мог неделями и даже
месяцами  толкаться среди чипов, кланяться им, льстить им, пока не добивался
своего,  он  не  знал, что такое унижение, всегда готов был подчиниться кому
угодно, лишь бы только исхитрить задуманное для себя.
     Многие  отговаривали  его  от намерения просить у императора спасенного
белого  болгарина,  то  есть  русича, как тот сам себя именует. Зачем? Разве
мало  в  Константинополе  людей,  чтобы  выбрать  из  них  для  себя мистия,
ученика,   а   то  и  просто  раба?  Ювелиры  на  Аргиропратии,  медники  на
Халкопратии,  дуборезы  в  Цангарии  -  пожалуйста!  А  так кто бы это шел к
императору с таким ничтожным делом?
     - Так, так, - соглашался Агапит, - но!..
     Он  произносил  это  "но",  многозначительно  поднимая палец вверх, сам
всматривался  в  этот палец, пока и собеседник тоже не задирал голову, тогда
Агапит   спокойно   опускал   руку   и  с  сочувствием  к  своему  не  очень
сообразительному   слушателю   говорил   так,   будто  и  не  было  паузы  с
рассматриванием поднятого в небо пальца:
     - Но  когда  человеку  чего-нибудь  хочется,  нужно  удовлетворить  это
желание, ибо иначе перестанешь быть человеком.
     - Тяжело и трудно, - вздыхал собеседник.
     - Но  не  для  такого  человека,  как  вы,  - одаривал его Агапит такой
улыбкой,  что  тому  казалось,  будто  его обнимает красавица или же осыпают
золотыми монетами.
     В  Константинополе  начались  осенние  врумалии*, императора можно было
видеть  теперь  в  Триклине  девятнадцати  акувитов**,  где  он  возлежал за
трапезой.  Ему  подавали  только  на золотых блюдах. Слуги вносили заморские
фрукты  в вазах из чистого золота и таких тяжелых, что поднимать их на столы
приходилось  на  обшитых  позолоченной  кожей  веревках, переброшенных через
блоки,  хитро  спрятанные  под  потолком  Триклина, но на трапезы в Триклине
девятнадцати  акувитов  приглашался  согласно ритуалу лишь определенный круг
людей,  к которым Агапит не принадлежал, точно так же согласно предписаниям,
шедшим  еще от предыдущих императоров, подбиралось сопровождение царствующей
особы  на  загородную  охоту,  на игры в циканистрии, на конные прогулки, на
торжественные  выходы в храмы и монастыри, даже на ипподром, где смотреть на
императора  могли  сразу  сто  тысяч  человек,  которые  сидели на мраморных
скамьях,  но  пребывать  в  кафисме  вместе  с  императором имели право лишь
посвященные,  доверенные,  самые  приближенные.  Да, в конце концов, если бы
даже  Агапит  и принадлежал к тому узкому кругу императорского окружения, то
всячески  избегал  бы  придворной  суеты,  ибо его огромное тело не выносило
спешки,  а  ленивая  душа художника жаждала прежде всего покоя и свободы для
размышлений.
     ______________
     *  Врумалиями  в  Константинополе  назывались особые праздники, которые
шли  по  греческой  азбуке  с  24 ноября по 17 декабря - 24 дня. Главнейшими
были  дни,  выпадавшие  на  имена императоров (К - для Константина, скажем),
поэтому врумалии считались именинными праздниками.
     **  Триклин  девятнадцати  акувитов  -  один  из главных залов Большого
дворца,  где  стояло  девятнадцать  акувитов,  то  есть столов для банкетов.
(Прим. автора).

     Он  мог  разрешить  себе  стоять  в  сторонке  от  суеты кувуклия еще и
благодаря  тому,  что  всегда вдоволь имел золота и драгоценностей для этого
возбужденного,   безумного   мира,   где   все   можно  купить.  Поэтому  не
удивительно,  что  через  несколько дней после того, как в голову ему пришла
мысль  заполучить  Сивоока,  Агапит  ублажил  и  подкупил, кого там нужно, и
василевсу  Константину,  когда он был на ипподроме, осторожно сказано было о
желании  известного  зодчего  Агапита  выкупить  белого болгарина. Император
страшно рассердился за несвоевременность и неуместность такой просьбы.
     - Какое  мне  дело  до  какого-то  там  болгарина,  или  кто  он там! -
закричал  он.  -  Я  должен  знать:  зацепится  правая колесница за левую на
первом или на втором повороте!
     Две  колесницы, одна запряженная четверкой коней белых, другая с конями
персидскими  в  яблоках,  мчались  в  облаках  пыли, сопровождаемые безумным
криком   сотен   тысяч   глоток,  вдоль  мраморных  трибун,  мимо  статуй  и
скульптурных  групп,  установленных  по  продольной  оси ипподрома; ездовые,
расставив  ноги,  застыв  в  напряжении, изо всех сил натягивали вожжи перед
обелиском  Феодосия,  обозначавшим  место  поворота, они знали, что нужно во
что  бы  то  ни стало замедлить яростный разбег коней, умело повернуть почти
на  месте,  чтобы  потом снова мчаться по прямой, но в обратном направлении,
прямо  к  центру  ипподрома,  к  императорской  кафисме,  но  будет еще один
поворот  -  и  снова  безумная  гонка  по  прямой, и еще один поворот, и так
двадцать  три  круга  -  семьдесят две стадии, и только после этого - конец,
достижение  цели  и  либо  венец  победителя, либо позор побежденного, и сто
тысяч  разъяренных,  обалдевших  от  крика  константинопольцев тоже знали об
этом,  а еще считали, что под обелиском Феодосия подстерегает нечистая сила,
и  вопили  еще  яростнее,  а от этого рева кони неистовствовали еще сильнее,
зверели,  возницы  ничего уже с ними не могли поделать, колесницы летели как
камень  из  пращи, удержать их не могло уже ничто, трубы герольдов объявляли
о  каждом  очередном  круге,  трубы звучали, будто звук Страшного суда, этот
поворотный   столб   должен   был   стать  концом  безумной  гонки,  ужасной
катастрофой,  обломками колесниц, смертью; колесницы мчались рядом, ни одна,
ни  другая  не  могли  вырваться  вперед  хотя  бы  на маленькое расстояние,
катастрофа  казалась  неизбежной,  ипподром ревел от восторга и предчувствия
прекрасной  гибели  ездовых  и  их  коней,  белых  арабских  и  персидских в
яблоках;  император  тоже  поддался  всеобщему ликованию, лицо его покрылось
красными  пятнами,  парадный  наряд  расстегнулся,  венец  съехал  набок, из
раскрытого  рта  на  бороду  стекала  нитка слюны; еще миг, еще полмига, еще
неуловимое  мгновенье - и тогда колесница, запряженная четверкой белых коней
императорской   чистой-пречистой   масти,   каким-то   непостижимым  прыжком
очутилась  чуточку  впереди  четверки  в  яблоках и первой обогнула страшный
столб,  захватывая  для себя весь простор, какой там был, а другой колеснице
не  оставалось  и  лоскутка  свободного  места,  она  очутилась между первой
колесницей    и    столбом,    первая    колесница    выписывала    пологий;
умопомрачительный  круг,  будто  падающее  небесное  тело  в своем последнем
свечении,  а  другая  ввергалась  в  мертвую  зону  этого  круга, для нее не
оставалось  простора,  для  нее не было никакого места, персидские в яблоках
кони  шарахнулись  от  коней белой императорской масти, колесница зацепилась
колесом  за  столб,  перекосилась,  возница  еще держался в этом невероятном
наклоне  к  земной  поверхности,  он прочертил своим телом смертельную дугу,
колесо  среди  рева,  треска и хохота оторвалось, кони потянули колесницу на
одном  колесе,  потянули ее перевернутой, волоком, потащили возницу, который
тоже  упал  и  вылетел  из  колесницы,  но  еще держался за вожжи, колесница
разламывалась  на  лету,  летело  железо, дерево, возницу било о землю, било
обломками,  но  он  еще  не выпускал вожжи, персидские в яблоках кони, будто
одержимые  демоном, бешено бросались то в одну сторону, то в другую, они уже
и  не  бежали вперед, а, казалось, решили добить, доломать остатки колесницы
и  освободиться  от  упрямого  возницы, - это заняло у них не много времени,
они  освободились  и,  сразу  же успокоившись, пошли рысцой следом за конями
белыми, которые уже долетали к цели под восторженный стон ипподрома.
     Высокопоставленный  евнух  багряным  шелковым  платом  вытер  слюну  на
бороде  императора,  Константин привстал в своей ложе, протянул вслепую руку
за  венцом  для  победителя,  ему  вложили в руку венец, это было прекрасное
мгновенье,  тем прекраснее оно, что победили кони белой императорской масти;
на  ипподроме  всегда  господствовало  суеверие  относительно конской масти:
коней  черных,  вороных,  карих,  гнедых  сюда  не допускали, потому что эти
масти  считали  цветами  смерти,  тут  любили  смерть  веселую, яркую, а еще
больше  любили  светлую  победу, каждый из присутствующих загадывал какое-то
желание,  связанное  с  победой  коней  светлейшей  масти;  когда  же такими
становились  кони  чистой императорской масти, то это считалось самой лучшей
приметой для всех, прежде же всего - для царствующей особы.
     У  императора  в  тот  день  было прекрасное настроение, благодаря чему
подкупленный   Агапитом   препозит   снова   напомнил  Константину  о  белом
болгарине.
     - Но,  кажется, мы определили его на какую-то службу? - небрежно молвил
император.
     Препозит был подготовлен к любому вопросу.
     - Его  приставили  ухаживать  за  конями,  но  пользы  там  от него нет
никакой, он перепугал всех коней.
     - Этого  варвара  боятся даже кони, - засмеялся император. - Ежели так,
отдайте его тому, кто заплатит за него логофету казны кентинарий золота.
     Его  не интересовало, кто именно внесет такую сумму, он понятия не имел
об  Агапите,  наверное,  никогда  и  не  слышал  его  имени, а если и слышал
случайно,  то давно забыл, ибо почему император всех ромеев должен держать в
голове чье-то там имя?
     А  кентинарий  за  Сивоока, за которого еще вчера никто не догадался бы
попросить  хотя  бы  номисму,  император  назначил просто потому, что кто-то
проявил   заинтересованность   белым  болгарином.  А  за  любопытство  нужно
платить.


                                  1942 год
                                 ЗИМА. КИЕВ

                                                           Ношу эти шрамы на
                                                  своем теле; они живут, они
                                                           кричат, и поют, и
                                                            сдерживают меня.

                                                                   П.Пикассо

     Утром  Борис  твердо знал, что теперь его отец, профессор Гордей Отава,
добровольно  никуда  больше  не  пойдет. Правда, юноша не мог простить отцу,
что  тот  сам,  без принуждения, только подчиняясь бумажке, ходил в гестапо,
но  видел, как отец страдает, и потому молчал. Да и сам Гордей Отава сказал,
когда  обо  всем  уже  было  переговорено  с сыном за эту ночь, обращаясь не
столько  к  Борису,  сколько  к самому себе: "Ignavita est jacere dum possis
surgere" - малодушно лежать, если можешь подняться.
     Однако   штурмбанфюрер   Шнурре,   вероятно,   почувствовал   во  время
вчерашнего  вечернего  разговора с Гордеем Отавой, что тот не горит желанием
прибежать  сегодня  на  его  вызов,  да  и вежливости у вчерашнего немецкого
профессора,  а сегодняшнего функционера эсэсовской машины хватило, видно, на
один  лишь вчерашний вечер, а сегодня всплыла на поверхность обыкновеннейшая
грубость;  Шнурре не стал ждать добровольного прихода советского профессора,
а  просто  прислал  за  ним  утром  конвой  в лице своего ординарца, который
появился  собственной  персоной  перед  Гордеем  Отавой,  щелкнул каблуками,
выбросил  вперед  руку  в  фашистском  приветствии, молча потопал в кабинет,
куда  его  точно  так  же  молча  повел хозяин, взявши теперь за правило все
серьезные  дела  решать именно там, на своем привычном рабочем месте, где он
чувствовал себя как-то увереннее.
     Ординарец  в  самом  деле  как  будто  даже  растерялся,  оказавшись  в
заваленном  книгами и раритетами профессорском кабинете, но сразу же овладел
собой,  снова  выбросил  вперед  руку  ("Даже  приветствие  украли у древних
римлян",  -  невольно подумал Гордей Отава, а позднее сказал об этом и сыну,
он  вообще  пытался делиться с сыном всеми своими мыслями, считая Бориса уже
совершенно  взрослым,  а  главное,  стремясь к тому, чтобы тот все запомнил,
все перенял от отца) и представился:
     - Ефрейтор Оссендорфер. К вашим услугам, герр профессор.
     - Садитесь,  -  пригласил  его  Отава,  - хотя, собственно, я не совсем
понимаю, какие услуги...
     Оссендорфер   не  сел,  лишь  почтительно  поклонился:  казался  этаким
вежливым  юношей,  аккуратно  на  пробор  причесаны белые волосы, водянистые
испуганные  глаза,  доверчиво  приоткрыт  рот;  военный мундир ему совсем не
подходил,  а  шинель  и вовсе превращала его в смешное чучело, он и сам это,
вероятно,  знал,  ибо  что-то  похожее на вздох вырвалось у него из груди, и
следом за поклоном произнес:
     - Простите,  что  я  в  таком  виде,  но  я  на минутку. На дворе зима,
поэтому приходится...
     В  самом  деле, ночью выпал густой снег, бесшумно накрыл оккупированный
город  белым  холодом;  для Гордея Отавы перемена времени года означала лишь
то,  что  прошла  уже  целая  вечность с тех пор, как началась война, - ведь
подумать  только:  лето, осень, а теперь уже и зима; что же касается Бориса,
то  он сразу нашел себе развлечение в том, чтобы смотреть в окно на фашистов
в  заснеженном  Киеве, видел, как они подпрыгивают в своих никчемных шинелях
и  мундирчиках, и злорадно думал: "Так как? Жарко вам? Понюхали? Еще и не то
будет!"  До  появления  снега все фашисты воспринимались сплошной, одноликой
массой,  теперь,  на  белом  фоне,  вдруг  оказалось,  что  в  Киев наползло
огромное  множество разновидностей этой дряни, ибо если даже не принимать во
внимание  обыкновенных  суконных  погон,  без  всяких  знаков  различия  и с
серебряными  галунами,  погон  офицерских  простых  и  плетеных,  как  кнут,
нашивок,   позументов,   повязок  со  змеевидными  надписями,  металлических
нагрудников,  а только иметь в виду цвет одежды, то были здесь все возможные
и   невозможные   цвета   и   оттенки:   были   (и  таких  -  более  всего!)
зеленовато-лягушачьи    шинели,   которые,   кажется,   носило   подавляющее
большинство  военных,  но  был  также  цвет  черный, сталисто-серый сменялся
глинисто-желтым,  были  даже вроде бы сиреневые шинели с петличками лимонной
окраски,  встречались  словно бы вымоченные в синьке, был цвет свинца и цвет
оконной  замазки;  какие-то  высокие чины укутывали шеи в меховые воротники,
черные  и  мохнатые,  кое-кого  зима застукала еще в пятнистых маскировочных
мундирах,  пригодных  только  летом,  и  теперь эти пестрые вояки перебегали
улицу,  сгибаясь  в  три  погибели.  Иногда  пробегал  по снегу халабудистый
закоченелый  плащ  мрачного  тона,  который еще вчера, под осенними дождями,
казался  таким эффектным, а сегодня выглядел жалко и смешно. Ноги у вояк для
первого  дня  зимы  обуты были более или менее сносно: кто в ботинках, кто в
добротных  сапогах, иногда у тех, у кого были шинели с меховыми воротниками,
можно  было  увидеть  даже  белые  бурки;  но  на  головах,  что называется,
творился  смех  и  грех.  Чванливые картузы напоминали теперь решето, полное
холода;  к  пилоткам  прикрепляли  круглые суконные лоскутки, чтобы прикрыть
ими  уши,  но  уши  не  вмещались  под  ними, из-под зеленых суконок торчали
большие  немецкие  уши,  покрасневшие от мороза, будто у утопленников. Лучше
всех  чувствовали  себя,  наверное,  те,  у  кого  были  картузы  с длинными
козырьками  и  откидными  наушниками.  Но, держа уши в тепле, они страдали с
носами,  ибо мороз со всей силой набрасывался на все незащищенное, а нос под
длинным  козырьком  оказывался, что называется, на сквозняке, и уж тут мороз
потешался  вволю,  а  хозяин  носа,  сгорбленный,  как  калека,  с  какой-то
завистью  поглядывал  на тех, у кого мерзло все в одинаковой степени, но сам
не  решался подвергнуть и себя такому испытанию, а только хватался за нос то
одной  рукой,  то  другой,  словно  перебрасывал  из ладони в ладонь горячую
печеную  картошину.  Наибольшую зависть, ясно, вызывали все те, кто катил по
улице  в  закрытой  машине,  а  когда  тем нужно было выглянуть наружу и они
открывали  дверцу  и  высовывали  на  свет  божий нос или всю голову, то это
длилось  недолго  -  нос  или  голова  мгновенно  прятались, дверца хлопала,
машина  ехала  дальше,  так,  будто стремилась поскорее примчаться туда, где
зима  сразу  закончится  и наступит тепло, не будет снега, а главное же - не
будет  этого  проклятого  мороза,  который свалился с неба в одну ночь такой
жгучий, будто заключил договор о военном сотрудничестве с большевиками.
     И  весь  этот  пестрый  поток пришельцев, очень похожих на разноцветных
гадюк,  бежал, торопился, подпрыгивал, вытанцовывал по киевской улице, и все
козыряло,  тянулось  в  струнку одно перед другим, выстукивало каблуками, на
заснеженных  улицах  Киева происходил огромный спектакль марионеток, который
был  бы  смешным,  если бы не стояла за ним ужасная трагедия оккупированного
города.
     Ефрейтор  Оссендорфер  смутился  еще больше после своей ссылки на зиму,
которую  Гордей  Отава  оставил  без внимания. Борис же, притаившийся в углу
между  книжными  шкафами  и  большим  окном,  выходящим  на улицу, в счет не
принимался,  да  он  и  не  собирался  излагать перед ординарцем фашистского
офицера свои утренние наблюдения, а тем более - мысли.
     - Профессор  Шнурре  приносит  свои извинения, но... - снова начал было
ефрейтор.  Тут  Гордей  Отава  не  смолчал, не дал ему закончить, прервал на
полуслове.
     - Профессор?  -  удивленно  поднял  он  брови.  -  Вы  хотели  сказать:
штурмбанфюрер Шнурре?
     От  раздраженной  наглости  ординарца,  с которой он еще несколько дней
назад  встречал Гордея Отаву на пороге квартири академика Писаренко, занятой
Шнурре,  не  осталось  и  следа.  Сама  вежливость и смущение, доведенное до
полного самоуничижения.
     - Да,  да,  -  охотно  согласился  он  с  Отавой,  -  профессор  Шнурре
действительно  - штурмбанфюрер, но это просто для удобства, поскольку таковы
требования  времени,  точно  так же как и я - ефрейтор, хотя на самом деле я
просто   обыкновенный   ассистент  профессора  Шнурре  еще  по  Марбургскому
университету,  и  мне  в высшей степени приятно, что я познакомился с герром
профессором,  о  котором  много  наслышан еще до начала военных действий, то
есть я хотел сказать - нашей освободительной войны...
     - Вы  хотели  что-то передать от штурмбанфюрера Шнурре? - снова прервал
его Отава.
     - Собственно,  да. Профессор Шнурре приносит свои извинения, но сегодня
неотложные  дела  вынуждают  его... Ваше свидание временно откладывается, вы
можете  не ходить, хотя если желаете просто для прогулки или в своих научных
интересах,  то, пожалуйста, все договорено, вас пропустят в собор, вы можете
бывать  там,  когда  захотите...  Что же касается профессора Шнурре, то, как
только  он  освободится от своих неотложных служебных дел, он сразу поставит
вас в известность...
     Хотя  в  помещении  было не топлено, однако ефрейтор-ассистент взмок от
длинной  путаной  речи  и  поспешил раскланяться, натянув на голову пилотку,
щелкнув каблуками.
     - Кстати,    -   вдогонку   ефрейтору   сказал   Отава,   -   передайте
штурмбанфюреру,  что  я  не  собираюсь сегодня ни к нему, ни к кому бы то ни
было  вообще.  И  не  имею  намерения и в дальнейшем. Так и передайте, прошу
вас...
     Оссендорфер  топал  сапогами  по  длинному  коридору  с  древнерусскими
иконами,  он как будто убегал от слов профессора, не хотел их слышать, чтобы
не  навлечь  беды  на  неосмотрительного профессора; он продолжал оставаться
вежливым,   предусмотрительным,   деликатным   ассистентом   из   старинного
немецкого университета.
     - Ну-ка,  что  скажете,  товарищ  Отава-младший?  -  обратился  отец  к
Борису,  проводив  ефрейтора  и  потирая  руки  то  ли  от  холода, то ли от
нервного возбуждения.
     - Не связывался бы ты с ним, - сказал Борис.
     - К  сожалению,  меня  никто  не  спрашивает, хочу ли я связываться или
нет.  Точно  та