимой силой пущи, имевшей в себе деревья, воды,
травы  и  наверное же множество богов, куда более сильных, могучих и хитрых,
чем  те,  которых  так  умело  делал  дед  Годим,  главное  же  -  богов еще
неведомых,   не   раскрытых,   таинственных  и  потому  во  сто  крат  более
угрожающих.
     Для  Сивоока  и  то  и  другое  зловеще  переплеталось.  Если бы он мог
сказать  о  своих  страхах  Родиму,  быть  может,  он отогнал бы боязнь, но,
приученный  дедом  к  молчаливости,  переносил свои страхи в одиночестве, не
делясь  ими ни с кем, потому и должен был жить дальше, прислушиваясь к тому,
как  нарастает  в нем тревога перед конем, без которого они с дедом не могли
отправиться   на  охоту,  и  перед  пущей,  которая  влекла  и  одновременно
отпугивала своей непостижимостью.
     И  то ли уж детская душа тоньше настроена к звучанию предосторожностей,
а  Родимова  очерствела  от долгой жизни, то ли суровая закономерность бытия
требовала,   чтобы  счастливое  завершение  всех  приключений  хотя  бы  раз
уступило  место  концу  несчастному, трудно теперь точно определить причину,
однако непредотвратимое случилось.
     Они  преследовали  раненого  оленя. У оленя была стрела в бедре, далеко
уйти  он не мог и быстро бежать тоже, - видимо, не было у него сил, - но уже
и  у  Зюзя  вспотела шерсть и все тяжелее и тяжелее екала селезенка, а олень
все  не показывался, след его бегства Родим узнавал то по сломанной веточке,
то  по  листику дерева, забрызганному кровью, то по удивительному следу трех
копытец  (раненую  ногу  олень, видимо, каждый раз приподнимал и на землю не
ставил, чтобы не причинять себе излишней боли).
     Олень  спешил  вниз,  в  самую  глубину пущи, он забирался во все более
запутанные  чащобы,  но,  как  это  часто  бывает  в  лесу, заросли внезапно
расступились,  и  в  лицо преследователям ударило гнилым запахом болот. Зюзь
от  неожиданности  остановился,  будто врытый в землю, так что всадники чуть
было  не перелетели через его гриву, но Родим ударил коня в подвздошье, гоня
вперед,  прямо  на ядовито-зеленые купины, потому что впереди - совсем рукой
подать,  в  двух  конских прыжках от них, - стоял раненый олень и смотрел на
своих убийц глазами, в которых блуждала черная смерть.
     Зюзь  крутнулся  туда  и  сюда,  попробовал  даже  молча огрызнуться на
Родима,  словно  это  был  малый  Сивоок,  но старик все-таки победил коня и
послал  его  вперед,  и  тот,  расстилаясь над землей в отчаяннейшем прыжке,
рванулся  к  оленю, и в чреве у него екнуло что-то так тяжело и страшно, что
Сивоок  даже испугался, но, видимо, Родим первым услышал этот страшный звук,
и  все  это  происходило с такой молниеносной быстротой, что старик не успел
даже  крикнуть,  а сумел лишь рвануть малого из-за своей спины и выброситься
вместе  с  ним  в  сторону  еще  быстрее и стремительнее, чем Зюзь полетел в
трясину.
     Они  упали  одновременно  на  самом  краю  над  химерно  зыбкий зеленым
покровом,  а  в  следующий  миг  почти  рядом  с ними Зюзь беззвучно прорвал
тонкими  ногами  болотную  зеленую  шубу, не задержался ни на чем, мгновенно
погрузился  ногами  в  самую  глубину  и начал тонуть в густой тине, надувая
живот,  еще  держась  им на ненадежной поверхности, которая покачивалась под
ним,  разрывалась, выпускала исподнизу мутные струи грязи; топь вздыхала под
конем,  булькала,  пока  он  беспомощно барахтался ногами, надеясь опереться
ими  о  что-нибудь твердое, и на отчаянную борьбу коня с черной засасывающей
глубиной  смотрели  с  одной  стороны  обескураженные  люди,  а  с  другой -
недостижимый теперь олень.
     Потому  что  им нужно было спасать коня. Нужно было спасать помощника и
друга,  а  какой  это верный и неизменный друг Родима, Сивоок понял по тому,
как   тяжело   застонал  старик,  застонал  отчаянно,  как  и  конь,  когда,
побарахтавшись  ногами  и  не  выбравшись  на  купину,  тот  замер в надежде
задержаться  на  поверхности, боясь еще больше расшатать ненадежную топь, но
все равно погружался в болото, медленно, неотвратимо, жутко.
     Родим  метнулся  в  перелесок,  взмахнул  широким  своим  мечом, срубил
толстое  молодое  деревцо, бросил его Сивооку под ноги, и тот, не спрашивая,
что  и  зачем,  п