дешь ждать меня?
     - Приедешь - тогда увижу. А теперь еще не ведаю.
     Она  отталкивала  его  от  себя  своей непокорностью, на самом деле еще
сильнее  привлекая,  опьяняя.  Он  снова  махнул  на все дела в Новгороде, и
снова  было  то  же самое мутное опьянение и оцепенение, пока, стиснув зубы,
нагнал  себе в сердце гнева на самого себя и собрался с силами оторваться от
Шуйцы.  Оставил незаконченную церковь (да и будет ли когда закончена она!) и
недолюбленную  Шуйцу  (да и можно ли долюбить до конца женщину, милую твоему
сердцу!).
     В  Новгороде  Коснятин  встретил  его  со  свитой, князь велел сразу же
ехать  к  варягам,  на  Поромонин  двор,  что  в  Славенском конце. Питал он
слабость  к  варягам,  едва  ли  не  такую, как к странствующим инокам, знал
ведь,  что  в  путешествиях  человек обогащается умом, впитывает в себя мир,
как  и  святые люди, только и разницы, что одни замечали божьи чудеса, а эти
вечные  вои  не  знали  ничего,  кроме  серебра-золота, сытной пищи, доброго
пития  да  еще прекрасных женщин, ибо зачем же тогда и живет на свете воин и
за  что  ему  класть  живот  свой,  если  не  испытать  земных соблазнов, не
зачерпнуть их полными пригоршнями!
     Поромоня  был  простым плотником, как и отец его, и дед, как и весь род
испокон  веков.  Не  знал  он ничего, кроме хорошо наточенного топора, тесал
умело  столбы  и  обаполы, ставил клети, сколачивал насады, но вдруг осенила
его  мысль  соорудить  в  Новгороде невиданную палату с несколькими печами и
высокими   кирпичными   дымницами  над  крышей;  и  вот  у  Поромони  начали
останавливаться  сначала  купцы, захваченные в Новгороде зимними метелями, а
потом  начали  нанимать его двор для дружины Ярослава, ибо лучшего помещения
и  не  найти  было  нигде; Поромоня разгадал еще и то, что варяги любят быть
всегда  совместно,  не делятся на воевод и рядовых, не верят чужим. А потому
хитрый  плотник  получал немалую прибыль от своего дома, а князю было вольно
призывать варягов о любой поре.
     Ярослав  предполагал,  что  на  этот  раз варяги разделятся, потому что
должны  были прибыть с дружиной мужи вельми славные, бывалые и известные, но
Коснятин  сказал, что все остановились у Поромони и что Эймунд привел еще не
всю  дружину,  а  только  ее голову, чтобы порядиться с князем, а уже весной
призвать  и  остальных.  Этим нарушался заведенный обычай, но князь смекнул,
что  осторожность  Эймунда  вызвана  не  совсем обычным делом, на которое их
вербовали  (сын  должен  был  идти  против родного отца), хотя если подумать
толком,  то  не  было  на свете такого черного дела, в которое не встряли бы
варяги, лишь бы им только заплатили так, как они желают.
     Длинное  низкое  помещение,  потолок  из дубовых толстых матиц, толстые
дубовые   столбы-опоры,   всюду  затянутые  рыбьими  пузырями  подслеповатые
окошки,  в  которые  пробивается  тусклый  свет  зимнего дня. У растопленных
печей  бородатые,  все,  как  один,  русые и светлоокие варяги сушат одежду;
тяжкий  дух  стоит под низким потолком, во всех углах, и, словно бы стремясь
развеять  эту  духоту,  сидят  за  длинным столом десятка полтора плечистых,
светловолосых  и  ясноглазых,  сидят,  отложив  мечи  в сторонку, расстегнув
сорочки,  наливают  из  бочонков вино, цедят в кубки мед, черпают ковшами из
кадушек  пиво.  Клокочущий, беспорядочный гомон бьется над столом, каждый из
пьющих  рассказывает словно бы самому себе, ибо никто его не слушает, каждый
говорит,  не  заботясь  о  слушателях; те, которые сушат свою одежду, хотя и
молчат,  но  понять  что-либо  из  застольного гомона совершенно неспособны;
дальше,  во второй половине помещения, на поставленных в два этажа, одни над
другими,  деревянных  полатях  спят  несколько  то  ли  пьяных, то ли просто
утомленных  от  прогулок  по  Новгороду,  но  они  и  вовсе  к  разговору не
прислушиваются.
     Увидев  князя,  застольники вяло раздвигаются, уступая ему место, но ни
один  не  встает,  потому  что,  во-первых,  лень,  а  во-вторых, чрезмерная
учтивость  сейчас  и  вовсе ни к чему, нужно набивать себе цену. Но набивает
себе   цену   каждый.  Князь  тоже  знает,  что  к  чему,  он  и  не  думает
располагаться  рядом  с  этими  выпивохами,  он  стоит,  будто  у невесты на
смотринах,  спокойно поглядывает туда и сюда, он не гневается на непочтение,
ибо  здесь его гнев пропадет напрасно, для этих людей он не князь, для них и
сам  господь  бог  не  бог,  а  черт не дьявол, они идут за своими мечами, а
кличет их только блеск золота.
     - Ну  так  что?  - не выдерживает наконец князь, ибо варяги нужнее ему,
чем  он варягам, для них на белом свете немало найдется и князей, и королей,
и  василевсов,  для  него  же  выбора нет, да и привык он иметь дело с этими
суровыми  северными  людьми,  на  которых  можно  положиться:  коли  уж  они
пообещают, то действуют без коварства и вероломства.
     - Вон  тот  Эймунд,  -  указывает Коснятин на плечистого, быстроглазого
бородача  в  простой  сорочке из простого полотна. Рядом с бородачом с одной
стороны  сидит стройный красавец, небрежно накинув на плечи плотно вытканный
толстыми  золотыми  нитками  плащ, наверное, такой тяжелый и крепкий, что не
прорубить  его  и  мечом,  а с другой - круглобородый здоровила с нашитым на
кафтане  нагрудным  кругом из настоящего золота, посредине же этого золотого
круга  -  эмалью сделанные, будто живые, два глаза, только не голубые, как у
варяга,  а  ореховые,  с  отливом,  будто  у  ромеев. У Эймунда же - никаких
украшений,  только  на  левой  руке  на  пальце - золотое кольцо, с которого
свисает   огромная,   просто   невероятных   размеров,   с  голубиное  яйцо,
бело-розовая жемчужина.
     - Ну  так  что,  - повторил князь, теперь уже обращаясь к Эймунду, - по
рукам или как?
     Эймунд  поднялся.  Был  он  немного  выше Ярослава и, наверное, старше,
тоже  вошел  уже  в  тот  мужской  возраст, когда колебания отброшены, когда
движешься  только  вперед,  полагаясь  лишь  на  собственные  силы и на свою
обретенную  жизнью  ловкость,  и  если  были  в  тебе  зародыши хитрости, то
разрастутся  они  об  эту  пору  до предела, а ежели коварством отличался ты
смолоду,   то  закостенеет  оно  в  тебе  теперь,  и  хищность  тоже  станет
беспощадной, чем бы она ни прикрывалась.
     У  варяга все прикрывалось размашистостью движений и бегающим взглядом.
Бодро  подхватил  он  ладонь  князя,  начал  пожимать  пальцы  Ярослава, все
сильнее  и  сильнее,  одновременно как-то странно поводя глазами, поглядывая
на  князя  то  с одной стороны, то с другой, то вроде бы снизу, то словно бы
сверху,  и  все это - не склоняя головы, совершенно неподвижно держа голову,
а  орудуя  одними  лишь  глазами.  Князь  выдержал  первое  пожатие Эймунда,
стиснул  как  следует  и  сам,  тот ответил новым пожатием, Ярослав прибавил
тоже,  бегающие  глаза  варяга  закружились  еще  неуловимее, еще чуднее, но
Ярослав  знал,  что  не  собьют  они  его с панталыку: немало видел он таких
очей,  стояли  и до сих пор перед его взглядом дикие глаза непокорной Шуйцы,
светились  столь  же  загадочно  и странно, как все ее тело, - то что уж тут
хитрые заморские глазищи.
     - Не  тужься,  воевода, - сказал спокойно князь, - не пересилишь меня в
руках, в чем ином - не знаю, но не в руках.
     - А  если  выпущу  на  тебя  Гарду-Катиллу?  - вкрадчиво спросил Эймунд
неожиданным  для  его  тела  тонким  голосом  и  кивнул  на  своего  соседа,
здоровяка в кафтане.
     - Кого  хочешь  выставляй,  руки  у  меня  крепкие,  как  железо,  - не
выпуская его ладони, сказал Ярослав. - Так как? Рядиться будем?
     - Успеем,  - сдался Эймунд, - не убежит от нас ряд, а ты, княже, садись
с  нами  да  выпей,  как  заведено... А вот мои люди. Гарда-Катилла, который
служил   у   самого   императора   ромеев   и  имеет  за  ревностную  службу
вознаграждение  -  всевидящие  глаза.  Это  -  Хакон, снявший золотую луду с
германского  вождя  в  битве,  где  полегло  более шести тысяч, а что это за
битва  такая,  ты  сам  знаешь,  княже:  после  такой битвы становятся новые
короли  и императоры. Хакону же достаточно было и золотой луды, потому что и
так   о  ней  сложены  песни.  А  дальше,  там  -  Торд-старший,  брат  того
Торда-младшего,  который  служит  тебе,  княже,  а там дальше сидят Рангар и
Оскелл, а еще Бьерк...
     Ярослав  сел  между  Эймундом и Хаконом, в золотой луде. Расположился и
Коснятин,  распрямляя  ладонью  усы;  он  всегда  был  готов вкусно поесть и
выпить как следует.
     Князь  свободно  говорил  по-варяжски, и это воинам, которые уже немало
были  наслышаны  о  Ярислейфе, как называли они Ярослава, вельми пришлось по
душе.  Беспорядочный  гомон  за столом сам по себе затих, воцарилась тишина,
сомкнулись  в  круг  кубки,  поставцы  и ковши, к столу подошли возившиеся у
печей,  кое-кто  из  спящих  пробудился,  подошел  ко  всем,  молча  выпили,
повторили, еще помолчали, потом Эймунд сказал:
     - Перед  тобою,  княже, воины, лучшие на всю Европу. Вот Гарда-Катилла.
Служил  ромейским  императорам, а это - нелегкая служба. Всегда нужно знать,
куда прибиться, чью сторону занять, потому как там...
     - У  ромеев  нынче  твердо  сидят  василевсы:  Василий  и Константин, -
прервал  его  не  совсем вежливо, как-то словно бы сердясь, Ярослав, видимо,
намекая  на  то,  что и в Киеве довольно твердо и давно сидит его отец князь
Владимир.
     - Слыхивал  я,  что  у хазар есть хороший обычай, - улыбнулся Эймунд, -
согласно  этому  обычаю, их каган не может править больше сорока лет, потому
как   разум   от  столь  длительного  управления  ослабевает  и  затмевается
рассудок...
     - А ежели каган да не уступит власти? - хитро подбросил Коснятин.
     - Тогда  связывают его волосяным арканом, вывозят в степь и бросают там
на волчье угощение...
     - Хазары  от  нас далеко, - степенно произнес Ярослав, опасаясь, как бы
беседа  не перебросилась на дела киевские. - А вот был ли кто из вас у наших
соседей? Польский Болеслав вырос в могучего владыку...
     - Хакон  знает,  - сказал Эймунд, - говорю же тебе, княже, что побывали
мы повсюду, без нас нигде ничего...
     - Болеслава  не люблю, - сказал Хакон голосом капризного, избалованного
подростка.
     - А  не  любит  Хакон  польского  властелина  за то, что он не нанимает
наших в свою службу, - засмеялся Эймунд.
     - Пока  мы  стояли  в  Иомсборге,  наслышались  немало про Болеслава, -
добавил  кто-то  из товарищей Хакона, - а поляне* называют его властителем с
голубиной душой...
     ______________
     *   Полянами  в  старину  назывались  племена  поднепровские,  а  также
привислянские.  Самое  название  государства  Польского  происходит  от слов
"поле", "поляне"; Польское, то есть Полянское. (Прим. автора).

     - Не  люблю!  -  стукнул  поставцом  о стол Хакон. - По мне, так власть
нужно  завоевывать в честном бою! Кулак - на кулак, меч - на меч, грудь - на
грудь!  -  Он выпятил свою широкую грудь, повел плечами, варяги одобрительно
загудели,  им  нравился  этот  молодой  ярл своей прямотой. Эймунд пострелял
туда и сюда своими быстрыми глазами, сказал с плохо скрываемой насмешкой:
     - Хакон,  мальчик  мой,  я  похлопал бы тебя за твои слова по плечу, но
ведь у тебя очень жесткая луда.
     - Я  добыл  свою  золотую луду в честном бою! - крикнул Хакон. - Пускай
бы  так  Болеслав  добыл  свое  королевство! Его отец Мешко, наверное, знал,
какого  сыночка  породил,  а  потому  после смерти своей завещал государство
сыновьям  от  второй жены Оды, дочери маркграфа Дитриха, - Мешку, Святополку
и  Ламберту.  Земля  полян была разделена на три части. И что? Не миновало и
трех  лет,  как  Болеслав,  не  имевший  ничего,  с  лисьей  хитростью сумел
объединить державу в своих руках, изгнав мачеху с ее сыновьями...
     - Старший  сын  наследует  власть.  Таков  обычай,  -  солидно  добавил
Коснятин.
     - Обычай?  -  повернулся к нему Хакон. - А что скажешь, посадник, ежели
добавлю  еще,  как  отплатил  Болеслав  своим ближайшим помощникам в захвате
власти  -  Одилену  и  Прибивою?  Может,  наградил их щедро? Дал им земли во
владение? Просто ослепил, да и все!
     - Эта  кара не была суровей, чем, скажем, повешение или отсечение носа,
языка и ушей, - разгладил ладонью усы Коснятин.
     - А  потом  Болеслав возжаждал присоединить к своим землям еще и Чехию.
-  Хакон  разжигался  больше и больше, видимо, он и впрямь был сильно обижен
на  Болеслава  Польского,  который  выбился  из  ничего  на такую высоту без
помощи  варягов,  не израсходовав, следовательно, на чужеземных наемников ни
шеляга.  А  может,  вспомнил,  что  его мать Добравка происходила от чешских
князей.  -  Лестью  заманил властелина Чехии Болеслава Рыжего в Краков и там
ослепил  его.  Правда,  этот  Рыжий  тоже был негодником изрядным. Перед тем
одного  из  своих  соперников  оскопил,  другого попытался задушить, зарубил
мечом  собственного  зятя,  убил  своих  воевод. Да еще и в великий пост, не
боясь  греха. Может, чехи потому и приняли польского Болеслава, но уже через
месяц  он  должен  был  бежать из Праги, потому что оказался еще кровожаднее
собственного  их Болеслава Рыжего... А с германским императором? Сколько раз
польский  Болеслав  заключал  договоры  с германцами, чтоб на следующий день
коварно ударить в спину...
     - Слышал,  что  Болеслав еще шестилетним ребенком был заложником своего
отца  в  Кведлинбурге  у  германского  императора,  поэтому имел свой счет с
германцами,  -  сказал  Ярослав.  Ему  стало  неприятно  выслушивать все эти
истории,  в которых многое перекликалось с событиями в его родной земле. Ибо
разве  самый  старший  сын  Святослава  Ярополк  не  пытался  в  свое  время
расправиться  с братьями? Пошел на брата своего, который сидел в Древлянской
земле,  и  погубил его. То же самое учинил бы, видно, и с Владимиром, но тот
взял  верх  и  отплатил  Ярополку  его  же мерой. А он сам, Ярослав? Проявил
непокорность  родному  отцу.  Оскорбил  Великого  князя  Владимира, которого
знает   и   боится   весь  мир,  перед  которым  заискивают  даже  ромейские
императоры.  С  помощью  этих  вот бравых забияк Ярослав намеревается теперь
столкнуть  отца  с  Киевского  стола, чтобы засесть там самому. На все божья
воля.  Хорошо  сказал  Эймунд о хазарах и их кагане. Ибо разве это не похоже
на  то,  что  происходит  у  них? Что ныне Великий князь в Киеве? Походы его
неудачны.  Земель  больше  не  собирает. Погряз в разврате, повсеместно идут
пересуды  о  его женах и наложницах, хотя крест целовал и знает закон божий.
Киевский  люд, развращенный и обленившийся, толпится на княжьем дворе, возле
полных  столов,  по  всему  городу  пароконные телеги развозят для дармоедов
хлеб,  мед,  мясо  и  овощи,  дружина  пирует  на серебре и золоте. Не такой
властелин  нужен  ныне  Руси.  Как  сказано  в Святом письме: "Даруй же рабу
твоему  сердце  разумное,  чтобы  судить народ твой и различать, что добро и
что зло; ибо кто может управлять этим многочисленным народом твоим?"
     - Еще  распутством своим известен Болеслав, - не унимался варяг, - да и
то  сказать:  рожденный  не  от  чистого брака, а от соединенных между собой
княжескими  интересами  отца  его Мешка и чешской княжьей дочери Добравки. А
Добравку  Мешко  взял  уже  не девицей, да в том бы еще не было беды, но вот
что  примечательно:  было  Добравке уже под тридцать лет, а от таких поздних
родов  дети  вырастают  забияками  и развратниками. Будучи семнадцатилетним,
Болеслав  взял  в  жены дочь маркграфа Рикдага, через год отправил ее назад.
Сразу  же  женился  на  дочери  паннонского  князя Гейзы - и снова через год
отправил ее к родичам.
     - Не подходила ему, видать! - подбросил кто-то из варягов.
     - Ну!  -  разжигался  Хакон  так,  будто  речь  шла  о  его собственных
дочерях.  - Тогда по отцовскому примеру женился на Эмнильде, дочери чешского
князя  Добромира, и уже эта родила ему множество детей: сыновей, дочерей. Но
и  этого  мало!  Прослышал  он  о твоей сестре Предславе, княже, и возжелал,
старый бабник, положить ее себе в ложе!
     - Много  слыхивал  я  про  Иомсборг*,  -  переводя  разговор на другое,
сказал Ярослав, - дивный, сказывают, город.
     ______________
     *  Иомсборг  -  шведское  название  старинного  польского города Волин,
который  принадлежит  к  древнейшим  торговым  славянским пунктам на берегах
Балтийского моря.

     - Вольный  город.  -  Хакон повел плечом, поправил свою золотую луду. -
Все  в нем есть. Оружие, меха, дичь и рыба, обученные соколы для охоты, кони
всех  пород,  сукно,  шелка, золотая и серебряная посуда, женские украшения,
благовония  восточные...  А  золота купцы собирают столько, что и остров мог
бы  от  тяжести  утонуть...  Потому  что Иомсборг стоит на острове, там, где
река впадает в море, доступ к нему открыт отовсюду...
     Эймунд  решил,  что  появилась  добрая  зацепка  к разговору с князем о
плате для дружины, стрельнул глазом на Ярослава.
     - Да  и  Новгород  не  хуже  Иомсборга умеет собирать золото... Правда,
княже? Или посадник лучше это знает?
     Ярослав поднялся.
     - Тешусь  вельми,  что  пришли на мое приглашение, - сказал он Эймунду,
который  тоже  встал,  потому  что  пустые разговоры закончились, нужно было
выставлять свои условия.
     - Послужим тебе, княже.
     - Верю, - наклонил Ярослав голову. - Но понадобится большая дружина.
     - Имею  шестьсот  воев,  -  посмотрел  выжидательно  на князя Эймунд, -
опытные, но...
     - Понадобятся все шестьсот, - твердо промолвил Ярослав.
     - Ежели  о  деле,  -  быстро  окинул  глазами  всех  своих Эймунд, - то
условия  наши  таковы:  харчи, одежда и весь припас и по пол-эрэ серебром на
человека ежедневно. А уж за битвы - счет особый.
     - Вот  заломил!  - не удержался Коснятин, который тоже порывался встать
из-за  стола, чтобы включиться в разговор, но сдерживался, потому как обычай
не велел совать носа в дела княжеские.
     Ярослав даже не взглянул в сторону посадника.
     - Кто  хочет вершить дела великие, не должен быть мелочным, - промолвил
он,  казалось,  скорее  для  самого  себя,  чем  для других, и протянул руку
Эймунду.
     Тот  пожал  правую  руку  князя,  на  этот  раз  не испытывая его силы;
пожатие  было  коротким.  Эймунд  мгновенно  отскочил  к столу, схватил свой
ковш, высоко поднял его.
     - Славим  тебя,  княже! - воскликнул он. И все варяги вскочили с мест и
тоже  подняли  кубки, поставцы и ковши, закричали что-то по-своему, весело и
беспорядочно.
     Хорошо  это  было  или  плохо? Все равно у Ярослава не было иных путей.
Возврата нет. Теперь идти только вперед.
     Всю  зиму  шли  большие  снега. Горели ясно печи в княжеских покоях, но
Ярослав  не  сидел дома, метался то по одному, то по другому берегу Волхова,
сам  смотрел  за  подготовкой к летнему походу, потому что уже дошли до него
вести,  что  и  князь  Владимир решил выступать против непокорного сына, как
только  солнце  высушит  дороги и вода в реках и озерах потеплеет. В дальних
борах  ловили  дичь,  вялили,  коптили  и  засаливали  мясные припасы, чтобы
хватило  для  войска  хотя  бы  и  на  сорок  тысяч;  с  Ладоги  везли бочки
засоленной   рыбы  простой,  ведерки  просоленного  лосося  и  осетрину  для
копчения.  Никогда  еще  не  приходилось  Ярославу  снаряжать  такое большое
войско,  хлопот  был  бы  полон  рот, если бы не помощь Коснятина. Все равно
изматывался  от  каждодневных смотрин по Новгороду, от молитв и чтения книг,
от  длинных разговоров со странствующими иноками. Часто заезжал к варягам на
Славенскую  сторону,  жаждал  хотя  бы  на  один вечер стать этаким гулякой,
слушал  хвастливые  рассказы  варягов,  пение  скальдов  о  славных походах,
напивался и, плюнув на все хлопоты, мчался за леса к Шуйце.
     А  Коснятин  с  подарками  и  нарядной свитой отправился в посольство к
шведскому  конунгу  Олафу  просить