рукой, прикрикнуть так, чтоб
заткнулись  все со своим славословием, но довольствовался и тем, что всех их
видел   насквозь,   сам   оставался   загадочным   и   недостижимым  для  их
ограниченности.
     Но  вот  во  всеобщее  величание  князя  вмешался  княжий  шут Бурмака,
который  слонялся между столами и молча выделывал разные пакости: то тянул у
кого-то  из-под  руки  ковш  с  медом,  то макал в чей-то кубок конец своего
длинного  рукава,  то  пробовал  поджечь  кому-то  бороду  свечой, и все это
сходило  с  рук шуту, ибо пользовался он высоким княжеским покровительством,
-  теперь  шут  изъявил  желание  говорить.  Пошел  чуть  ли  не  к двери, к
безмолвным  и  незначительным участникам пира, которых позвали сюда лишь для
количества,  взобрался  на  лавку,  поднял вверх руку с ковшом, хлюпнул вниз
напитком, крикнул:
     - Тихо, говорю я!
     Шум  постепенно  затихал, ждали от шута новой выходки, знали, что остер
он  на  язык,  каждый  невольно поеживался, опасаясь, чтобы не задел Бурмака
именно  его,  ибо  вреда,  быть может, это и не принесет, но смеяться будут;
однако  шут  не  стал  задевать  ни меньших, ни старших, смачно облизал свои
толстые губы, захохотал:
     - Великому  черту  -  велика  и  яма! Наимилосерднейшему нашему князю -
слава!  Шел  князь  из  Новгорода, а по пути во всех селах и волостях голод,
люд  повымирал,  а  где  кто  уцелел,  то уже и голоса не подавал, а князь и
говорит  воинам:  "Когда будете есть, то чтобы и кости закапывали, не давали
этим  издыхающим, чтобы сердца ваши не разжалобились, ибо что же вы за воины
будете". Слава милостивцу нашему!
     Мертвая  тишина воцарилась между столами, никто еще не знал, следует ли
обращать  внимание  на пьяную болтовню шута или пропустить ее мимо ушей, как
делали  всегда;  более смелые смотрели на князя, чтобы по выражению его лица
отгадать,  как  отнесется он к Бурмаке, но Ярослав сидел с заученной улыбкой
на  устах,  смотрел  на  своего шута благожелательно - дескать, мели дальше,
разве мы не знаем, какой ты болтун.
     - А  тут, - кричал дальше шут, брызгая во все стороны слюной, - село на
пути  -  и  весь  люд  в  нем  вымер!  Уже  и  проехал князь село, как вдруг
выползает  из-под  его  коня девочка - тень от девочки, а живая! "Почему она
жива?  - спрашивает милостивый князь наш. - Зачем она теперь, коли все здесь
умерли?  А  уберите-ка  девочку!"  И  затолкли ее насмерть, чтобы не было от
этого села и расплоду, раз уж оно такое убогое и никудышное.
     Ситник  опомнился  первым.  Подскочил  к  Ярославу,  наклонился к нему,
прошептал:
     - Дозволь, заткну ему глотку!
     - Пусть   говорит!   -  громко  промолвил  Ярослав,  и  все  облегченно
вздохнули,   кое-кто   даже  потянулся  к  кубку,  кое-кто  стал  дожевывать
застрявшее  в  зубах,  -  в  самом  деле,  пускай  говорит,  мало ли чего не
принесет  слюна  на  язык  этому  болтуну, все равно наш князь самый добрый,
самый справедливый, самый милостивый, самый...
     - А  там  вышел  из Древ святой человек, - продолжал кричать Бурмака, -
да  поймали  его  по  велению  нашего  князюшки  и с веревкой на шее вели до
самого  Киева,  а  ведь  аркан  -  не таракан, хотя зубов и не имеет, но шею
грызет. Вот какой у нас князюсик!
     - Иди, Бурмака, выпьем с тобой, - позвал Ярослав шута.
     - А пускай с тобой лукавый пьет! - крикнул шут.
     - Горло  у  тебя, вижу, пересохло, - спокойно промолвил князь, - может,
кто-нибудь промочит его тебе. Эй, люди, помогите шуту!
     Бурмаку  мигом  стащили  с  лавки,  набросилось на него сразу с десяток
человек,  каждый  тянулся с полным ковшом или кубком, силком заливали шуту в
рот,  в  нос,  в  уши, лили в глаза, он захлебывался, пытался высвободиться,
вот-вот  мог  задохнуться, но жалости к нему ни у кого не было, да он и знал
это  хорошо:  все  здесь  зависело  от  одного  лишь человека, от его слова.
Бурмака  все  же  изловчился  перевернуться  ничком,  пополз  между вонючими
грязными  сапогами  по  запачканному  полу,  извиваясь  ужом,  отплевываясь,
отфыркиваясь, умоляюще простонал:
     - Княже!
     - Напоили  уже,  хватит, - засмеялся князь, - а теперь давайте выпьем и
мы  все  за здоровье нашего Бурмаки, ибо что же мы делали бы без его шуток и
смеха!
     - Го-го-го! - заржали все вокруг.
     Ой,  князь,  вот  так  князь,  ну и князь! Пили, ели, жевали, давились,
таращили глаза. Вот так так, вот оно, ох и князь же у нас!
     А  Ярослав  дал  знак,  чтобы  не  прекращали пира, поднялся, незаметно
вышел в сени, за ним выскочил Ситник.
     - Пускай  проведут  меня  к  тому  в  пещеру,  - сказал трезвым голосом
Ярослав.
     - Поздно ведь, княже, а идти далеко. К самой круче днепровской.
     - Сказано тебе!
     - Позову сейчас отрока. Он тут недалеко.
     Отрок  прибежал  заспанный  и  встревоженный.  От  него  пахнуло теплым
молодым  телом;  был  высокий,  тонкий, видно, красивый малый, хотя это и не
имело значения.
     - Зовешься как? - спросил его Ярослав.
     - Был Тревога, а теперь Пантелей.
     - Веди.
     - И я с тобой, княже, - попросился Ситник.
     - Иди на пир. Чтоб люд не расходился.
     - Хоть свечку возьмите, потому как там нет, - сказал Ситник.
     - Покажу  я  тебе когда-нибудь свечу, - сердито пообещал ему Ярослав, -
прилепился ко мне, как клещ.
     Тяжелый  замок  на  дубовых  дверях заржавел - наверное, не отпирался с
тех  пор,  как  посажен  в  пещерку  святой человек; отрок Пантелей, чуть не
плача, возился с замком, но отпереть не мог.
     - Дай сам, - оттолкнул его Ярослав, - зажигай свечку!
     Святой  человек,  то  ли  от  грохота  запоров,  то  ли от предчувствия
встречи,  а  может,  и просто по своему обычаю, не спал уже, встретил князя,
сидя  на  глиняной  завалинке,  скрюченный,  высохший  до  предела, огромная
серо-желтая  борода  прикрывала  все  его  тело,  словно  щитом, над бородой
вверху  сверкала  круглая,  будто  большое  яйцо,  лысина, а между лысиной и
бородой   плавали   в   темноте  два  черных  блестящих  глаза,  наполненных
неизбывной тоской.
     Один  пришел  из  широкого  мира,  пришел  с  воли,  хотя, закованный в
железный  обруч  государственных обязанностей, и не умел ценить этой воли, а
другой,  рожденный  не  для  послушания,  не зная ограничений и притеснений,
имел  теперь лишь печаль в глазах и настороженность; наверное, он догадался,
кто  пришел  к  нему,  потому  что  молчал  и  смотрел на князя со спокойным
равнодушием.  Так  длилось  долго,  один  стоял,  весь  еще обвеянный свежим
ветром  с  Днепра,  с  запахами  вин и вкусных яств, а другой, скрюченный на
глиняной  завалинке,  прикрывался  бородой  и  посверкивал  глазами, не имея
охоты  говорить  первым. Однако заключенный был великодушен. Он заметил, как
неловко  переступал князь своей хромой ногой, всколыхнул бородой, подвинулся
на завалинке, уступил место возле себя.
     - Садись, - сказал тихо, - стоять тебе трудно.
     - Откуда знаешь? - удивился Ярослав.
     - Да  уж  знаю.  Естеством  нахрамываешь сызмальства, а может, и духом.
Князь должен хромать.
     - А может, я не князь.
     - Кто  бы  еще  сюда  пришел?  Разве убийца? Садись вот здесь. Не бойся
смрада: смрад не так ударяет, как правда.
     Князь  примостился  на  самом  краешке завалинки, дыша в сторону, чтобы
винный дух не дошел к узнику, спросил:
     - Почему думаешь, что правда только за тобой?
     - Потому  что  страдаю,  -  сказал  тот  все так же негромко. - Худой и
измученный. А с жирных, обленившихся уст правды не услышишь.
     - Наши  священники  в постах пребывают, смиряют и плоть и дух. Разве ты
считаешь себя лучше их?
     - Не наши это служебники - чужеземные, - напомнил старик.
     - По всей земле теперь новая вера завладела всеми душами.
     - Не  завладела  и  долго  еще  не завладеет, а может, и вовсе погибнет
твоя новая вера.
     - Об  этом  и люду молвил в своих блужданиях? - сурово спросил Ярослав.
-  Вышел  ты из тьмы, и слова твои темны. Все людове наши прятались в лесах,
а  новая  вера  выводит  их  в  широкий мир, прославляет по всем землям, ибо
народ   наш  достоин  прославления.  Но  не  всегда  люди  выходят  к  славе
добровольно. Иногда приходится прибегать к насилию.
     - Отец  твой  сжигал  наши храмы, а богов бросали в озера и реки, чтобы
уплывали  по  воде.  Но  они  не  уплыли, а сели на дно и станут чернодубом,
потом,  в  подходящую  годину,  вынырнут,  и  снова  воцарится  наше родное,
запомни  это,  княже.  Все  можно  изменить:  дома,  одежку,  воям дать иное
оружие,  набить  глотку  заморскими яствами и напитками, но душу у народа не
вынешь,  не  вставишь  ему  другую,  чужую.  Не  удалось  это  сделать князю
Владимиру,  не удастся и тебе. Как приходила с веснянками к нам весна, так и
будет  приходить,  как  встречали  мы  в  игрищах  солнцеворот,  так и будем
встречать,  и зеленые ветки для наших богов будем приносить, как и раньше, и
писанки будут радовать взор наших детей.
     - Никто  не  измерит, чего больше у власти: созидания или разрушения, -
прервал  его  Ярослав.  - Отец мой сжег сколько-то там капищ языческих, зато
какие  дивные церкви поставил! За князем Владимиром и я, сын его, иду. Народ
учить надобно, темноту изгонять...
     - Темноту?  -  В  голосе  старика  слышалась  улыбка  и  превосходство,
которые  дают  лета  и страдания. - "Учить надобно". А чему учить-то будешь?
Как  избегать  грехов  да как от них избавляться? Богов наших уничтожаешь, а
бесов  оставляешь,  грехи плодишь. Учению твоему токмо лишь начало, а грехов
уже  полно  повсюду, уже отбиваетесь от них, отмахиваетесь, открещиваетесь в
церквах  ваших  денно и нощно. Топчешь все, что было, и приближенных своих к
тому же поощряешь.
     - Не  таков  я  есмь,  - возразил спокойно Ярослав, - мало ты видишь из
своей  пещерки,  в  одну  лишь  сторону глядишь. А что грешен, так... не зря
ведь  в  басне  говорится: каждый носит по две сумки. Одну спереди для чужих
грехов,  другую  сзади  -  для  своих,  так,  чтобы не видно ее было. Что же
касаемо  княжьей  власти, то всегда должен быть тот, кто учит разуметь самое
возвышенное:  свою  державу, правду, честь. Ты ведь тоже ходил среди людей и
обучал их чему-то?
     - Токмо  предостерегал.  Ибо  лишь  тот  народ  мудр и спокоен, который
трудится  для  себя  и не зарится на чужое. Он спокоен и лишен гордыни, пока
не  разбогатеет  и  не  рассобачится. А уж тогда плюет на целый свет, топчет
люд  иных земель и может того дождаться, что и сам растоптан будет... Ты же,
княже,  хочешь,  дабы  все  было  как  у ромеев, а Киев чтобы стал еще одним
Царьградом...
     - Откуда  ведомо тебе? - удивился Ярослав прозорливости старика. Он сам
еще  себе  боялся  признаться в этих мыслях, а этот брошенный в яму человек,
оказывается, все видит и знает. Не удивительное ли дело?
     - Испокон  веков  так  ведется:  когда  у  соседа  свинья большая, то и
самому хочется выкормить такую, а то и еще побольше.
     - Стольный град - не свинья.
     - Еще  прожорливее.  Оглянись  вокруг: сколько расплодил дармоедов твой
отец,  а  ты  их  развел  во  сто  крат  больше, да и еще разведешь. Церквей
столько  наставили,  что  в них псы бегают. А голод и мор точно так же ходят
по нашей земле, беда не выводится, горя еще больше...
     - Голод  и  мор  все  едино  никто  не  сможет  одолеть,  -  словно  бы
оправдываясь,  рассудительно  произнес  Ярослав,  -  зато всегда можно найти
способ  дать угнетенным душам что-нибудь, чем они могли б гордиться. Прежние
междоусобицы  стояли  преградой  для дел великих, теперь собраны воедино все
наши  земли,  весь  народ может объединить свои усилия, свою работу, а самое
лучшее  применение  для  них  -  это сооружение и творение знамен державных.
Отворить  житницы  и накормить тысячи голодных ртов, вымостить через трясины
дорогу  в  Киев, чтобы везли на торжище и на обмен харчи и меха, мед и воск,
или  поставить  среди  болот  златоглавый  храм,  проложив к нему лишь узкую
тропинку,  но  вознеся  этот  храм над всем миром в сверкании и великолепии?
Кто  как  хочет,  а  я  выбираю  храм,  и каждый на моем месте должен был бы
сделать точно так же, если бы бог наградил его мудростью.
     - А  ежели  у  человека и хижины нет, чтобы укрыться от зимней стужи? -
еле слышно спросил старик.
     - Когда  у  человека  есть  хижина,  он  должен строить храм. Ежели нет
хижины - тоже должен строить храм, - твердо ответил Ярослав.
     - Считаешь себя мудрым, а ты жестокий, да и только.
     - А  что  такое  мудрость?  Это правда. Правда же милостивой не бывает.
Она  твердая  и  жестокая.  Много  прочел  я книг, все века и все народы там
описаны,  всюду  было  много  жестокости,  но  только она приводила народы к
расцвету.  Чтобы  держава  могла  расцветать  и подниматься выше всех, народ
должен  согласиться  на некоторые тяжести и жертвы. По доброй воле он на это
не пойдет - надобно заставить!
     - Такова  судьба  великих  народов,  -  грустно промолвил старик, - они
либо становятся жертвой чужих захватчиков, либо же попадают в руки тиранов.
     - Что же, по-твоему? Я - тиран? - обиженно спросил Ярослав.
     - В  речи  своей.  А  от  слова  к  делу  -  рукой  подать.  Научен  ты
жестокости. Чужой жестокости обучен.
     - Разве  можно  учиться  своему?  Не было же письмен у нас, не передали
нам  мудрецы  наши  древние  о прошлом, в темноте блуждали вслепую. Мой отец
вырвался  из  тьмы,  призвав  носителей  новой веры, которая победно идет по
земле.
     - Содрогаются  все  земли  от этой веры, не принимая ее, еще тысячу лет
будут содрогаться.
     - Откуда ведомо тебе?
     - Вижу  отсюда  все,  - упрямо сказал старик, - а что касаемо мудрости,
то  живет  она  меж  людом.  Письмо же порождает смуты и войны. Бог не пишет
никогда. Он молвит голосом ветра, грома, воды, леса.
     - Не слышу его речи, - сказал князь.
     - Глухой еси. А отверзнутся твои уши - поздно будет.
     - Буду  идти  своей дорогой, - встал князь, - тебя же не могу выпустить
отсюда.
     - Отрока  не  трогай,  -  уже  в  спину  князю  сказал спокойно старик,
продвигаясь   по   завалинке,  чтобы  расположиться  поудобнее,  потому  что
разболелись у него кости.
     Пир  был  еще  в  разгаре,  когда  вернулся  Ярослав.  Гуляки  радостно
взревели,  увидев  князя,  неистово  захлопали в ладоши, переняв этот глупый
ромейский  обычай,  потянулись  к  Ярославу с ковшами, поставцами, братинами
двуухими.  Он  остановился  на  пороге,  посмотрел на пьянчуг трезвыми злыми
глазами  так,  что все мигом затихли, бросил им грубо и презрительно, словно
собаке кость:
     - Не пора ли и на молитву?
     Отошел  от двери, уступая им проход, и они, опережая друг друга, начали
вылетать  в  темные  просторные  сени, спотыкались о длинные скамьи, падали,
поскользнувшись,  сталкивались  в  тесном пространстве дверей, молча сопели,
тяжело  дышали,  торопились  исчезнуть,  убежать от княжеской ярости, бежали
молиться  богу,  невнятно бормоча пьяным языком на бегу, и вот уже - никого,
лишь  Ситник  стоит  за  спиной  на  страже да медленно обгладывает огромную
кость,  сидя  за столом, Бурмака и нахально поглядывает на князя, - дескать,
с глупого, как со святого, взятки гладки.
     Ярослав,  сильнее чем обычно прихрамывая, подошел к столу, сел напротив
Бурмаки,  придвинул  к  себе какую-то посудину, не глядя налил зелья, выпил,
взял кусок мяса.
     - Тяжела жизнь наша, Бурмака, - сказал он тихо и словно бы жалобно.
     - Для таких дураков, как ты, - жестоко отрезал шут.
     - Никто не пожалеет князя.
     - А  мало  тебя  били,  негодник,  -  пользуясь своей безнаказанностью,
продолжал разглагольствовать Бурмака.
     Ярослав  отвесил  ему  пощечину,  шут  молча  покатился под стол, долго
выбирался оттуда, заплакал, размазывая слезы по грязному лицу.
     - Ты чего дерешься, дурак?
     - А  ты  дай  сдачи,  - мрачно посоветовал ему князь. Он и сам не знал,
чего  хочет.  Побыть  хотя  бы  миг  простым  человеком, чтобы защищаться не
княжеской  властью,  а  собственными  руками, как в тот раз против вепря или
когда-то  супротив медведя, пущенного мерями. Биться, полагаясь лишь на силу
в  руках,  как  бился когда-то в Киеве на Перевесище против печенегов, бился
уже  и  раненный  в колено вражеским копьем, стоял, истекая кровью, нагнулся
лишь  для  того,  чтобы  вырвать из раны острие копья, отбросил его прочь от
себя  и  снова  махал  широким  и  тяжелым  мечом  и  был  страшен  в  своей
окровавленности, так что враги не выдержали и бросились вниз.
     Вот  так  биться,  состязаться  со  всем  миром, вечно идти на бой, ибо
только  тот, кто состязается, только тот прав. А там, где пролилась когда-то
его  кровь,  он и поставит самый большой во всех землях храм, ибо ни единого
храма  нельзя себе представить без пролитой крови. Никто не станет упрекать,
что поставил он собор на крови чужой, - нет, на своей собственной!
     - Ну что, - спросил Бурмаку, - боишься давать сдачу?
     - Хоть  глуп,  да  хитрый,  -  зло  промолвил  Бурмака, отойдя от князя
подальше, и приник к ковшу с медом.
     Ярослав  поднялся  и,  прихрамывая,  направился к двери, велел Ситнику,
который из сеней наблюдал, удивляясь, за князем и его шутом:
     - Седлай коней, поедем в Киев.
     Ситник  разинул  было  рот,  о чем-то хотел спросить, но князь опередил
его:
     - Помолимся  в  пути, - сказал так, словно Ситник без молитвы и жить не
мог.  -  Бог  молитву  к  себе  примет  где  угодно,  лишь  бы  сердце  было
просветленным.
     - Ага,  так,  -  моментально  согласился  Ситник  и  побежал  выполнять
княжеское повеление.
     Несколько  дней  ездил  Ярослав  с  многочисленной свитой вокруг Киева.
Останавливался  на  Перевесище,  на  поле  за городом, где надумал соорудить
церковь  самую  большую  и  славную, чтобы святое место было именно там, где
ударили  князя  копьем  в  ногу,  где  пролилась  его кровь, принесшая врагу
проклятье  и разгром. Не годилось, чтобы храм возвышался вот так за городом,
в  одиночестве,  храму  всегда необходимо достойное обрамление, точно так же
как  драгоценному  камню  -  мастерская  оправа.  Да и тесен стал Владимиров
город,  отовсюду  под  его  валами  лепились слободы и селения, толпился люд
торговый  и ремесленный, которому не хватило места на этой стороне; днем все
торжища  и  улицы  города наполнялись тысячами заезжих людей, на ночь стража
выгоняла  всех  прочь,  но  у многих оставались незаконченные дела в городе,
они  далеко не отъезжали, ютились поблизости, из временных стойбищ и лагерей
создавались  потом  целые  селения,  много там жило людей ценных, нужных для
города,  настало  уже  время взять их под защиту, оградить и их селения; чем
больший  город,  тем больше поместится в нем воев, тем большую дружину может
содержать  возле  себя  князь, а значит - меньше опасений перед неожиданными
налетами  врагов,  ибо  не  следует  забывать,  что  и  до  сих пор в степях
слоняются  еще  печенеги,  а  за  Днепром - в каких-нибудь трех днях езды от
Киева  -  Мстислав;  жить  в тесном городе нельзя, строить на открытом месте
тоже  не годится. Так князь Ярослав пришел к выводу вести вокруг Киева новые
валы,  укреплять  их  дубовыми городнями, рыть рвы, ставить крепкие каменные
ворота.
     Владимиров  город  весь  был  на  виду. Из княжеского терема можно было
охватить  взором  все:  и  церкви,  и  дворы,  и  торжища. Теперь речь шла о
большем.  Тут  недостаточно  было проведение копьем, как это сделал когда-то
Константин  Великий,  показывая,  где  ставить стены вокруг Константинополя.
Ярославов  вал  должен  был  опоясать Перевесище, потом идти прямо до самого
Копырева  конца,  оттуда  -  вдоль  кромки  горы, пока не соединится с валом
Владимировым.  Ярослав  сам  проехал по тем местам, где должен был пролегать
вал,  всюду  его  встречало огромное множество люда, - кажется, ни у кого не
вызывало  восторга  намерение князя ставить