бы указав профессору
Шнурре   на  невероятную  путаницу  в  его  разглагольствованиях.  Хотя  бы,
наконец,  плюнув  ему  в  рожу  уже  только за одно то, что он надел на себя
мундир  штурмбанфюрера  (ибо  никто  не  знал еще и о тайной миссии Шнурре в
Киеве).
     Но  эти  измученные,  голодные,  затравленные,  отданные на истребление
люди,  стоявшие  перед  профессором  Шнурре,  думали  в эти минуты о другом,
сосредоточивались  вовсе  не  на  абстрактных  теориях,  а  прежде  всего на
решении   обнаженного  своей  жестокой  откровенностью  вопроса:  кто  кого?
Сердцем  чувствовали,  что фашисты будут разгромлены, верилось только в это,
жилось  только  этой  надеждой,  а  ужасное  бытие  наталкивало на отчаянную
утрату  веры, а в ярах не прекращалась адская трескотня пулеметов-палачей, а
великие   армии  куда-то  откатывались  и  откатывались  на  восток,  и  уже
оккупирована была почти вся Украина и фашисты подходили к Москве.
     Кроме  того,  всем  было  известно,  что  собрали их здесь вовсе не для
дискуссии  с  фашистским профессором на тему из истории искусств, а с твердо
определенной  целью.  Этой целью было: отыскать среди них, выделить из общей
толпы,  из  их  на  первый  взгляд  очень  однообразной,  а  на  самом  деле
разнообразной,  как  всякая  человеческая, среды киевского профессора Гордея
Отаву, который почему-то срочно понадобился оккупантам.
     За  несколько  дней  до  этого их собирали не раз и не два, и начальник
лагеря,  внешне равнодушный, атлетически сложенный офицер, через переводчика
обращался  к  ним  с  такими  словами: "Среди вас находится профессор Гордей
Отава.   Предлагаю   профессору   Отаве   объявиться   лагерному  начальству
добровольно,  при этом обещаю ему сохранение жизни и вполне цивилизованное с
ним   обращение".   Когда   же  профессор  Отава  не  откликнулся  на  такое
предложение,  обращение  к  узникам  обрело  иную  форму:  "Тот,  кто выдаст
лагерному  командованию  профессора Отаву, будет получать улучшенное питание
и  будет  переведен  в  лагерь,  где  есть теплые сухие бараки и постель для
спанья".
     Итак, покажи профессора Отаву - и будешь спать на мягком!
     Однако  любителей  мягкого и сладкого сна что-то не нашлось. Получалось
как-то  так,  что  те,  кто  знал  профессора  Отаву,  не имели ни малейшего
намерения  выдавать  его  фашистам,  а если, возможно, и были в лагере люди,
которые  могли  бы  попытаться выменять лишнюю порцию баланды на профессора,
то  они  ни  сном  ни  духом не ведали, где здесь может скрываться настоящий
профессор,  среди этих немытых, небритых, изможденных оборванцев. А может, и
не  нужно  так  плохо  думать даже о двух-трех из всех заключенных. Ибо хотя
люди  не  святые  и  всяк  хочет  жить,  но  дело с выдачей профессора Отавы
обретало  значение  высшего  принципа,  это была едва ли не единственная для
всех  брошенных  за  проволоку  возможность  доказать  врагу свою твердость,
непоколебимость и, если хотите, презрение.
     Не   дождавшись  ничего  от  своих  узников,  комендант  точно  так  же
равнодушно  дал  время  для  размышления  до  обеда, пригрозив, что в случае
молчания   он   расстреляет  каждого  десятого.  Однако  это  его  заявление
встречено  было  почти  скептически,  если  можно  вообще говорить о наличии
такого  чувства  в  душах измученных и внешне сломленных людей, - коменданту
казалось  даже, что он улавливает то тут, то там улыбки на изнуренных лицах,
и  он  понимал,  что  они  все  прекрасно знают, знают его бессилие что-либо
сделать  с  ними,  чем-либо  запугать их, ибо разве же можно запугать людей,
которые  уже умерли, а все они считали себя мертвыми с той минуты, когда был
захвачен  их  великий город, а сами они были брошены сюда либо сразу загнаны
в глинища яров и расстреляны.
     И  как  ни  пытался  комендант  казаться равнодушным, но не удержался и
тихо  ругнулся, вспомнив святое распятие и еще какое-то довольно абстрактное
понятие,   ибо  очень  хорошо  понимал,  что  даже  свою  теперешнюю  угрозу
осуществить  не  сможет и не расстреляет ни десятого, ни сотого, и вообще ни
одного  из  этого  лагеря  до  тех  пор,  пока  не  выудят отсюда проклятого
советского   профессора,   который  так  срочно  понадобился  штурмбанфюреру
Шнурре,   прибывшему   в   Киев   с   чрезвычайными  полномочиями  во  главе
таинственной эсэсовской команды.
     И  потому,  что профессор Отава не был найден ни до обеда, ни до самого
вечера,  ни  ночью,  хотя  заключенных держали до утра на ногах, не разрешая
никому  даже  присесть,  штурмбанфюрер  Шнурре  появился  ровно через десять
минут  после  начала  апеля, чтобы продемонстрировать свой собственный метод
розыска  профессора  Отавы,  которого  он, к огромному сожалению, никогда не
видел, но которого очень хорошо знал.
     Так  начались  странные  лекции  профессора  Шнурре  на  темы  о  путях
развития  искусства  перед  заключенными  киевского  концлагеря осенью сорок
первого года.
     Если  бы  Адальберт  Шнурре  попытался  читать свои лекции на пустынном
берегу  бушующего  моря,  то  и  тогда  он  мог бы надеяться на какой-то там
отзвук,  ибо  не все его слова тонули бы в разъяренной стихии: все-таки море
что-то    отбрасывало   бы   и   назад.   Если   бы   он   выкрикивал   свои
разглагольствования  прямо  в  глухую  каменную  стену,  то, согласно закону
отражения,  его  крик  возвращался  бы  к  нему,  пускай  и  в  искаженном и
деформированном  виде.  Если  бы кричал он в ночное безмолвное небо, то небо
возвратило  бы  его  выкрики  земле,  а земля прикатила бы их к профессору в
виде эха.
     Но  такой  презрительной глухоты, какую демонстрировали эти люди к речи
профессора, никто не нашел бы ни в живой, ни в неживой природе.
     Они  стояли не мертво - внимательный профессорский глаз это отмечал. То
какое-то  покачивание  время  от  времени  проносилось  по неровной шеренге,
словно  перекашиваемой от боли, и тогда Шнурре знал, что вызывали это не его
высокие  теории,  а  нечеловеческое  изнурение,  и  где-то  в глубине кто-то
должен  был  упасть  на  землю,  но  его поддерживали, одновременно пряча от
цепких  глаз  надзирателей  и  самого "лектора"; кто-то, уже и не скрываясь,
переступал  с  ноги  на  ногу, кто-то смотрел на затянутое облаками киевское
небо,  то  поворачивал  голову к ярам, где с самого утра безумолчно строчили
пулеметы.  Но все это безмолвно, никто не демонстрировал видимого невнимания
получалось  даже  как-то  так,  что  все  смотрели  на профессора Шнурре, не
спуская  с  него  глаз,  следовательно,  у  него  не  было никаких оснований
жаловаться  на  неблагодарность  аудитории,  его  лекции  не  прерывались ни
малейшим  инцидентом;  спокойным  голосом,  не  повышая  тона,  он отчитывал
очередной  кусок,  поднимался,  благодарил за внимание, денщик складывал его
стульчик,  переводчик  снимал  пенсне  и  протирал  стеклышки, и вся троица,
возглавляемая штурмбанфюрером, уходила, чтобы назавтра прибыть снова.
     Профессор  Гордей Отава тоже стоял в шеренге обреченных и тоже вынужден
был слушать бессмысленные лекции профессора Шнурре. Но слышал ли он их?
     Он,    как    и    все,    тоже    смотрел    на    одутловатое    лицо
профессора-штурмбанфюрера,  но  видел  не  белое  невыразительное  пятно,  в
центре  которого  шевелились  самодовольные  губы,  -  он  видел  Киев. Киев
окружал  его  со  всех  сторон,  он был в его кратких, прерывистых, страшных
снах   под  холодными  дождями,  он  был  сначала  великим,  теплым,  живым,
всемогущим  и  нерушимым,  как  стена  Оранты  в  Софийском соборе; казалось
Гордею  Отаве, что Киев еще простирает к ним свои руки и что поддерживает их
морально,  поддерживает  даже тогда, когда они уже падают, когда уже нет сил
поднять  измученное  тело  и  только  глаза  устремляются  вверх,  и ищут, и
спрашивают, и не верят: "Как же так? Почему?"
     Но  дни  двигались в неуклонной серости, тучи нависали над всем Киевом,
нависали  все  тяжелее  и  тяжелее,  и  в сердце профессора Отавы тоненькими
струйками  начало  прорываться отчаяние. Кто-то здесь уже был мертв: либо он
сам,  Гордей  Отава,  либо  весь  Киев,  потому  что  ни  один, ни другой не
приходили  на  помощь  друг другу, каждый боролся в одиночестве, быть может,
боролся с одиночеством, а может, и со смертью?
     И  когда  Адальберт  Шнурре  каждое  утро любовался завоеванным великим
древнеславянским  городом  и  растроганно  вздыхал в непередаваемом восторге
перед  живописностью  киевских  круч  и киевских соборов, Гордей Отава и его
товарищи переживали самые тяжкие минуты.
     Потому  что  тогда  Киев  казался  им великим, бесконечным кладбищем, а
храмы,  соборы,  монастыри  на  его подернутых дождливым туманом возвышениях
стояли  будто  часовни  печали,  и  кресты  на них - будто костлявые символы
смерти.
     Профессор  Шнурре мог видеть только то, что лежало перед глазами, ему и
этого  хватало  для  удовлетворения  чванливости победителя, и победителя не
простого, а с утонченными, высокоразвитыми художественными вкусами.
     А  Гордей  Отава  видел  весь Киев так, будто поднимала его дивная сила
над  городом,  но  все  покрывалось  для него серой мглой, все киевские горы
были  похожи  почему-то на Байкову гору, в четкой расчерченности центральных
кварталов  и в милой путанице маленьких улочек и переулков опять было что-то
от  кладбищенского  смешения  порядка с беспорядком, он невольно переносился
мыслью  то  к  той  аллее  Байкова  кладбища, где под черной каменной плитой
похоронен  его  отец  -  Всеволод Отава, а еще раньше на этом самом кладбище
нашел  свой вечный покой и дед Юрий, существовала неписаная традиция в семье
Отавы  -  называть  сыновей  только  славянскими  именами,  -  это шло от их
патриотизма.  Но  такой ли уж это признак патриотизма - непременно умирать в
том же самом городе и быть похороненным на том же самом кладбище?
     В  свои  сорок  шесть лет профессор Отава был далек от мыслей о смерти.
Теперь,   здесь,   в   оккупированном  и  растерзанном  Киеве  он  мог  быть
откровенным.  Не хотел умирать прежде всего потому, что у него был маленький
сын,  и  он просто не мог себе представить, что бы делал его Борис без отца.
Во-вторых  (а  может, именно это и было во-первых?), не хотел умирать просто
ради  самого  себя. Потому что хотел жить! Прежде всего жить, а уж потом все
остальное:  его  работа,  его теории, его мечты. Когда его неизвестно почему
схватили  и бросили за колючую проволоку, он сначала считал, что это ошибка.
Но  потом  понял, что все, кто с ним был, думают точно так же, и должен был,
как  человек  мыслящий,  признаться  самому  себе, что нет никакой ошибки, -
есть   жестокая   закономерность  войны.  Другое  дело,  что  сама  война  -
ужаснейшая  ошибка  человечества, но не здесь и не теперь доказывать кому-то
эту истину.
     И,  став  жертвой  стихийности,  профессор  Отава  на  долгое время сам
поддался  чувству неопределенности, он плавал в какой-то пустоте, из которой
не  видел  выхода,  с  абсолютнейшим  равнодушием  встретил  попытки  немцев
выудить  его  из  лагеря  для каких-то своих целей, и хотя это обещало, быть
может,  жизнь,  хотя  он мог таким образом уцелеть (предположительно, только
предположительно!),  -  не  откликнулся  и  даже мысленно дал себе обет, что
если  кто-нибудь  выдаст  его,  то  он  не  откроется  фашистам, даже будучи
распятым на кресте.
     Быть  может,  именно  поэтому  первые  два  или  три  дня  Гордей Отава
абсолютно  не  слыхал,  не  различал ни единого слова из "лекций" Адальберта
Шнурре.  Он  стоял  где-то сбоку, смотрел мимо профессора Шнурре, смотрел на
свой  Киев, и на устах его вырисовывалось нечто похожее то ли на боль, то ли
на  улыбку  от  дорогого  воспоминания,  то  ли  на  насмешку,  адресованную
человеку  в  эсэсовском  мундире, человеку, который перед войной, еще совсем
недавно,  называл  себя  профессором  и  с  непостижимым жаром ввязывался на
страницах научных журналов в острые дискуссии по вопросам искусства.
     Теперь  его  собственный  научный  спор,  который  он  вел  до  войны с
профессором  Шнурре,  казался  Гордею  Отаве  совершенно чужим, ненужным, он
стоял  где-то сбоку мертвым упреком, спор стал словно бы живым существом, он
обретал  то  вид грустной заплаканной женщины с беспомощно поднятыми руками,
то  становился  странным двухголовым существом, будто древняя Горгона, и эти
две  головы  пытались  загрызть  одна  другую, а рядом с этим овеществленным
спором  вставали  с  одной  стороны  вежливые  и  взаимно  предупредительные
профессора  Отава и Шнурре, в средневековых мантиях, отороченных горностаем,
будто  у  владык,  а с другой стороны тоже Шнурре и Отава, но уже в нынешнем
своем   состоянии,  уже  как  смертельные,  яростные  враги,  один  там,  на
возвышении,  охраняемый  силой  и  оружием,  а  другой  внизу,  брошенный  в
глубочайшие глубины, где жизнь граничит со смертью.
     А   когда-то   все   было  так  размеренно-корректно,  так  спокойно  и
неторопливо.  Их статьи поочередно появлялись в журнале, выходившем один раз
в  квартал,  то  есть  всего лишь четыре раза в год. Журнал, как большинство
сугубо   академических  немецких  изданий,  рассчитанных  на  всеевропейскую
аудиторию, имел название с непременным "фюр": "Цейтшрифт фюр..."
     Вот тебе и "фюр"... Спустить бы с тебя, гада, семь шкур!
     Кто  бы  мог  предвидеть,  что  дело  обернется таким странным образом?
Профессора   Отаву   даже   упрекали   в   том,  что  его  научные  интересы
сосредоточены  на  слишком  отдаленных  во времени проблемах. Кого это может
интересовать - первые шаги христианского искусства?
     Собственно,  Отава  и  не  стал  бы  встревать  в  спор  с  неизвестным
марбургским  профессором  Шнурре.  Но этот самый Адальберт Шнурре выступил в
немецком  журнале  с  небольшой  статьей,  в которой излагал "свою теорию" о
характере живописи первобытных христиан в римских катакомбах.
     Теория  была  весьма  примитивной.  Шнурре  утверждал  о  первоначально
близкой  связи  искусства  катакомб с языческой живописью эпохи императоров.
Камеры  в  катакомбах,  мол,  украшались  точно  так  же, как и вообще тогда
украшались  живописью  различные  помещения  (к  примеру, в Помпеях, где это
можно   проследить   наиболее   отчетливо:   стены   разделялись  линиями  и
обрамлениями  на разные поля, а уже эти последние оживлялись мифологическими
фигурками.  С  этими  чисто  языческими  декоративными схемами переплетались
христианские  мотивы,  многочисленные  символы и намеки, молельщики Оранты и
другие  фигуры,  а  также  маленькие библейские сцепки по выбору, влияние на
который оказывала литургия мертвых).
     Взгляды  эти  были  ошибочными,  к  тому  же  принадлежали они вовсе не
профессору  Шнурре,  а  немецкому ученому Вильперту, который еще в 1903 году
издал  во  Фрейбурге  прекрасные  цветные таблицы "Живопись катакомб Рима" и
тогда  же  высказал  свои  соображения  об  этой  живописи,  которые  теперь
повторял  профессор  Шнурре,  повторял  во  всей ошибочности, однако "забыв"
упомянуть при этом о подлинном авторе.
     Свое  письмо  в  редакцию  журнала  профессор  Отава  так и начал: "Еще
Вильперт..."
     И  именно эта первая фраза в публикации затерялась. Редакция напечатала
существенные  возражения киевского профессора, а чтобы хоть как-то оправдать
свой  поступок  в отношении первой фразы, в конце было дано примечание, что,
вероятно,  киевский  коллега  в своих исследованиях пользовался недостаточно
выразительными  материалами и не имел под рукой прекрасных таблиц Вильперта,
а  потому,  мол,  профессор  Адальберт  Шнурре  любезно  согласился подарить
своему   оппоненту   экземпляр  фрейбургской  публикации,  за  что  редакция
приносит ему глубочайшую благодарность.
     В  самом  деле,  на киевский адрес Отавы пришла бандероль, в которой он
нашел  таблицы  Вильперта  и  необыкновенно  вежливое  письмо  от профессора
Шнурре,  извинявшегося  за  бестактность  журнала  и просившего принять этот
искренний  подарок  от  него  как  залог их творческой дружбы, эт цетэра, эт
цетэра, эт цетэра*.
     ______________
     * Эт цетэра - и прочее (лат.).

     Пришлось  поблагодарить  Адальберта  Шнурре,  хотя,  конечно, профессор
Отава  отметил,  что таблицы Вильперта он имел в своем распоряжении и ранее,
кроме  того,  в  Москве  есть  чудеснейшие  акварели Реймана, дающие намного
лучшее  представление  о  характере  катакомбной  живописи,  чем  публикация
Вильперта.  И быть может, именно благодаря этим акварелям он пришел к выводу
о   резком   отличии   между  характером  искусства  катакомб  и  помпейской
стенописью.
     Так  произошло  раздвоение  спора,  его  расщепление  на часть видимую,
публикуемую и дальше в квартальнике, и невидимую, замкнувшуюся в переписке.
     В  журнале  профессор  Шнурре  снова  и  снова  говорил о непрерывности
развития  искусства,  категорически  отбрасывал понятие "новое искусство" на
том  основании,  что  всякое  так  называемое  "новое искусство" гнездится в
старом,  выходит  из  него большинством своих элементов, рождается в старом,
как  ребенок  в  материнском лоне. Так из греческого вышло искусство Рима, а
уже  последнее  родило  искусство  христианское.  С  другой  стороны,  можно
проследить  весьма  любопытное  соответствие  между  расцветом  искусства  и
расцветом   государства.   И   если   расцвет   одного  строя  автоматически
перечеркивает  все  достижения предыдущего, как было с греками, римлянами, а
потом  с  христианскими  императорами,  то  искусство,  которое гармонически
отображает  величие  власти,  подчиняется  существующей власти, рождается из
искусства  власти  отброшенной, уничтоженной. Это вечный парадокс искусства,
и ученые должны примириться с ним.
     Профессор  Отава  и  в  мыслях  не  допускал  разделять  взгляды своего
марбургского  коллеги.  Да  и  почему? Разве расцвет греческого искусства не
относится  к  началу  политического  упадка  некогда  могущественной Греции?
Разве  Платон,  стремившийся  сконструировать теорию идеального государства,
не   объявил   художников  "сверхкомплектными  гражданами"  и  не  добивался
остракизма всех подлинно талантливых художников?
     Где  же  тут  гармония  между властью и искусством, где соответствие их
развития?  Если  взять греков и римлян, то при беглом взгляде в их искусстве
вроде  бы  в самом деле прослеживается непрерывность развития. Но это только
в   отдельных   элементах.  Рассматривая  целое,  нетрудно  заметить  полную
несхожесть,  даже  кричащее  противоречие. Если у греков - абсолютный разрыв
между  властью  и искусством, то искусство императорского Рима почти целиком
порождено  властью.  Оно черпало все свое вдохновение, величие и чванство во
власти.   Рим   господствовал   над  миром,  он  стремился  противопоставить
греческому    научно-эстетическому    восприятию   жизни   другое,   которое
базировалось  на  власти,  государственном  авторитете  и  правовом порядке.
Поэтому  появляются такие сооружения, как термы Тита, пристройки Домициана к
императорскому  дворцу  на  Палатине,  дом  Флавиев - гигантские залы, целые
комплексы  невиданных  сводчатых  помещений.  Искусство  словно  бы  ощущало
избыток  скрытых  сил,  которые  хотя и господствуют, но уже ведут к гибели.
Рвутся  все гармонические связи, пропорции вырастают до гигантских размеров.
Взять  хотя  бы  арки  Траяна  в  Анконе  и  Тимгаде,  сооруженные  Адрианом
городские  ворота в Адалии, Диоклетианов дворец в Сплите, строения в Герате,
Пальмире,   храм  в  Баальбеке  с  его  невиданно  гигантскими  колоннами  и
скульптурными  рядами,  где  скульптуры  расположены в два этажа. Нарушается
взаимодействие  между  архитектурными формами и окружающим простором, и, как
кульминация    этого   разрыва,   истолковываемого   с   почти   примитивной
ограниченностью,  выдумывается  триумфальная  колонна, котора