я уже ничего не
поддерживает,  не  имеет  отношения  к  какому-либо  сооружению  и  даже  не
пронизывает   пространство,   как   это  мы  видели  на  примере  египетских
обелисков, а призвана служить дифирамбической, пропагандистской идее.
     И  в  то время как наверху утопал в роскоши и излишествах императорский
Рим,   внизу,   в  сухих  каменистых  подземельях,  рождалось  нечто  новое,
всемогущее,  как  эти  фигуры  орант  с молитвенно поднятыми руками. Бойтесь
поднятых  в  молитве  рук! Рука поднятая - рука действующая, рано или поздно
такая  рука  упадет  вниз.  А  падающая  десница  если  и  не  карающая,  то
непременно дерзкая, угрожающая.
     Рождается  искусство  совершенно  новое,  непохожее  на  какое-либо  из
существовавших прежде.
     Против  тяжеленных идолов, гармонических героев и самодовольных, буйных
в  своей  плотской  силе богов здесь выступает бесплотная духовность, легкая
окрыленность  духа.  Плоские,  лишенные  малейших намеков рельефности фигуры
формируются,   возникают   из   стен,   будто  тени  или  привидения,  будто
сконденсированные  молитвы.  Цель  живописи  -  не давать глазам любоваться,
роскошествовать,   а  призывать  к  молитве  и  поднимать  души  в  ожидании
предначертанного  человечеству  исцеления  от  грехов  и  страданий. Поэтому
чрезвычайно  ограниченное  количество  типов,  почти  отсутствуют подвижные,
живые  композиции, фигуры появляются перед нами в неподвижной фронтальности,
господство  шаблонов  в  изображении фигур, какая-то словно бы аббревиатура,
художественный  условный  код.  Что  это? Обеднение существующего искусства?
Бездарность  художников  катакомб? Но бездарности всегда пытаются копировать
уже  существующее.  Следовательно,  они  должны  были бы копировать античные
образцы.  Ничего  подобного.  Они были совершенно оригинальными. Не похожими
ни  на  кого.  Было  новое искусство. Не примитивное, не древневосточное, не
народно-обрядовое.   Новое,   революционизирующее,   как   всякое  подлинное
искусство.  Самое же интересное заключалось вот в чем: оно не поддерживалось
никем,  прежде  всего  властями,  ибо  первобытные  христиане вообще никакой
власти  не  имели,  преследовались.  Императоры  для  забавы в цирках велели
бросать  их  на  растерзание  диким  зверям.  Диоклетиан  скомандовал целому
войску  выпустить  стрелы в привязанного к столбу юного Себастьяна только за
то, что он отважился сказать воинам слово в защиту новой веры.
     Но   ведь  после  Константина  христианское  искусство  проявляет  свои
неоспоримые  связи  с  античностью, возражал Отаве профессор Шнурре. Святые,
как  и  в  античном  мире,  спускаются  на землю. Вседержитель - Пантократор
восседает  на  троне,  судит,  издает  законы,  подобно  Зевсу, а также царю
земному.   Библейские   сюжеты   находят   свое  отражение  в  многофигурных
композициях, очень напоминающих изображения подвигов античных героев.
     Очевидно,  это  можно  объяснить  фактом завоевания власти христианской
церковью,  высказывал  предположение  Отава.  А новая власть всегда пытается
заимствовать   у  старой  все  проверенное,  установившееся,  непоколебимое.
Иногда   она   этим   и  довольствуется,  иногда  пытается  выработать  свои
собственные  ценности.  То же получилось и с христианством. Если в четвертом
столетии  в  самом деле ощущалась весьма выразительная реакция классического
искусства,  то  уже в пятом столетии наступает перелом, частичное возращение
к  эпохе  первобытных  символов  и  чистой  духовности. В мозаиках Равенны и
миниатюрах  кодекса  Россано замыкается круг переоценки искусств, начавшийся
в катакомбной живописи.
     Дискуссия  продолжалась,  а  одновременно  продолжалась переписка между
Марбургом   и   Киевом,   профессор  Шнурре  спрашивал,  не  приходилось  ли
профессору   Отаве   бывать  в  Равенне  и  любоваться  чудом  Сан-Витале  и
Аполлинария  Нового; Отава, с сожалением отмечая, что в Равенну выезжать ему
еще  не  приходилось,  спрашивал,  имеет  ли  его  коллега  представление  о
неслыханных  богатствах  киевских  соборов  и церквей, о мозаиках и фреска к
Софии,  Успенского  собора,  Михайловского  монастыря. Ясное дело, профессор
Адальберт  Шнурре не имел никакого представления о том, что таится в золотом
мраке  киевских  соборов,  ибо все публикации, бывшие до сих пор, - это лишь
жалкие  крохи,  просто  ничто,  и  если коллега Отава будет столь любезен...
Коллега Отава был столь любезен...
     А   теперь   нет   ничего.   Нет   Киева,   а   есть   только  накрытое
безнадежно-серыми  тучами  огромное  кладбище.  И  не  Гордей  Отава стоит в
измученной  шеренге,  а  сама  его  эманация, невыразительная мгла, и Шнурре
тоже  не  было,  а  было пустое место на возвышении, и с этого пустого места
доносились  бессмысленные  слова,  в которых безнадежно было бы доискиваться
смысла.
     Длилось  это  обычно  до  тех  пор,  пока  профессору  Шнурре надоедало
разглагольствовать,  и  он,  ничего  не  добившись своими рефератами, просто
махнул  бы  рукой,  подавая  знак  на  уничтожение неблагодарных слушателей,
которые  так  и  не  сумели  выделить  из  своей  среды его дорогого коллегу
профессора Отаву.
     Но  примерно на третий, а возможно, на пятый день после начала "лекций"
профессора  Шнурре  Гордей  Отава  вдруг впервые внимательно вгляделся в тех
людей,  которые  собираются  по ту сторону проволоки, и, не веря собственным
глазам,  заметил среди старых и молодых женщин, среди детей и седых стариков
высокого  худощавого  мальчишку  в  сером  пальтишке  и  надвинутой до самых
бровей  кепке.  Ничего  нового  в том факте, что к лагерю приходят люди, для
Гордея  Отавы  не  было.  Шли  с  первого  дня, шли, несмотря на угрозу быть
схваченными,  брошенными  за  проволоку,  шли  в надежде увидеть родного или
знакомого,  найти  дорогие  глаза,  посмотреть  в  них,  шли  с  узелками  и
пакетиками,  сами  голодные,  пытались  перебросить  через проволоку хотя бы
отваренную  картошину или краюху хлеба, такого теперь неожиданно редкостного
в  Киеве  и на Украине. За проволокой люди стояли ежедневно, стояли с самого
утра  и допоздна, их не пугали угрозы охраны, их не могли отогнать выстрелы,
им  непременно нужно было найти, и никто не имел силы воспрепятствовать им в
их великом, чаще всего безнадежном деле.
     И  уж кто должен был найти, тот находил, а ненайденные смотрели на них,
на   тех,  кто  уже  не  мог  найти,  между  ними  устанавливалось  странное
сосуществование,  какая-то  параллельная  экзистенция,  и  те  и другие были
невольниками,  хотя  одни были брошены за колючую проволоку, а другие пришли
к  ней  добровольно  и  стояли  там  без  принуждения,  словно  своеобразное
отражение заключенных.
     Но  ведь  этот мальчик в кепке и в сером пальтишке - это был сын Гордея
Отавы, Борис, Борисик, Боря!
     И  как  только  профессор  Отава увидел по ту сторону колючей проволоки
своего  сына,  как  только  убедился,  что  это  в самом деле он, как только
заметил,   что  Борис  немигающими  глазами  всматривается  в  своего  отца,
всматривается  внимательно  и укоризненно, так, будто спрашивает, почему все
это  случилось,  почему он не смог вывезти его из Киева, почему сам очутился
здесь,  а главное - почему молча терпит эту несусветную болтовню эсэсовского
офицера,  который  искажает  все  мысли  профессора  Отавы,  присваивает его
взгляды,   -  тогда  он,  Отава,  решительно  шагнул  вперед  из  извилистой
немертвой  шеренги и, обращаясь к своим товарищам, тут и там, за проволокой,
а прежде всего адресуясь к сыну Борису, громко воскликнул:
     - Вранье! Все он врет!
     А  уже  потом,  видимо,  поддавшись  привычной  для  научных  дискуссий
сдержанности, уже более спокойно повторил:
     - Все,  что  он  здесь  говорил,  -  Отава  кивнул в сторону профессора
Шнурре, - неправда.
     Так произошло саморазоблачение профессора Гордея Отавы.


                                  Год 1004
                                ВЕСНА. КИЕВ

                                                     И приидохом же в Греки,
                                             и ведоша ны, идеше слушать Богу
                                         своему, и не свеми, на небе ли есмы
                                        были, ли на земли: несть бо на земли
                                              такого дива, ли красоты такоя,
                                         и недоумеем бо сказати... Мы убо не
                                                 можем забыта красоты тоя...

                                                            Летопись Нестора

     Около  пристани на Почайне* толкался гулящий киевский люд, под надзором
хозяев   разгружались   купеческие   лодьи,   лениво  покрикивали  маленькие
радимичи,  пригнавшие  для  продажи  огромное  множество самодельных челнов;
выше,  по  склону  горы,  дымились  кузницы,  в  больших  закопченных котлах
плавили  олово  и свинец для крыш; по узвозу в город тащили длинные бревна и
каменные  глыбы, повсюду шныряла детвора, степенно проходили жены, одетые по
киевской   моде,   так,  чтобы  все  было  спрятано,  даже  лицо,  открытыми
оставались  лишь  глаза; иногда проезжал всадник из княжьей дружины, сверкая
оружием,  угрожающе  оттопыривая  вперед  бороду,  отращенную  на  греческий
манер.  Перевозчик сразу заметил, что хлопцы впервые попадают в Киев, потому
что  слишком  уж  любопытно  посматривают  туда  и сюда и, кроме того, имеют
очень  странный  вид - с ног до головы завернуты в звериные шкуры, сами тоже
ощетинившиеся,  будто  дики  из  пущи,  у одного через плечо лук и два пучка
черных  коротких  стрел, у другого - тяжеленная суковатая палка, а на шее на
крепкой  бечевке  висит медвежий зуб, искусно вправленный в золото. Прищурив
глаз,  перевозчик  заломил  с  пришельцев такое, что и самому стало страшно,
однако  они,  видимо, не знали киевских порядков, ибо тот, с медвежьим зубом
на  шее,  молча  сунул  руку  в кожаный мешок, швырнул оттуда прямо под ноги
перевозчику  дорогую шкуру, и оба, не оглядываясь, быстро зашагали вверх - в
город.
     ______________
     *  Почайна  - небольшой правый приток Днепра, впадавший в него в районе
теперешней  Почтовой площади в Киеве. На Почайне во времена Киевской Руси до
начала  XVIII  столетия  была киевская гавань. В 1712 г. понизовье слилось с
Днепром. (Прим. переводчика).

     Они  шли  по  песчаной разъезженной дороге, головы у обоих были задраны
вверх  и  глаза  прикованы к тому диву, которое висело в небе, будто цветное
облако.  На  самой  вершине  круглой  горы,  серебристой  от  песка  внизу и
ласково-зеленой  по  боковым  склонам, недоступно возвышались дубовые клети,
заваленные  черной  землей,  а  за  валом  белели  чистым  строганым деревом
просторные  строения,  чуть-чуть  выглядывая  из-за  прикрытия,  зато другие
строения,  выложенные  из  серого, как соколиное крыло, и из розового, будто
улыбка,  камня,  врезались  в  самое  небо  и  тоже,  как вся гора, поражали
круглыми  странными  крышами,  над которыми Сивоок сразу же заметил кресты и
схватил своего товарища за руку:
     - Посмотри.
     - Э,  - сказал Лучук, словно бы он уже в десятый раз идет в Киев, - еще
и не то увидим...
     Оба   остановились  и  долго  смотрели  на  розовую  каменную  громаду,
висевшую  между  небом  и  круглой горой. Солнце выкатилось из-за облака, за
которым  до этого скрывалось, ослепительно ударило в розовый летучий камень,
сверкнуло  горячим  огнем  с  круглых верхушек, где перед этим хищно чернели
костистые  кресты.  Кресты  горели  багровым  цветом, они словно бы парили в
голубом  небе,  плыли  в  медленном  золотом  игрище,  они  жили отдельно от
дивного  города,  от  серебристо-зеленой  горы,  от Днепра, от всех тех, кто
суетился  возле  пристаней,  кто  барахтался  в  теплой воде, кто поднимался
вверх по узвозу или спускался по нему вниз.
     - Столько золота, - прошептал Лучук.
     Сивоок  на миг перевел взгляд на солнце и, ослепленный, снова посмотрел
на  кресты,  но  они  снова  показались  ему  зловеще черными, и он невольно
вздрогнул.
     Мимо  них  покатился  возок  с товарами кого-то из гостей, погонщик изо
всех  сил покрикивал на коней, потому что поклажа была тяжелой, все трещало.
Потом  прошел человек, спрятанный под огромной вязанкой хворосту, видны были
только  его  доги,  для  равновесия расставлявшиеся широко и твердо, человек
шел  неторопливо,  вязанка  покачивалась  в  такт его шагам, так, будто этот
человек приглашал хлопцев: "А ну-ка пошли, чего остановились?"
     И  они  пошли следом за ним. Узвоз ближе к вершине становился все круче
и  круче,  потому  был  вымощен здесь деревянными кругляками, купеческий воз
впереди  тяжело  загрохотал  на  деревянном  помосте, напрягались, наверное,
чуть  ли  не  из  последних  сил,  купец  и его служка, подставляя плечи под
ручицы,  яростно  покрикивали,  поворачивали умоляющие красные лица назад, к
хлопцам,  к  человеку  с  вязанкой  хворосту,  к кому угодно, лишь бы только
помогли  одолеть  крутой  подъем,  но  хлопцы  не знали здешних обычаев и не
решались  бежать на помощь, а человек с вязанкой хворосту шел, как и прежде,
медленно,  как  и  прежде,  широко  расставлял  для  равновесия  ноги, как и
прежде,  покачивалась  в  такт  его  шагам  вязанка, и, оставаясь невидимым,
человек  этот  обращался  то ли к купцу, то ли к хлопцам, то ли просто вслух
высказывал  свое  мнение:  "А не накладывай столько, не будь жадюгой! Хочешь
все  товары  втиснуть  в  один  воз,  чтобы дать меньше мыта за проезд в наш
Киев,  а  там  будешь  драть  с  людей  три  шкуры? Вот и надрывайся тут, на
узвозе! Будешь знать, как ехать в Киев! Будешь знать!"
     Город  нависал  над  ними мощным валом, подпираемым дубовыми городнями,
белые  деревянные  строения еле виднелись из-за вала, зато каменные здания с
крестами  и  без крестов еще словно бы приблизились, еще сильнее врезывались
в  небо,  а  сбоку виднелись еще странные деревянные церкви, тоже с крестами
над  круглыми  крышами.  Сивоок уже и не рад был, что послушал Лучука. Зачем
им  Киев?  Жили себе у добрых людей поднепровских, помогали им перетаскивать
купеческие  лодьи через пороги, сторожили, ходили на охоту в боры, тщательно
избегая  встреч  с  княжьими  ловчими.  Там  господствовал  еще прадедовский
добрый  обычай  давать  приют  каждому,  кто появлялся; на Днепре собиралось
огромное  множество  всяких  людей,  смелых  и  честных,  а  главное, таких,
которые,  будучи  вольными  сами,  умели  уважать  чужую  волю, каждый здесь
молился  своим  богам.  Были  там  и  пески и дебри, не было, правда, такого
большого   и  дивного  города,  но  не  было  и  крестов  вон  тех,  которые
переливаются  то  золотом,  то  чернотой,  от  которой  сердце  стынет. А он
никогда не забудет деда Родима, погибшего под крестом.
     - Попал  бы  хоть  в  один  крест?  - спросил Сивоок Лучука с нарочитой
храбростью.
     - Не долетит стрела, - небрежно ответил тот.
     Купеческий  воз  уже  проезжал первые ворота. Сколоченные из толстенных
бревен,  невесть  какой силой открываемые и закрываемые, они тяжело висели в
проруби  вала, словно подстерегая тех, кто пройдет сквозь них, чтобы сразу с
оглушительным  скрипом закрыться и навеки отрезать путь к воле, как это было
когда-то с Сивооком у Ситника.
     Но  ворота спокойно висели, не закрываясь, воз прокатился дальше, уже и
человек  с покачивающейся вязанкой хворосту на спине оказался между высокими
дубовыми  клетями,  и  только тогда хлопцы заметили, что по ту сторону ворот
стоит  стража.  Два  бородатых  великана  в  толстых  мисюрках  на  головах,
увешанные  толстыми  досками,  предназначенными  для  защиты  спины и груди,
стояли,  опираясь на длинные копья, и, как казалось хлопцам, смотрели именно
на  них,  равнодушно  пропуская  мимо  себя  и  купеческий воз, и человека с
вязанкой   хворосту.   Впечатление   было   таким   неотступным,  что  Лучук
непроизвольно  подвинул  свой  лук  дальше  за спину, чтобы он не бросался в
глаза,  а  Сивоок  перебросил  свою тяжелую палку из правой руки в левую, но
вовремя  смекнул,  что  это  ничего  не изменяет в его положении, потому что
левый  дружинник смотрел на него так же пристально, как и правый, а в случае
чего  правой  рукой  махнуть  будет сподручнее, потому он снова взял палку в
правую руку.
     Человек  с  вязанкой хворосту уже миновал стражу, а хлопцы двигались ни
живые  ни  мертвые,  -  давно  уже  они  не  ощущали  себя такими еще совсем
маленькими,  как  здесь,  перед мрачными бородачами, давно уже не попадали в
собственноручно  расставленные  сети, как вот теперь. Шли, и каждый мысленно
молился  своему  богу, хотя и не был уверен, что его маленький добрый лесной
или  водяной бог может тягаться с хищным и твердым богом, который попротыкал
все небо над Киевом крестообразными знаками своей силы.
     Однако   сторожа,   затиснутые   между  деревянными  досками  у  ворот,
продолжали  и дальше смотреть вниз за ворота, хотя хлопцы уже проходили мимо
них, - кажется, они и не заметили двух пришельцев, одетых в шкуры.
     А  хлопцев  от  испуга  бросило в новое недоумение. Потому что сразу за
валом  города,  оказывается, и не было; чтобы попасть в город, им нужно было
пройти  еще  через  деревянный  мост,  тоже  охраняемый стражей, а здесь, на
детинце,  стояло  несколько  крепких  больших  хижин, между которыми бродили
точно  такие  же,  как  у ворот, бородачи, кое-кто из них сидел на солнышке,
другие  играли  между  собой, стреляли из лука, размахивали мечами, разрубая
воображаемых противников.
     Сивоок  и  Лучук  поскорее  помчались  следом  за  человеком с вязанкой
хворосту,   что   тоже,  видно,  не  намеревался  задерживаться  тут,  среди
вооруженных,  изнывающих  от  безделья  лежней,  которым  ничего  не  стоило
проткнуть  человека  копьем  или зарубить мечом, лишь бы только хоть малость
развлечься.
     В  самый  Киев  вели  еще одни ворота, окованные железом, черные, будто
кажаньи  крылья,  какие-то  нависающие,  так  что, наверное, закрывались они
сами  собой,  как  только  отцепляли цепи, державшие их, а за воротами через
глубоченный  отвесный  обрыв пролегал деревянный мост. Купеческая телега уже
погромыхивала  колесами  на  том  конце моста, там какие-то ловкачи метали с
купца  раз  и два на мыто. А на этом конце моста, прямо под черными крыльями
ворот,  стояло  еще двое сторожей, но уже не такие, как те, что у деревянных
ворот,  а  закованные  в  железо,  в  крепких кольчугах, в острых шишаках, с
булатными  бутурлыками, закрывавшими руку от кисти до самого локтя, а оружие
у  них  было  такое:  у  одного  - широкий обоюдоострый меч, похожий на тот,
кикой  был  когда-то  у  деда  Родима, только короче и, наверное, легче, а у
другого - острый шестопер, увесистый, с украшенной рукояткой.
     Эти  стояли  не  сонные,  а  истосковавшиеся,  не  замечали  никого, не
смотрели  ни  на кого, но, когда хлопцам уже казалось, что они незамеченными
прошмыгнули  мимо  разукрашенных  железом  болванов,  тот, что с шестопером,
топнул ногой так, что мост загудел, рявкнул:
     - Почто не креститесь?
     Хлопцы  остановились  как  вкопанные.  Бежать  вперед  все  равно  было
бесполезно,  потому  что  разве  найдешь  спасение  в таком огромном городе,
поднявшемся  над  дебрями и пущами, возвращаться назад тоже не выходило, ибо
там было еще хуже: полное дворище вооруженных лежней.
     - Кто такие? - сурово спросил тот, что с мечом.
     - Мы  суть... - Лучук хотел вырваться первым с ответом, но не знал, что
говорить, умолк, его выручил Сивоок.
     - С гостем прибыли, - сказал он спокойно, - проехал он на торг.
     - Ишь  ты,  сопляки,  уже  с  гостем,  - незлобиво промолвил тот, что с
шестопером. - Ваш гость разве поганин, что не креститесь?
     - Не умеем, - мрачно сказал Сивоок, - имеем своих богов.
     - Покажу  тебе,  -  подошел  дружинн