ликом восточном певце, который получил от султана шестьдесят тысяч
монет  за  каждую  строку  своей  песни, но возвратил их обратно, потому что
были серебряные, а не золотые.
     - За твою песню даже золота мало, - сказала она.
     - Разве у меня есть песня? - удивился Сивоок.
     - А там? - Ярослава показала на Софию. - Это все - как песня.
     - Ты  не  разбираешься в этих делах. Всякое слово стремится к пению, но
всегда ли доходит?
     - Я научилась всему, взглянув лишь. Ибо нет такого нигде на свете.
     - Ты еще мало видела мир.
     - Знаю:  нет  нигде!  -  твердо сказала она, и Сивоок не мог поколебать
девушку в ее убеждении.
     Он   не   хотел   видеть   в   этой  девушке,  бежавшей  из  Новгорода,
вознаграждение  за  всю  свою жизнь. Боялся не за себя - за нее. Обращался с
ней  осторожно,  словно  была  она  из  драгоценного  стекла.  Но девушка не
отходила  от  него, смело шла прямо на Сивоока, между ними еще не прозвучали
те  величайшие слова, которые произносят двое; но и без слов они уже знали о
себе  все,  и  оба  ждали  главнейшего,  всячески оттягивая, отдаляя его, но
зная, что оно придет - отпугивающее и одновременно желанное...
     Лето  прошло, а солнцеворота на стенах собора так и не было. Митрополит
мог  лишь  радоваться, что этот непонятный славянин, которого давно про себя
прозвал  не  украшателем,  а  осквернителем  храма,  наконец  устал  в своих
неудержимых  выдумках,  бросил свои затеи, исчезал на целые недели не только
из Софии, но и из Киева, - так было лучше для славы господней.
     А  те  двое,  обрадованные,  что нашли друг друга в людском водовороте,
беззаботно  блуждали  по  Киеву, ходили в пущи, плавали за Днепр и за Десну,
собирали  ягоды  в  лесах,  слушали  птичий щебет; Сивоок находил невиданные
синие  цветы  и  дарил  Ярославе,  давняя  его страсть к побегам пробудилась
снова  в  крови,  он готов был бежать от всего, лишь бы принадлежали ему эти
нестерпимо  серые, до сизости, глаза, эти приоткрытые уста, эта нежность, от
которой немело его сердце.
     А  лето  проходило.  Князь  Ярослав  возвратился  из  Новгорода,  шел с
дружиной  по  Днепру,  приближался  к  Киеву, а за князем шел товар*: возы с
припасом,  с шатрами-войлоками, с одеждой, коврами, оружием, мехами, казной,
вели  коней  подменных,  гнали  скот.  Возвращались  княжеские  прислужники,
стража,  бояре,  воеводы,  шуты,  развлекатели,  песельники и дудочники, шли
попы  и  монахи, везли книги, купленные князем у купцов западных, пергаменты
старые и новые, в деревянных досках и серебряных рамках.
     ______________
     * В старину товаром называли обоз.

     Выезжал  из  Киева  князь  -  возвращался  уже и не князь, а говорили -
кесарь.  Велено было в ковнице княжеской выковать венец золотой с изумрудами
и  рубинами,  как  у ромейских императоров, завещал Ярослав скорое освящение
Софии,   слал   впереди   себя  гонцов,  торопил  митрополита  и  пресвитера
Иллариона.
     Самодержец  земли  Русской,  величайший и могущественнейший государь во
всех  сторонах между севером и югом, западом и востоком, желал провозгласить
это в высокой торжественности и пышности.
     Из  Чернигова  прибыл  Гюргий,  съезжались  все,  кто  причастен  был к
сооружению  Софии, все ждали великой минуты, когда откроются кованые врата и
запылают свечи, ударят по всему Киеву колокола...
     Только  Сивоок, более всех причастный к этому празднику, был равнодушен
ко  всему.  Даже с Гюргием встретился случайно, ни о чем не расспрашивал, ни
о чем не рассказывал, - бежал к Ярославе, к своим беззаботным блужданиям.
     Не  было  солнцеворота  на стенах собора, но был он в душах этих двоих,
буйный,   неудержимый,  полный  восторга  и  привлекательности  солнцеворот,
который  сочетал  в  себе  весну и осень, зиму и лето, все времена года, все
краски,  голоса, звуки. Беззаботные и бестревожные жили они, словно остались
только  вдвоем  на  всей земле, словно не существовало для них ничего, кроме
них самих, стали они вечными, бесконечными друг для друга.
     Но  тот  же  самый  Мищило,  который  по  неизвестным  причинам свел их
воедино,  опять-таки  неизвестно зачем попытался разъединить их тогда, когда
все уже было напрасно.
     Он пришел к Сивооку, в его хижину, разбудил:
     - Прячь девушку, потому что за нею охотится боярин Ситник.
     - Откуда тебе ведомо? - вскочил Сивоок.
     - Говорю и знаю. Вчера узнал он о ней.
     - Какое ему дело?
     - Этого не ведаю. Предупредил тебя, а там как знаешь.
     - Хвала.  -  Наверное,  впервые  в  жизни  попытался быть приветливым с
Мищилой.
     Сивоок  сел,  обхватил  голову руками, встревоженно думал. Он не боялся
Ситника,  как  не  боялся  никогда  ничего на свете, а нынче и тем более, но
предостережение  Мищилы  вызвало  тревогу  в  сердце, отогнать которую он не
мог.  Почему  зловещий  ночной  боярин  должен  был  охотиться за Ярославой?
Может,  чтобы  досадить  ему,  Сивооку?  Тогда  откуда известно ему все? Как
узнал  про  Ярославу  и  про  то, где она и как? Вопросы без ответов. А что,
если  в самой деле Ярославе угрожает опасность... Он побежал на другой конец
Киева,  где  Ярослава  снимала  для себя избушку. Боялся, что не застанет ее
дома.  Ибо если Ситник узнал о ком-то, что он в Киеве, то почему бы не знал,
в  какой  хижине  он  скрывается?  Видно, еще не успел узнать. Ярослава была
дома,  ничто  не  выдавало  в  ней  тревоги,  наверное,  не дошли еще до нее
угрожающие  вести.  Что  ж,  так  лучше.  И  не  дойдут. Он взял ее за руку,
сказал:
     - Пошли.
     - Куда?
     - Куда глаза глядят!
     - А что с собой брать? - засмеялась она.
     - Не нужно ничего.
     - Хорошо. Пошли.
     Они  в  самом деле вышли в чем были. А дорога ведь простиралась в века.
Но  в  своей  беззаботности оба не ведали этого. Не ведали даже тогда, когда
впереди  в  узкой  улочке  увидели  троих.  Отважно шли им навстречу. Сивоок
узнал  среди  этих  трех  Ситника.  Наверное,  знала  его  и  Ярослава,  ибо
побледнела,  тотчас  же остановилась. Ситник с двумя сообщниками бросился на
добычу.
     - Беги! - хрипло сказал Сивоок. - Из Киева!
     - А ты?
     - Беги! - повторил он и пошел на тех троих.
     Трое  уже были возле него. Видно, не велено им применять оружие, потому
что  Ситник только сжимал ручку меча, а два его прислужника схватили Сивоока
за руки.
     - Беги!  - еще раз крикнул Сивоок и оглянулся, чтобы увидеть, послушала
ли  его  Ярослава;  но ее не нужно было подгонять, - видно, знала, что не за
ним  идут,  а  за  нею,  недаром же тогда говорила, что бежала из Новгорода.
Что-то  зловещее  таилось  во всем этом, никогда больше не заводила речи про
Новгород, никогда не мог бы связать ее имени с Ситником.
     Она  уже  добежала  до  поворота  улочки,  в последний раз оглянулась -
наверное,  была  уверена,  что  ему  ничто не угрожает, а ей угрожало что-то
страшное,  потому  что  бежала  изо  всех сил; Сивоок глянул на ее лицо, ему
принадлежали  эти  серые  глаза,  приоткрытые  губы, эта стройная фигура, он
впитал  ее  всю,  запомнил  навсегда,  навеки. А Ситник, убедившись, что его
болваны  не сдвинутся с места, пока будут держать Сивоока, выхватил из ножен
меч,  ударил  художника  сзади  по  шее,  когда  тот смотрел вслед Ярославе,
крикнул отчаянно своим:
     - Рубите!
     Те  опустили руки Сивоока; он обескураженно схватился за рану на шее, а
они  торопливо  достали мечи, пронзили его с двух сторон, еще и еще. Он упал
на  землю. Тьма наплывала на него, сверкнули еще раз сквозь тьму серые глаза
Ярославы,  потом  донесся  до  него из далекой дали тяжкий всхлип маленького
мальчика  на  темной,  дождливой  дороге  -  и  умер этот мальчик в великом,
могучем человеке, неутомимое сердце которого затихло навсегда...
     В  ночь перед великими торжествами князь Ярослав, однако, выбрал время,
чтобы  принять  в  гриднице  Ситника,  спросил,  как  только тот появился на
пороге:
     "Где  дочь?" Ситник мялся. "Где? Спрашиваю". - "Бежала". - "В Новгороде
бежала.  Тут  бежала".  -  "Сивоок..."  - "Что Сивоок?" - "Помог ей". - "Где
он?"  - Ситник снова мялся. "Говори!" - "Нет его". - "Ведаешь, что молвишь?"
-  "Так  вышло.  Веление  твое,  княже,  было:  всякого,  кто..."  -  "Убили
Сивоока?" - тихо спросил боярина князь, подходя вплотную. "Ага, так".
     Ярослав отошел в темный угол, помолчав, сказал:
     - Пойдешь в поруб.
     Ситник  раскрыл  было  губы,  чтобы  промолвить  свое: "Ага, так", - но
вовремя спохватился, упал на колени.
     - Княже! Служил тебе верой и правдой! В поруб...
     Словно  бы  выпрашивал  более  сухое  место.  Князь посмотрел на него с
отвращением.  Только  теперь  понял  свою княгиню в ее омерзении к потливому
боярину.  Отвратителен  во  всем.  Верный,  как  пес,  но лишенный ума, даже
собачьего.
     - Чтобы  не  страдал  в  холоде,  велю  изрубить  тебя  мечами  еще  до
наступления  зимы,  сразу  же  после  праздников,  -  сказал князь и хлопнул
дважды в ладоши.
     Открылась  дверь  с  другой  стороны  гридницы,  вскочили  два  отрока.
Ярослав указал на Ситника:
     - Взять!
     Когда  боярина  увели,  князь взял трехсвечник, подержал его, поставил,
взял  одну  лишь  свечу,  будто  кающийся,  тихо  пошел по долгим запутанным
переходам   дворца,  отыскал  комнатку  Пантелея,  разбудил  его,  не  давая
опомниться, велел:
     - Приготовь пергамент и писало.
     - Света мало, княже.
     - Хватит  тебе.  Перепишешь завтра. Готов? Пиши так: "Заложи же Ярослав
град  великий,  у  него же града суть врата златые, заложи же церковь святыя
Софии". А тот пергамент, где значится про Сивоока, чтобы изъял.
     - Как же так? Княже?
     - Делай, что велят! Нет Сивоока и не будет никогда.
     Князь  вышел. Пантелей не успел даже спросить у него, что же случилось;
в  ту  ночь  он  уже  не уснул, с трудом дождался рассвета, побежал в Софию,
оттуда  бросился  к  хижине  Сивоока,  потом разыскал Гюргия. Гюргий уже все
знал,  даже  больше:  пока Пантелей спал, а князь управлялся с непостижимыми
государственными  хлопотами,  Гюргий с несколькими своими верными товарищами
тайком  похоронили тело Сивоока в Софии, и теперь те где-то снова укладывали
мозаичный  пол  на  порушенном  месте,  чтобы  никто  никогда  не узнал, где
почивает  самое пылкое сердце земли Киевской. Пантелей сказал про пергамент,
где записано, что Сивоок построил Софию.
     - Дашь мне, - велел Гюргий.
     - А если князь спросит?
     - Напишешь  ему  еще раз. Все равно сожжет. А я сохраню. Так, как у нас
в горах берегут. Надолго.
     А  настал  день, который должен был освятить неслыханное преступление в
Киеве.  "Что  же вы будете делать, когда день навещения придет?" Да и что, в
самом  деле?  Быть  может,  так  и  нужно? Христианство начиналось со смерти
Иисуса.  И  первомученик  христианский  архидиакон  Стефан был избит камнями
после  жестоких  споров  в  защиту веры с сонмищами неверующих. Враги вывели
Стефана  за  город,  били  камнями, а он молился: "Господи Иисусе, прими дух
мой, господи, не поставь им греха ихнего".
     Князь  до  утра  сидел  над  священными книгами, думал не об убитом - о
своем.  Готовился  к  великому дню своей жизни. Долго и тяжело ведь шел он к
этому  дню,  много  убитых  и  умерших  осталось позади: родной отец, братья
родные,  растерял  сестер.  Сохраняя  державу,  сохранил  себя.  Так  каждый
человек,  почувствовав в себе дар, великие способности, должен сам их в себе
ценить,  оберегая  себя  в  войнах, в опасностях, в жизни. Никто, кроме тебя
самого,  этого не сделает! И должен идти вперед, не оглядываясь назад, ни на
предков,  ни на мертвых. Когда-то жизнь шла вглубь и назад, когда-то мертвые
не  умирали,  когда-то  человек приноровился к тому, что плывет из прошлого,
что  молвили деды и прадеды. Теперь для тебя живые - мертвые, если не видишь
их,  не  зависишь от них, а наоборот: они еще зависят от тебя. Поэтому делай
задуманное!
     Утром началось освящение Софии.
     Трижды  обошел  крестный ход вокруг собора под звуки молитв и церковных
песнопений.  Старый  митрополит  Феопемпт  в золотых ризах двигался во главе
процессии,   за  ним  шли  пресвитер  Илларион  в  непривычно  торжественном
серебряном  одеянии  и переяславский епископ грек Иоанн (Луку Жидяту Ярослав
не  привез  на  торжества,  чтобы  не  раздражать  митрополита),  дальше шли
игумены,  попы  и  протопопы,  иподиаконы  и  диаконы, канторы и послушники,
церковные  прислужники,  богатые киевляне, соревновавшиеся своими нарядами с
церковными  сановниками, и киевляне всех возможных степеней достатка, вплоть
до самых бедных, ибо посмотреть на освящение Софии пришел весь Киев.
     Все  шли  с  зажженными  свечами,  и огоньки этих свечей желтели, будто
осенние  листья  в  окрестных  пущах.  Попы раздували кадила, пахло ладаном,
пели певчие, рыкали диаконы: "Вонмем!"
     За  четвертым заходом были освящены и внесены в церковь кресты, посуда,
священные   книги.  Внесены  потиры,  дискосы,  звездицы,  рипиды,  подносы,
кадильницы  и  ладанницы,  кресты  большие и малые, все из золота и серебра,
украшенные  самоцветами  и  эмалью,  внесены  также вышитые золотом хоругви,
плащаницы,  серебряные  ризы, дарованные князем, землями русскими, боярами и
воеводами  церковные  порты  и  паволоки  для  ризницы,  Евангелия в дорогих
окладах,  молитвенники-менологии,  украшенные  рисунками, псалтыри, писанные
на  телячьей  коже  благороднейшей,  внесено  много книг светских, собранных
князем  Ярославом  и  подаренных  теперь  для  храма  -  для первого на Руси
собрания книг.
     Весь  Киев  вместился  в просторной церкви, собрался здесь - и никто не
знал,  что  где-то  под  разукрашенным  полом  лежит  тот, кто поставил этот
собор,  родив  его  в  своей  мечте,  кто  дал собору эти дивные краски, эти
величественные  мозаичные  фигуры,  эту  непрерывность движения, игру света,
немеркнущее сияние.
     Митрополит  служил  молебен, слава и хвала возносилась к богу, киевляне
с  зажженными свечами молча стояли в соборе, звучали колокола, била и накры,
пела  певчая,  сквозь  кадильный  дым  из  высокой  выси  сурово посматривал
Пантократор   и  горели  испуганно-упрямые  глаза  Оранты  над  собравшимися
киевлянами,  которые,  чтоб  взглянуть  на нее, закрыли торжницы, гончарные,
кожевенные  и  оружейные мастерские. Даже киевская детвора набилась в собор,
разместилась  вдоль  стен  в  притворах  и  уже готовилась поскрести чем-то,
оставить  после  себя  чуточку,  кружочек  или нехитрый рисунок, положив тем
самым   начало  многовековым  упражнениям  малограмотных  потомков,  которые
оставят  в  дальнейшем  на  стенах  Софии  свои  радости,  тревоги,  печали,
презрение  к  божьим узаконениям, тоску по тому прошлому, когда и земля была
толще, и зверь шел под каждую пущенную стрелу...
     После  молебна  процессия, возглавляемая теперь пресвитером Илларионом,
вышла  из  Софии  и  направилась  к дворцу Ярослава. К духовенству, боярам и
простому  люду  присоединилась  здесь княжеская дружина - и так ждали выхода
Ярослава.  Как  только  князь появился в дверях, пресвитер Илларион сотворил
короткую  молитву,  после  чего  два  церковных  сановника  в  торжественных
одеяниях  понтификальных,  с  повешенными  на груди наперсными крестами, где
сохранялись  мощи  святых, подошли к князю и взяли его под руки. Духовенство
выстраивалось  в  процессию,  которая  должна  была возвратиться в Софию. Во
главе  процессии  несли  огромное  Евангелие  в золотом окладе с изумрудами,
рубинами  и  сапфирами, два креста, вился ароматный дым из кадил, священники
пели  молитвы  попеременно на греческом и славянском языках. За священниками
торжественно  вели  князя,  дальше  шла  княжеская  родня,  дружина,  бояре,
двигались любознательные люди.
     Вся дорога от дворца до Софии сопровождалась пением молитв.
     Перед  вратами  Софии  задержались, пресвитер Илларион сотворил краткую
молитву,  после  чего  процессия  вступила  в  церковь  при пении антифоны и
задержалась  перед пресвитером. Митрополит ждал князя возле главного алтаря.
Он  произнес молитву по-гречески, епископы сняли с Ярослава пурпурный хитон,
отцепили  его  меч  и  подвели  князя  к алтарю. Тут Ярослав упал крестом на
покрытый  коврами  и  дорогими  ромейскими  покрывалами пол, епископы и весь
клир  стали на колени. Когда троекратно прозвучало "Господи, помилуй!" - все
встали,  епископы  помогли  встать  князю - настал миг, когда князь перестал
быть  властелином,  стал  простым  смертным, для того чтобы в скором времени
возвеличиться еще больше, взять имя новое, еще и неслыханное на Руси.
     Пресвитер  Илларион  подошел  к  Ярославу  и  спросил его торжественно,
почти напевно:
     - Обещаешь  ли святые церкви господа нашего, и слуг божьих, и весь люд,
тебе   подданный,   по   обычаю   предков   своих,   боронить   и  над  ними
владычествовать?
     - Да, - сказал князь, - обещаю!
     Теперь  Илларион  обратился  с  вопросом  к  "люду", уже не нараспев, а
произнося  слова  запутанным  способом,  чтобы  поняли  их  только церковные
сановники  да  еще,  быть может, кто-нибудь из приближенных князя. Спрашивал
Илларион  -  жаждет  ли  люд  иметь владыкой и кесарем своим князя Ярослава.
Клир и певчая пропели: "Да будет так, да будет так. Аминь!"
     Илларион  произнес  молитву,  благославляя князя, умоляя бога, чтобы он
помог  счастливо  царствовать Ярославу, а владетель дабы послушен был божьей
воле.  Епископ  переяславский произнес молитву по-гречески, ибо бог мог и не
понять  слов Иллариона, который обращался больше к собравшимся в соборе, чем
к  небесному  владыке, - так и звучали попеременно молитвы на двух языках, а
тем  временем  митрополит Феопемпт принялся за первое и важнейшее действие -
за  помазание.  Он  помазал  святой  оливой  голову, грудь и плечи Ярослава,
творя  знак  креста  на  князе, потом подал князю коронационный меч - знак и
подтверждение  власти,  а  вместе  с  мечом  и  всю державу. Князь опоясался
мечом,  взял  из  рук  епископов украшенные жемчугом набедренники, застегнул
хитон и взял берло.
     У  митрополита  дрожали  руки,  когда  он  поднял  золотой венец, чтобы
возложить  на  голову Ярослава. Императорские короны переходили в наследство
вместе  с  целыми империями. Византийские императоры привезли венцы из Рима,
немецкий  император  снял  корону  с  мертвого  Карла  Великого,  открыв его
гробницу  в  Аахене,  польский  Болеслав  получил  корону  от папы римского.
Ярослав  не  стал  ждать,  пока  кто-нибудь  пришлет  ему венец: велел своим
мастерам  выковать  из  русского  золота,  и вот митрополит чинил чуть ли не
святотатство,  но  не  мог  противиться  княжьей воле, утешая себя надеждой,
что,  кому  нужно,  легко  может  обесценить  кесарство Ярослава и звать его
по-старому князем.
     Он  возложил  на  князя  венец, пробормотал благословение и необходимые
при  этом  слова:  "Венчается  на  кесаря  земли  Русской раб божий Георгий,
рекомый  Ярослав",  но  мало  кто  смыслил  по-ромейски,  поэтому в молитве,
которую  сразу  же  сотворили  на славянской языке, многажды повторяли слово
"кесарь",  чтобы  запало  оно отныне в головы киевлян и скорее разнеслось во
все концы.
     После  молитвы  коронованный Ярослав был торжественно отведен от алтаря
к  приготовленному  поблизости  трону.  Дал  епископам  поцелуй мира, сел на
троне,  протянул  руку  для  поцелуя княгине Ирине, которая после этого села
рядом  на  стульчике  пониже;  вся  церковь  запела: "Господи, помилуй", - и
начался большой молебен.
     Вскоре  начнется великое пиршество кесаря с дружиной и людьми знатными.
Для  Ярослава этот день, казалось, будет самый счастливым в его жизни, но он
хорошо  знал,  что, как ни называйся, не распространяется твое могущество на
всех, - есть преграды, не избежать горечи поражений.
     Без  него  выросла  у Шуйцы его дочь, о которой он и не знал ничего, не
захот