отрок  Святополка, прозванный Ляшком, потому что
привез  его князь от своего тестя Болеслава, хотя был этот отрок неизвестной
крови,  скорее  походил  на  дикого  степняка,  обладал неугомонным нравом и
отличался  глупой  отчаянностью.  И  если  варяги,  отправляясь  в погоню за
Глебом,  не  боялись,  в сущности, никакой опасности, то посланцы Святополка
ехали,  возможно, и сами на верную смерть, ибо Борис стоял на Альте не один,
а   с   огромным  войском,  которое  еще  не  присягнуло  Святополку,  да  и
неизвестно,  станет  ли  на  его  сторону  или  же,  быть может, перейдет на
сторону  Бориса,  поскольку  всем  было известно, какой чести удостоил князь
Владимир Святополка и каким доверием у отца пользовался Борис.
     ______________
     * Отний - отцовский (древнерусск.).

     Тем  временем Борис напрасно ждал на Альте появления печенегов. Дозоры,
посланные  далеко  в  степь,  не  обнаружили  никаких следов врага, до князя
дошли  слухи,  что печенеги отошли от Киева и слоняются где-то неподалеку от
дорог  и  переправ; князь хорошо знал, что войско необходимо его отцу прежде
всего  для  того,  чтобы  выступить  против  непокорного Новгорода; лето уже
достигло  середины,  стало  быть,  наступила  наилучшая  пора для похода, но
возвращаться  в  Киев  без веления князя Владимира Борис не смел, напоминать
Великому  князю  о  походе  на  Ярослава тоже не мог и потому, растерянный и
нетерпеливый,  продолжал стоять в поле перед Альтой, целыми днями не выходил
из  своего  шатра,  ревностно  молился,  вел  благочестивые беседы с отроком
своим  -  угрином  Григорием, которому за тихий нрав и верную службу подарил
тяжелую  шейную чепу из чистого золота; так что, когда посланные Святополком
люди  подъехали  к  шатру  Бориса  с  княжеским  флажком, навстречу им вышел
Григорий,  и  они  сначала  приняли  его за самого князя из-за этой гривны и
малость  даже  опешили,  несмотря  на  все  свое  нахальство,  но  сразу  же
опомнились,  как  только  Григорий  поклонился  им  низко, увидев их дорогие
одежды,  и  сказал,  что  спросит  князя,  сможет  ли тот принять посланцев.
Сбежались  отроки, прислуживавшие князю, стали подходить и воины; Путьша дал
знак  своим  людям,  чтобы  были  наготове, а сам, еще и не званный, пошел в
шатер,  оттолкнул Григория, преградившего ему путь, направился дальше, прямо
в  княжескую  опочивальню.  Борис,  свесив  босые ноги с ложа, сидел в одной
сорочке,  потому  что  имел  обыкновение после обеда немного подремать, а он
только  что  пообедал,  самим  ведь богом определен полудневный сон: испокон
веков  в  полдень  отдыхает  и  зверь,  и  птица,  и  человек;  теперь Борис
недовольно  поглядывал  на  боярина,  который  не  дождался даже, пока князь
натянет  порты,  но  одновременно  старался  он  и  подавить  свой гнев, ибо
посланец,  наверное,  был  от  Великого князя и принес вести о возвращении в
Киев.
     Путьша  не  поздоровался,  не  дал  князю  одеться  или хотя бы малость
опомниться.  Подошел  к самому ложу и, сверху вниз поглядывая на худенького,
еще  совсем  юного,  только-только  бородка начала прорастать, князя, сказал
толстым басищем:
     - Отец  твой  умер,  царство  ему  небесное,  а  в  Киеве  сидит  князь
Святополк и велел тебе без промедления ехать с нами к нему.
     Князь  растерянно  смотрел на толстое лицо Путьши, - видно, его страшно
поразила  весть  о  смерти  отца,  а  уж  что  касается  Святополка,  то он,
наверное,  и  не  услышал,  а если и услышал, то ничего не понял, еще меньше
понял  он про требование старшего брата ехать к нему с поклоном. Борис хотел
что-то  промолвить,  но  губы  его шевелились без малейшего звука, испытывал
лишь  неодолимый  страх,  панический,  безудержный  страх перед этим грубым,
незнакомым  боярином,  перед  его  жестокой  вестью,  перед его наглостью, с
радостью  убежал  бы  сейчас  куда-нибудь, не был бы ни князем, ни воеводой,
уже  жалел, что не послушал брата Ярослава и не поехал на его призыв, теперь
был  бы  далеко  отсюда, от отцовской смерти, от всех ужасов, которые принес
ему,  сонному  и растерянному, этот чужой человек с нахальным голосом; более
же  всего  обескураживало  князя то, что сидит перед зловещим боярином почти
голый,  без  портов,  без  оружия,  имея  только крест на шее, но что крест,
когда на человека внезапно обрушивается столько горя.
     - Григорий,  - отважился наконец князь на какое-то решение, - Григорий,
где ты?
     В  голосе  Бориса  было столько отчаяния и боли, что Григорий, которого
придерживал  на  дворе  Еловит, не пуская его в шатер, рванулся внутрь, чуть
не  сбил  с  ног  Еловита,  лихорадочно  выхватил из ножен широкий свой меч,
одним   прыжком  очутился  возле  расшитого  полотна,  закрывавшего  вход  в
княжескую  опочивальню,  но  за его спиной гибко вывернулся Еловит и длинным
своим  копьем  ударил  почти  вслепую вслед угрину, попал ему между лопаток,
Григорий  упал. Тогда Еловит выдернул копье из тела отрока, влетел туда, где
вел  переговоры  с  князем  Путьша,  увидел  там тонкого безбородого юношу в
одной  сорочке,  и  быть  может,  не  разбираясь  толком,  князь это или еще
кто-нибудь  из  его  отроков,  взмахнул  копьем  и ударил юношу в грудь. Тот
молча, спокойно, без единого стона, заливаясь кровью, упал на ложе.
     - Наделал  же  ты,  -  приглушая  голос,  сказал  Путьша. - Режь шатер,
заворачивай князя - и айда!
     Еловит  не  растерялся,  его  не испугало восклицание Путьши. Не из тех
был,  чтобы  пугаться.  От  деда-прадеда  передавалось  Еловиту  разбойничье
ремесло,  выслеживали  они  проходящие  мимо  Вышгорода нагруженные товарами
купеческие  челны, нападали на них темными ночами, молча отправляли купцов и
гребцов  на  тот свет, забирали все с челнов, топили и челны, так что где-то
на  дне  собирались  целые  кладбища  людей  и  челнов,  а Еловиты богатели,
богатство  их росло, словно верба из воды, все концы своих преступлений тоже
умело  прятали  в воду; теперь же Еловит прятался в своих поступках за князя
Киевского  Святополка  - так чего же было бояться? Он выхватил нож, полоснул
по   шатру,   вырезал   огромный  кусок  полотна;  когда  сворачивал  ткань,
споткнулся   об   отрока  Григория,  заметил  на  его  шее  золотую  гривну,
наклонился,  попытался  снять  чепу,  но  она  заперта была довольно прочно.
Однако  жаль  было  оставлять  такую драгоценность. Тем самым ножом, которым
полосовал  шатер,  Еловит  умело отрезал голову убитого, снял гривну, бросил
ее  себе  за  пазуху,  а уже после этого начал заворачивать Бориса, еще и не
зная толком даже, умер тот или только потерял сознание.
     Так  начал  свой кровавый и окаянный путь к княжескому столу Святополк.
Впоследствии  брат его Святослав, узнав о страшной смерти Бориса, попытается
бежать  от  Святополка  к  своему  тестю  в  угры, но наемные убийцы догонят
Святослава в Карпатах и убьют безжалостно и жестоко.
     Но  одна  злая воля натолкнулась на другую, тоже злую, хотя и невольно,
ибо  Ярослав,  тоже  стремясь  к  нераздельной  власти,  не мог пользоваться
средствами,  применяемыми  Святополком,  он  еще  не  знал, какой жестокой и
лишенной  каких  бы  то ни было угрызений совести будет борьба, в которую он
включался  в  своем  стремлении  сесть  на  Киевский  стол, он с возмущением
отбросил  бы подсказку прибегнуть к устранению смертью братьев своих, пускай
и  рожденных  от  разных  матерей,  но  все  же  от одного отца. Но Ярославу
покамест  пришла  на  помощь  сила  посторонняя,  и  называлась  эта  сила -
Коснятин, посадник новгородский.
     Коснятин  был  старше  Ярослава  и  по  возрасту, и по опыту, он хорошо
знал,  что к власти легче всего идти тогда, когда ничто и никто не стоит меж
тобой  и  властью. Между Киевским столом и Ярославом стояло слишком уж много
людей:  все его братья. Одни были далеко, другие, как Судислав, сидели тихо,
а  этот  юный заехал в Новгород лишь для того, чтобы заявить старшему брату,
что  выступит  против  него вместе с Владимиром, погрозился и уехал, считая,
будто  так оно и заведено. Коснятин же убежден был, что такую дерзость нужно
покарать,   и  покарать  немедля  и  без  сожалений.  Вот  и  подговорил  он
Торда-старшего  с  небольшой  дружиной  отправиться  на это темное дело в ту
самую ночь, когда князь Ярослав впервые уединился со своей молодой женой.
     Молодая  княгиня  должна была разуть своего мужа и найти в одном сапоге
золото,  а  в  другом  хлыст  -  пускай  ждет  достатка,  но  не  забывает о
постоянном   подчинении   мужу.   Ингигерда,  которую  князь  стал  называть
по-своему  Ириной,  неопределенно  как-то  улыбаясь,  стянула  с  него  один
тимовый  сапог,  обшитый  жемчугами,  потом стянула и другой и отбросила его
далеко,   а  еще  дальше  -  арапник.  Стояла  на  коленях,  выпятив  грудь,
распростерши  согнутые  в  локтях  руки, загадочная улыбка блуждала у нее на
устах,  такая похожая на улыбку Забавы-Шуйцы в первый день их сближения, что
князь,  забыв  про  торжественность  минуты,  не  стал  ждать,  пока княгиня
встанет  и пойдет на ложе, не подал ей руки, как это, наверное, надлежало, а
двинулся  к  ней  как-то  неуклюже,  боком; наверное, сказалось опьянение от
целодневной  гулянки,  -  он  навалился  на  Ирину  с коротким, нетерпеливым
всхлипом,  и  уже  не  были  они  князем и княгиней, не было в ней ничего от
холодной  загадочной  королевы;  подхваченные яростной жаждой телесной, вмиг
стали  они  обыкновенными  людьми,  смертными и грешными, и утонули в темной
сладости,  забыв  про  все  дела  на  свете. Когда же немного погодя Ярослав
снова,  как  тогда, из саней, взял жену с пола, неуклюже и неумело, отнес ее
на   ложе   и   при   мерцающем   свете   свечей   на   миг  заглянул  в  ее
пронзительно-прозрачные  глаза,  горячей ненавистью ударило ему в сердце, он
стиснул  ей  руки  так,  что  она застонала, и этого уже было достаточно для
него,  он  почувствовал  себя  хотя  бы немного отмщенным, отошел в темноту,
подальше от ложа, встал спиной к жене, сказал глухо:
     - Почему не цела?
     - Потому  что  далека  дорога,  -  ответила  она сразу, словно бы ждала
подобного вопроса.
     Ярослав  почувствовал  себя  пораженным  еще  больше.  Оказывается, она
ехала  к нему и не ждала даже встречи со своим будущим мужем, не уважила его
никак.
     - Как  это  так?  -  допытывался  он, хотя и знал, что об этом не стоит
больше говорить.
     - До  тебя  далеко...  не  далеко  -  долго.  -  Она, видно, путалась в
словах,  и он наконец понял, что речь идет о давних временах, когда она еще,
возможно,  и  не  слыхала  о нем и когда, следовательно, он не имел и не мог
иметь  над  нею  никакой  власти.  Да  и  сам  тогда  разве  сохранял себя в
неприкосновенности?
     - Бьют  ли  у  вас  короли  своих  жен?  - попытался перевести разговор
немного в шутку, но Ирина истолковала его вопрос прямо.
     - Кто  сильнее,  тот  того  и  бьет,  -  сказала  она,  не  шевелясь, с
полнейшим  ощущением своего превосходства над князем, который первую брачную
ночь  разменивал  на  столь  мелочные  разговоры. - Жены у нас тоже сильные.
Выбирают у нас тоже не всегда мужчины. Бывает так, а бывает и иначе.
     - Тебя  выбрал я, - твердо сказал Ярослав, благодаря бога, что окутывал
его сейчас темнотой.
     - Захотела  я  поехать  к тебе, вот и имеешь меня здесь. А послать меня
никто не смог бы.
     Он  знал  теперь  точно:  будут  они жить в постоянной вражде, никто не
уступит  ни  в  чем,  только  и  преимущество его было - в княжении (где оно
еще?)  да  в мужской силе, хотя ни над телом ее, ни над духом повелевать ему
явно  не  удастся. Это открытие глубоко поразило Ярослава, не очень хотелось
иметь  под  боком  жену,  которая  сохраняла  бы  свою  личность  и  жила бы
независимо  от  его  воли,  недоступная  и  настороженная.  Но  что  он  мог
поделать?
     - Иду  на  Киев,  и  ты  со  мною  тоже,  -  сказал  он,  стараясь хоть
чем-нибудь ей досадить.
     - Вельми  охота  мне  посмотреть на Киев, - не сдавалась Ирина, - много
слышала про этот город, скальды слагают о нем песни.
     - Не  смотреть  идем  -  княжить,  -  напомнил  Ярослав, хотя вдруг сам
засомневался,  утратил  веру  в достижимость цели после сегодняшнего вечера,
когда все у него ускользало из-под ног.
     - Потому  и  приехала  к тебе, - холодно улыбнулась Ингигерда, - верю в
тебя, знаю, что будешь князем в Киеве.
     - Веришь?  -  Ярослав  не  удержался, вышел из темноты, вспугнутые тени
заметались  позади  него, свечи торопливо обнимали его лицо теплыми ладонями
лучей. - Знаешь?
     - Да.  - Она улыбнулась с невыносимой горделивостью, он ненавидел ее за
эту  улыбку; если бы на ее месте была какая-нибудь другая женщина, возможно,
задушил  бы  ее,  растерзал,  уничтожил,  но  перед ним была его собственная
жена,  княгиня  Ирина,  которая  еще и не став, собственно, как следует даже
княгиней  Новгородской,  уже  с  уверенностью  говорит  про  стол  Киевский.
Опьянение  снова  нахлынуло  на  Ярослава,  пошатываясь,  он подошел к ложу,
порывисто  наклонился  над  Ириной,  с жаркой жестокостью впился губами в ее
уста,  забил  ей дыхание, она глухо застонала, тяжело повернулась всем своим
крупным  телом,  чтобы  вырваться  от  него, но Ярослав обнял ее руками, ибо
отступать  ему  было уже некуда; мгновенно открылось перед ним, что ничто не
будет  даваться  ему  в  руки, может, всю жизнь придется бороться вот так со
всем  на  свете,  начиная  от  родного  отца  и  родной жены и кончая самыми
яростными  врагами, ибо что такое жизнь людская, как не бесконечная борьба с
темными   силами,   с  греховными  страстями,  с  собственной  слабостью,  с
дуростью, с чрезмерной доверчивостью?
     С  утра,  после  святой  службы  в  церкви  и раздачи милостыни нищим и
убогим,  Ярослав  велел  рядом  с длинным столом вдоль Волхова поставить еще
столько  столов,  сколько нужно, чтобы поместились все желающие, и свадебный
пир  продолжался  уже  по-новому;  теперь князь пировал со всем Новгородом и
был  люб  сердцу  новгородцев,  и  жена  его смотрела на князя уже не такими
пронзительно-холодными  глазами, было в них ожидание, и настороженность тоже
была;  Ярослав ждал еще хотя бы малейшего признака пугливости в этих глазах,
боязни,  но  еще,  наверное,  не  настало  время  для  этого, не могла Ирина
покориться  так  быстро  и  легко, зато люд новгородский отдал сердце своему
князю,  и  в  беспорядочном  гомоне  то  тут,  то там удавалось услышать ему
отдельные восклицания:
     - А побьем киевлян с нашим князем!
     - Мздоимцев надутых!
     - Обдирал днепровских!
     - Меча держать не умеют!
     - Грабители!
     Коснятин  доброжелательным  ухом прислушивался к этим восклицаниям, шел
туда,  поднимал  чару  за  здравие  князя,  за  успехи  киевского похода, за
Новгород  Великий,  а сам в мыслях имел прежде всего самого себя, и дерзость
его  неутоленных  замыслов  поднималась до размеров небывалых. Князья всегда
любят  окружать  себя  людьми  смирными,  которые  легко  поддавались  бы их
прихотям,  ни  в  чем  не перечили. Такими чаще всего являются люди темные и
бездарные.  Коснятин  же  считал,  что превосходит Ярослава во всем; выражая
показную  смиренность  и  послушность,  он  тем временем поворачивал князя в
выгодном  для  себя направлении. Отступать Ярославу было уже некуда, да если
бы  даже  он  и пожелал отступать, то посадник позаботился, чтобы отрезать и
последнюю  тропинку,  послав  варягов  в  погоню  за  Глебом. Когда падет на
Ярослава   вина  за  убийство  брата,  у  него  останется  одно-единственное
спасение:   добывать   Киевский  стол,  ибо  только  властью  можно  покрыть
тягчайшее преступление.
     С   нетерпением  ждал  Коснятин  Торда-старшего  из  его  таинственного
преступного   похода.  Бодрился  на  целодневных  пиршествах,  на  продление
которых  подтолкнул  Ярослава,  -  дескать, для поднятия духа новгородцев, -
прислуживал  князю  верно и неусыпно, первым стоял у дверей княжеских палат,
когда  Ярослав  с  молодой  женой  шел почивать, первым стоял у тех же самых
дверей  утром, встречая князя после ночи, так, словно бы сам и не спал, и не
ложился.  Казалось, бесконечные тревоги, волнения и тайные замыслы должны бы
подорвать  здоровье  любого человека, но только не Коснятина. В его огромном
могучем   теле   хватало  сил  на  все:  и  на  питье,  и  на  суету,  и  на
прислужничество  князю,  и на то, чтобы следить за порядком, не забывал он и
про  подготовку  к  походу,  в  короткие ночные часы еще ублаготворял и свою
жену,  чтобы  не  забывала  она  мужа  и  естества  его; когда же средь ночи
прозвучал  условный  стук  в  ворота двора посадника, Коснятин - словно и не
спал  все  эти  ночи  - вмиг накинул на себя одежду, выбежал во двор, открыл
ворота,  впустил  трех  темных всадников, сам проследил, чтобы привязали они
коней,  потом  пригласил в горницу, засветил одну тоненькую свечечку, хрипло
спросил   у   Торда-старшего,   который  стоял  перед  посадником  вместе  с
Тордом-младшим и Ульвом:
     - Ну?
     Варяг  молча развязал кожаный мешок, выкатил из него под ноги Коснятину
что-то  темное  и  круглое,  посадник  взял  свечу,  наклонился,  присветил,
всматривался  недолго,  но  пристально, снова поставил свечку, потом погасил
ее, велел:
     - Убери.
     - Это  можно  и  на  ощупь,  - сказал Торд-старший, - но золото считать
привыкли мы при свете.
     Он  пошуршал мешком, тогда Коснятин снова зажег свечку, на этот раз уже
более толстую, сказал оживленно:
     - Я тоже люблю присматриваться к золоту, даже отдавая его!
     Варяги  приняли  шутку  посадника,  засмеялся даже молчаливый Ульв. Они
еще  не  знали,  на  что способен Коснятин, да и кто бы распознал за веселой
внешностью  этого  красавца  мрачную,  мстительную  душу. Даже Торд-старший,
обладавший  немалым опытом в выслеживании значительных людей и устранении их
с  пути,  незаметно и умело, и привыкший к таинственной серьезности, которой
всегда  сопровождались  разговоры  о  таких  делах,  был малость обескуражен
поведением  Коснятина,  который все мог обратить в шутку. От такого человека
приятно   было  получать  плату  за  любое  дело.  Посадник,  выдав  варягам
обещанное,  похлопал их по плечам, они ответили посаднику тем же, расстались
друзьями  еще  большими,  чем были раньше, варяги поехали на Поромонин двор,
который  занимал площадь уже, кажется, большую, чем княжий двор и купеческие
стойбища,  а  Коснятин  возвратился  к  разоспавшейся  своей  жене  с белым,
сладким  телом  и  поцеловал  ее так крепко, как давно не целовал, потом они
доспали  ночь  в  пестрых  и желанных для обоих снах, а на рассвете посадник
уже  стоял в почтительном поклоне, ожидая выхода князя и княгини на молитву.
И  еще  был  последний  день  свадебного  пира, потому что Ярослав уже начал
проявлять  нетерпение,  велел  созывать  воев,  каждого в свою тысячу, чтобы
вскоре  отправиться  в  поход;  пир  удался  на  славу,  черный  люд  в этот
последний  день  должен  был  довольствоваться одной лишь милостыней, потому
что  за столом засели воины новгородские и из волостей. Коснятин ходил между
ними,  знал,  кажется,  чуть  ли  не всех поименно, многих обнимал за плечи,
многим  бросал что-то шутливое, тому улыбался, с тем пил, с тем обнимался, с
другим  целовался,  а между делом шепнул воеводе Славенской тысячи Жировиту,
что  жена  Тверяты, воина их тысячи, женушка небольшая, но охочая на мужские
ласки,  кажется,  возлежит  сейчас  с  одним  варягом, известным всем своими
успехами  у  новгородских  жен,  а  потом  еще  и посоветовал Жировиту взять
немного  своих воинов да потрепать дружков этого варяга; сказано было совсем
мало,  казалось,  Жировит  ничего  и  не  понял  бы из этих нескольких слов,
брошенных  мимоходом  посадником,  но,  видно,  слова  здесь были ни к чему:
между  Коснятином  и  Жировитом  все  уже было договорено заранее, нужен был
лишь  только  знак,