дело
недостойное,  но  теперь  все  повернулось  так,  что  шел он на Киев чинить
расплату,  и  за  него  вставала  вся  земля,  а  Святополк  неведомо  чем и
держался,  разве  лишь  мизерной силой своих вышгородцев, да еще печенегами,
четыре  колена  которых,  кажется,  всегда  были  готовы поддерживать его, а
колена эти суть: Гиазихопон, Гила, Харов и Явдиертим.
     Так  и  сошлись  в  конце  лета  две  силы,  два брата на Днепре, возле
Любеча,  но  не  будет  здесь  описания битвы, сказать стоит лишь о том, что
победил  Ярослав,  а  Святополк  бежал  к  тестю  своему в Польшу; воинов же
погибло  там  бесчисленное множество, да и опять-таки не о них речь, ибо кто
там  вспоминает  в  своем  величании  павших, об именах и душах которых, как
сказал   летописец   тех   дней,   пусть   помнит  в  своем  милосердии  бог
всемогущий...


                                  1966 год
                                ВЕСНА. КИЕВ

                                                      Убей его, сдери с него
                                                         шкуру, утыкай всего
                                                        перьями, научи петь.

                                                                   П.Пикассо

     Весь мир залит кровью...
     Почему  именно  здесь, на Днепровском спуске, в этот, быть может, самый
счастливый  в  его  жизни  день  снова  пришло к нему то, чего не мог забыть
никогда:  кровь отца на плитах собора? Видел, как падает отец, не слышал его
последних  слов  (ибо,  возможно, и не было их, возможно, умер он мгновенно,
как  только  пуля ударила в мозг), видение смерти отца шло за ним неотступно
все  годы,  потому что не каждому в двенадцать лет выпадает стать свидетелем
такого ужаса.
     - Куда  теперь?  -  спросила  Тая,  спросила  для  приличия, потому что
привыкла  за  эти  два  дня  без  конца  задавать  ему один и тот же вопрос,
наслаждаясь  ролью  женщины,  которая  не  должна  выбирать,  которую  ведут
куда-то, которую заставляют, которой велят, которую укрощают.
     - Мне  нужна  твердая рука, - сказала она Борису, когда они встретились
вторично,  после  той  безумной  встречи у здания Совета Министров, - во мне
пробуждаются  иногда  какие-то  элементы  атавизма, и я мечтаю... о рабстве.
Хотя  бы  на  один  день.  Быть  угнетенной.  По-настоящему  ощущать мужскую
власть.  Но  где  ее  найдешь?  Мир  полон  бесхарактерных  мужчин. Иногда в
мелочах  они  и  ограничивают  женщин, но не больше. Сама жизнь ограничивает
людей  так  или  иначе,  но  чтобы  кто-нибудь  высвободился из повседневных
законов бытия, поднялся над всем, таких мало. Куда пойдем? Командуйте.
     Он  не  любил  командовать.  Ненавидел бесхарактерность, ползание, но и
той твердости, которая приводит к трагедиям, тоже не принимал.
     Весь мир залит кровью...
     Войны,   войны,   войны.   Гибнут  люди,  гибнут  города,  даже  камень
раздробляется,  бесследно  исчезают  творения  человеческого гения, которому
суждено  бессмертие.  А  его отец, профессор Гордей Отава, который всю жизнь
отдал  изучению  и  раскрытию тайны сооружения Софийского собора, был убит в
том  же  самом  соборе, погиб одиноким, никому не известным бойцом, нигде не
записанным,  не занесенным ни в какие партизанские реестры, не принадлежа ни
к  какой  подпольной  организации,  потому  что  действовал  открыто, смело,
возможно, наивно, но иначе не мог, не умел, уж такой у него был характер.
     И  когда  маленький  Борис  увидел,  как  падает отец, с залитым кровью
лицом,  на  плиты собора и средневековый мрак окутывает его одинокую фигуру,
показалось  тогда  парнишке,  что  рушится  весь мир: города, горы, каменные
соборы,  старинные  пущи  падают  прямо  на  него, давят на грудь, и он тоже
умирает  вместе  с  отцом,  но  не  может  умереть  так  быстро и легко, как
профессор  Гордей  Отава, тогда он пробует оттолкнуть от себя слабыми руками
своими  города,  горы,  древние  пущи,  каменные соборы, но камень тяжелый и
холодный, будто горе, будто несчастье, будто сама смерть.
     - Так куда же пойдем? - снова спросила Тая.
     Конечно  же  он  хотел  пройти  с нею по Крещатику и по Владимирской. И
возле  университета.  И  возле своего дома. Заходить в него Тая не хотела ни
за что на свете.
     - Это все равно, если вы пошли бы ко мне в номер в гостиницу.
     - Я мог бы зайти и в номер, - сказал Борис.
     - Это если бы мы не целовались.
     - Тогда  перед  гостиницей  нужно  сделать  вывеску:  "Целованным  вход
строго воспрещен", - засмеялся Борис.
     - Хорошо, а куда же мы пойдем? - не унималась она.
     - На мой взгляд, мы все время ходим.
     - Поэтому я и не отстаю от вас, интересуясь, куда же мы идем.
     - А  никуда,  -  беззаботно сказал он, потому что хотел во что бы то ни
стало   побыть   беззаботным   в  этот  день,  который  почему-то  омрачался
воспоминаниями  о  давно пережитой трагедии. Если бы она поинтересовалась, о
чем  он думает, возможно, ему стало бы легче, но Тая не спрашивала ни о чем,
у нее сегодня был один-единственный вопрос: "Куда пойдем?"
     Где-то  они  обедали. Даже не в ресторане, а в самообслуживании, каждый
брал  алюминиевый  поднос,  выбирал  для  себя какой-нибудь там язык, салат,
стакан кофе.
     - А знаете, как назывался язык во времена князей? - спросил Борис.
     - Вот этот, который мы едим?
     - Ну да.
     - Просто не могу себе представить.
     - Лизень. Еще и до сих пор у нас говорят: "Чтоб тебя лизень слизал!"
     - Вы  профессор,  вам  нужно все это знать, - засмеялась Тая, и глаза у
нее были счастливые и искрились больше, чем обычно.
     Потом  они  пошли  в  кинотеатр.  Нарочно выбирал банальнейшие занятия.
Слоняться  по улицам, перечитывать вывески, рассматривать витрины, толкаться
в  кафе самообслуживания, сидеть в затемненном зале перед мерцающим экраном,
на  котором бородатые юноши ходили туда и сюда, высоко поднимая ноги, обутые
в  огромные  грубые  туфли,  ибо  только  у  настоящих  мужчин большие ноги,
которыми  они  твердо  стоят  на  земле, маленькая ножка у мужчины - это уже
элемент  женственности, это вырождение, это упадок, и юноши время от времени
высоко  поднимали  свои  туфли,  так,  чтобы  зритель  мог  некоторое  время
рассматривать  всю  подошву; подошва, испещренная гвоздями, толстая, черная,
огромная,  ее  тыкали в глаза тем, которые сидели в зале, она заполняла весь
экран,  впечатление  было  такое,  будто  топчутся  у  тебя на голове. Борис
сказал Тае:
     - Вот  вам!  Вы  хотели  почувствовать  себя  рабыней  хотя  бы на миг.
Когда-то  подданные падали ниц перед владыками и ставили себе на голову ногу
своего  повелителя.  Католики  целуют  туфли  папы.  А  все это не требовало
никаких   затрат,   кроме   морального  унижения.  Мы  пошли  дальше.  Чтобы
потоптались  по  нашим  головам  эти бородатые детки своими грубыми туфлями,
нужно приобрести билет за сорок копеек.
     - Не  пытайтесь испортить мне настроение, - засмеялась Тая, - ничего не
выйдет. Меня интересует сегодня только одно.
     - Куда мы пойдем, да?
     - Именно так. Куда мы пойдем?
     От  Днепровского  спуска  в  сторону  ответвляется  узкая тропинка. Она
врезается  в  зеленые заросли, ведет словно бы на самое дно яра, над которым
возвышается  Лавра,  но  когда  пойдешь  по  ней,  заметишь,  что она полого
поднимается  на  склон,  потом  незаметно  расширяется,  образует  небольшую
полянку,  в  центре  которой  стоит  колодец. Кажется, вырыл его девятьсот с
лишним  лет  назад первый Печерский инок Антоний, а может, еще и до него был
он   здесь,   случайно  открытый  кем-то,  а  уже  монахи  создали  легенду,
провозгласив,  что  вода  в  колодце  обладает целебными свойствами. В самом
деле,  уже  в наше время было установлено, что вода содержит в себе серебро,
что  она  обладает  лечебными свойствами, но это не была заслуга монахов, ни
тем  более  их  бога,  привезенного  князем Владимиром из Византии, - просто
такой  уж  богатой была испокон веков Киевская земля, что и вода в ней текла
серебряная.
     В  первые  послевоенные  годы,  в  бедные,  холодные  и  голодные годы,
студентам  очень пришлась по вкусу история с серебряной водой, колодец тогда
пользовался  незаурядной  популярностью  как...  место  для  свиданий. Борис
Отава  тоже однажды договорился с девушкой о свидании у колодца с серебряной
водой;   студентка   была   с  другого  факультета,  изучала  точные  науки,
познакомились  они случайно в каком-то научном обществе, где стояли в списке
докладчиков  рядом,  но девушка стояла первой, а еще не была готова, поэтому
разыскивала  Бориса,  чтобы попросить его поменяться с нею очередностью; он,
конечно,   охотно   принял  ее  предложение.  Студентка  была  маленькая,  с
малеванным  личиком  херувима. Она была благодарна Борису. После конференции
подошла  к  нему,  чтобы  сказать  несколько  слов; вышло как-то так, что он
предложил  проводить  ее  домой,  ибо  уже  было  поздно,  а  ей  нужно было
добираться  на  Шулявку;  когда  прощались, она подпрыгнула и чмокнула его в
щеку,  так,  совершенно  по-дружески,  но  он  потом  шел домой, прикладывал
ладонь  к  этой  щеке,  которая почему-то словно бы пылала все время, думал,
следует  ли  придавать  этому поцелую более глубокое значение или забыть. Он
привык  ко  всему  относиться слишком серьезно. Товарищи по факультету часто
смеялись  над  ним  за  это, но таким уж он родился, а может, вернее было бы
сказать,  таким его создала сама жизнь, ибо хотя в те годы не было ни одного
беззаботного  студента, не задетого войной, но у Бориса с войной были особые
счеты,  и  наследство  от  нее  получил  он  слишком  уж тяжелое, чтобы быть
легковесным;  поэтому  после  долгих  размышлений и колебаний Борис все-таки
пришел  к  выводу,  что  не  имеет  права  пренебречь,  быть  может,  даже и
случайным   поцелуем  маленькой  покорительницы  точных  наук,  ибо  девчата
никогда  не разбрасываются своими поцелуями понапрасну. На следующий же день
он  нашел  свою  знакомую и, краснея и запинаясь, спросил, не согласилась бы
она  провести  свободный выходной день на природе. Девушка, наверное, только
и  ждала  этого, - сразу же восторженно воскликнула, что мечтает побыть хотя
бы  часок где-нибудь на зеленой полянке, тогда он, совсем уж глупо, буркнул,
что  будет  ждать  ее  у лаврского колодца с серебряной водой, что тоже было
принято  с не меньшим восторгом, и молодой Отава имел возможность убедиться,
что  и  сторонники  точных  наук  способны  понимать легенды. Правда, точные
науки  привели к маленькому неудобству для Бориса, ибо он на несколько минут
опоздал  к  месту  свидания.  Девушка  же  пришла  туда  минута в минуту. Но
взаимоотношения  их  не были еще в той стадии, когда за малейшую провинность
сыплются  упреки. Борис еще больше покраснел, переживая свою неаккуратность,
а девушке это дало право на роль лидера.
     Они  обошли  вокруг колодца, достали из него воды, напились, подождали,
не   ощутят  ли  чудодейственной  силы  серебра,  но  серебро,  кажется,  не
действовало,  а  может,  просто  происходило  это  незаметно;  Борис  охотно
променял  бы  все серебро мира на какую-нибудь порцию железа, точнее, стали,
к  тому  же  самых  прочных сортов, ибо ему во что бы то ни стало нужна была
твердость,  он  знал совершенно точно, хотя и не проходили этого ни в школе,
ни  в  университете,  что  раз  уж  ты пригласил девушку на свидание, да еще
девушку,  которая  тебя один раз поцеловала, ты должен теперь ее поцеловать,
не  откладывая, еще до окончания вашего свидания, поцеловать по-братски, или
дружески,  или как там угодно, но непременно выполнить этот великий и важный
акт,  а  для  этого  нужна решимость, нужна твердость почти стальная или еще
большая,  когда  речь идет о таком неопытном и далеком от обычных проявлений
жизни  Борисе  Отаве.  Хорошо  было  девушке,  когда  она целовала его тогда
вечером,  целовала  стихийно,  не  думая,  наверное,  ни  о  чем, подчиняясь
какому-то  мгновенному импульсу, а ему теперь предстояло осуществить поцелуй
заранее   обдуманный,   поцелуй,  так  сказать,  запланированный,  тщательно
подготовленный,  и  вот,  пока  Борис  терялся в своих размышлениях, пока он
искал  где-то  там,  куда  боялся  взглянуть, руку маленькой студентки, пока
примерился,  с  какой стороны удобнее наклониться над ее херувимским личиком
и  в  какую  щеку  чмокнуть  так  себе,  слегка,  и  наконец  выбрал  и стал
наклоняться,  но  делал  это,  наверное, слишком медленно, так медленно, что
прошло  очень  много  времени, - из кустов возле колодца появилась огромная,
вся  в  черном,  старуха с суковатой палкой в руках, застыла вначале, увидев
парочку, потом замахнулась палкой и закричала басом:
     - А,  безбожники, бесстыдники, поганцы окаянные! Нашли себе место возле
святой воды, негодники!
     Девушка  вывернулась  из-под  руки  Бориса,  взмахнула перед ним своими
светлыми  волосами,  быстро  промчалась  через полянку и исчезла в зарослях.
Борис  хотел еще защитить свою подругу от старухи, но передумал, бросился за
девушкой,  а необходимое время уже было утрачено бесповоротно, девушку он не
догнал,  она исчезла в неизвестном направлении, - очевидно, нужно было бы ее
искать,  но  он прошелся по тропинке туда и сюда, потом вышел на Днепровский
спуск и возвратился в город один.
     Студентка  потом  избегала  встреч  с  ним.  Да  он  и рад был, что она
избегает.
     Теперь,  через  много лет, Борис вспомнил о колодце, решил повести туда
Таю.  Захотел,  чтобы  и  с  нею  повторилась  та же самая история, что и со
студенткой, изучавшей точные науки.
     Увы,  все повторилось в точности. Тая бежала от Бориса, несмотря на все
его  попытки  задержать  ее,  выскочила  на  Днепровский  спуск,  встала  на
распутье,  не  поправив  ни прически, ни одежды, стояла, смотрела на Днепр в
утренней  мгле.  Было  уже  светло,  мимо них вверх и вниз пролетали машины.
Машин  становилось  все  больше, Борис хотел было уговорить Таю уйти отсюда,
отойти  хотя бы немного в сторону, чтобы не рассматривали их все те, которые
едут  в  машинах, потому что утром люди особенно любознательны, но она молча
махнула  рукой,  не  соглашаясь  с  ним,  уже  не  спрашивала  теперь: "Куда
пойдем?"  - прятала от него глаза, а может, просто смотрела на Днепр, вообще
забыв  о  существовании Бориса, не заботясь о том, есть возле нее кто-нибудь
или нет.
     Ночь  была  длинной  и короткой одновременно. Кажется, он рассказал Тае
все  об отце. Отрывками. Выбирал самое существенное, то есть самое страшное.
Как-то само собой так получалось. Тогда она прерывала его, целовала.
     Весь мир залит кровью...
     Отец  отважно  вышел  на поединок с Шнурре, со всеми фашистами, которые
были  в  Киеве.  -  неравная  борьба, без единого шанса на победу со стороны
профессора  Отавы.  И  все  равно  он  не отступил. Единственным сообщником,
который  у  него  тогда  был,  было время. Ждать, ждать, тянуть дни, недели,
продержаться,  выиграть  время.  Он каждый день ходил в Софию. Следом за ним
приходили  его  "помощники".  Несколько раз еще хотели приспособить в соборе
костер   для  согревания.  Профессор  заявил,  что  скорее  согласится  быть
распятым в соборе, чем допустит подобное кощунство.
     - За  девять  столетий  в Софии не горел никакой огонь, кроме свечей, -
сказал  он штурмбанфюреру Шнурре. - Только благодаря этому сохранились здесь
фрески  и  мозаики.  Почему  же  ваши солдаты во что бы то ни стало пытаются
тащить  сюда  если  не  дрова  для  костра, то хотя бы какую-нибудь жаровню,
украденную ими не знаю уж и где.
     - Я скажу им, - пообещал Шнурре.
     Между  ними  теперь  установились  взаимоотношения  чисто  официальные.
Визиты  прекратились. На доме появилась надпись: "Реквизировано для немецкой
армии.  Вход  запрещен.  За  нарушение  расстрел". Профессора, Бориса и даже
бабку  Галю  каждый  раз задерживали охранники и требовали пропуск. Это были
ужасные  дни.  Жили  в полнейшей изоляции. Все равно что в тюрьме. Профессор
Отава  замечал,  что  за ним следят чьи-то невидимые глаза даже тогда, когда
он утром идет в собор и вечером возвращается домой.
     Зато  в  Софии  чувствовал  себя  хозяином. Поставил перед собой цель -
тянуть  время. Что-то там измерял, осматривал, велел солдатам построить леса
в  приделе  святого  Георгия, потом передумал, велел разобрать и перенести в
другую  часть  собора.  Солдатам нравился неторопливый профессор. Считалось,
что  они  на  службе,  на  Восточном  фронте,  принимают  участие  в  зимней
кампании,  за  которую  полагается специальная ленточка, установленная самим
фюрером,  на  самом  деле  они  сидели  за этими толстыми стенами, ничего не
делая,  ничем  не  рискуя,  не боясь даже подпольщиков и партизан, о которых
так  много  говорят  в  Киеве.  Они тоже не торопились. Да и куда? Все равно
Советский  Союз будет уничтожен. Вопрос времени. Фюрер сказал - так и будет.
Этот  большевистский  профессор  что-то  там  вынюхивает  под непроницаемыми
наслоениями  столетий на стенах собора. Ищет шедевры в дар доблестным воинам
фюрера?  Ну  что  ж, пускай себе ищет. Вот только проклятый холод. Как могли
эти  дикие  русские  молиться  девятьсот  лет  своему богу при таком холоде?
Правда,  они  укутывались  в свои знаменитые меха. А солдатская шинель - это
не  то.  Солдаты вытанцовывали и вытанцовывали в холоде, пробовали петь свою
"Warum  die  Madchen",  пробовали развлекаться губными гармошками, но мерзли
даже  губы,  а  тут  еще появлялся штурмбанфюрер Шнурре со своим равнодушным
ефрейтором  Оссендорфером, покрикивал на солдат за то, что ничего не делают,
отчитывал  профессора,  устанавливал  для него какие-то там последние сроки.
Профессор  молча  слушал, смотрел на штурмбанфюрера такими глазами, что тот,
покрутившись,  повертевшись  по  собору,  исчезал,  а  профессор после этого
визита  точно  так  же  неторопливо ходил и дальше да рассматривал фрески и,
видимо,  о  чем-то  думал.  Солдаты  из реставрационной команды считали себя
интеллигентами,  но  интеллигентами  того уровня, когда человек признает это
право  только за собой, поэтому для них этот загадочный, молчаливый человек,
хотя  и  назывался профессором, не был никаким интеллигентом, потому что жил
в  этом  холодном,  заснеженном  мире,  а  они  прибыли сюда прямо из Европы
Девятой  симфонии,  и  если  и поют "Варум ди мэдхен либен ди зольдатен", то
только  для  того,  чтобы  согреться,  но и в этой бодрой солдатской песенке
выражали  они  свое превосходство над миром, который они призваны покорить и
исправить  по-своему,  ибо  даже  в  Девятую  симфонию  великий  Вагнер внес
поправки,  удвоив  звук  труб,  что  придало совершенно неожиданное звучание
музыке Бетховена. Правда, был еще Шиллер:

                Alle Menschen werden Bruder,
                Wo dein sanfter Flugel welt.

     Но  есть тексты для запоминания, а есть - для забывания. Братство может
быть  между  солдатами, но не для русских! Этот народ от природы не обладает
творческими  способностями  и  должен  подчиняться приказам других. Он будет
превращен  в  инертную  массу  крестьян  и батраков, лишенную интеллигенции,
руководства,  национального  престижа.  И  этот  профессор, который с важным
видом  ходит  по  похожему  на  холодильную  камеру собору, не что иное, как
смешной пережиток прошлого.
     Со  временем  солдаты  почувствовали  даже  какую-то  симпатию  к этому
чудаковатому,  обреченному  на  уничтожение  профессору, который принадлежит
эпохам  отдаленным, стершимся в памяти, ибо каждый день войны отбрасывал эту
страну  на  тысячи  лет  назад  -  такая  это была великая, могучая, славная
война.   Симпатия  возникла  вот  по  какому  поводу.  Штурмбанфюрер  Шнурре
покрикивал  на профессора Отаву и заявил при всех, что если тот не приступит
завтра,  буквально  завтра к реставрационным работам, то будет безжалос