тно и
немедленно  уничтожен как саботажник и большевистский агент. Тогда профессор
Отава,  который,  наверное,  не хотел быть уничтоженным, по крайней мере, не
так  быстро  хотел бы умереть, сказал, что ему нужно освещение, без которого
он  не может хотя бы приблизительно определить места вероятных поисков того,
что  так интересовало штурмбанфюрера Шнурре; штурмбанфюрер сердито ругнулся,
но  ничего  не ответил профессору, а на следующий день в собор была завезена
осветительная  аппаратура,  которую  обычно  используют  при киносъемках. На
улице  стоял  дизель,  а  в соборе ярко горели юпитеры, собор заиграл такими
дивными  красками,  что  реставраторы  оторопели  от этого славянского дива;
краски  звучали,  словно  могучие  гигантские  колокола,  это  не уступало и
Девятой  симфонии,  даже  сдвоенным  вагнеровским трубам не уступало. А если
еще  принять  во внимание тот факт, что солдаты могли теперь вдоволь греться
возле   раскаленных  юпитеров,  то  казус  советского  профессора  надлежало
подвергнуть  пересмотру;  солдаты  охотно  записались бы в сообщники к этому
непостижимому  человеку,  хотя  если  подумать, то и их штурмбанфюрер Шнурре
тоже  чего-то  стоит,  если  в  Германии  уже знал об этом соборе и, видимо,
рвался  к  нему  не  меньше,  чем  генералы  ко всем важным коммуникационным
сплетениям и стратегическим пунктам.
     А  тем  временем  пришло известие о Харькове. Уже была весна, во еще не
закончились  морозы,  и  метели  бесновались  над  Украиной,  и  вот в самую
большую  вьюгу  из  этих  удивительных майских снегов родились под Харьковом
советские  армии  и,  кажется,  даже  овладели  этим огромным городом, самым
большим  после Киева на Украине и на всей оккупированной территории. Тогда у
профессора  Отавы  появилась  и  вовсе твердая надежда, что он спасет собор,
хотя  сам,  быть может, и не спасется, то есть наверняка не сможет спастись,
но разве же его жизнь идет в какое-нибудь сравнение с Софией!
     Еще  немножко,  еще!  Так  казалось  Гордею Отаве, однако вскоре пришло
трагическое  сообщение,  что  Харьков  снова  в фашистских руках, весна была
безрадостная,  холодная,  ужасная  весна.  Профессор  Отава  чувствовал, что
вот-вот  с  ним  будет  покончено,  но  не  отказывался  от  своего замысла,
безнадежно  смелого,  упрямого  плана  спасти Софию, он продолжал молчаливую
борьбу  с  Шнурре,  ставил  и  разрушал  на  второй день леса, несколько раз
начинал  даже  работы, но тут же и прекращал их, ссылаясь на то, что ищет не
там,  где  следует,  что  ничего  не  получается,  что реставраторы работают
недостаточно  осторожно  и  не  так  квалифицированно,  как  надлежало  бы в
соборе,    который   относится   к   ценнейшим   художественным   памятникам
цивилизованного мира.
     Тогда в квартире профессора появился Бузина.
     Тот  самый Бузина, с которым профессору приходилось сталкиваться еще до
войны.  Бузина появился в той же, что и раньше, позе, даже с не меньшей, чем
раньше,  почтительностью  к профессору, а в речи его появилось нечто и вовсе
смешное:  каждое длинное слово Бузина разделял пополам, вставляя между этими
двумя  частями  извинения.  Получалось  примерно  так:  "Плат  - извините! -
форма", "Натура - извините! - лизм", "Популя - извините! - ризация".
     - Откуда  вы? - спросил профессор Отава не то чтобы удивленно, а просто
для приличия.
     - Извините, мы из Харькова, - сказал Бузина, располагаясь в кресле.
     - Но  ведь  вы  же... кажется, эвакуировались? - профессору трудно было
произносить  это  слово.  Спасительное, прекрасное теперь слово "эвакуация".
Выехал  бы  он  -  и  ничего  бы  не  было.  Главное - Борис. Но ведь собор,
София!..  Ее  не  эвакуируешь!  И Киев не эвакуируешь. Заводы? Что ж! Заводы
счастливее  городов,  они  счастливее даже отдельных людей, ибо заводы нужны
многим,  а  тот  или  иной  человек может быть и никому не нужным. Города же
люди   покидают   часто.   Столицы  засыпаны  песком.  Ниневия,  Персеполис,
Вавилон... Но Бузина и столицы - вещи несовместимые.
     - Раз - извините! - бомбили, - спокойно сказал Бузина.
     - А  институтские  сейфы? - с ужасом спросил Отава, ибо знал, что там -
самое  ценное:  старинные  пергаменты,  раритеты,  и  тот  кусок пергамента,
который  он двадцать лет назад извлек из засмоленного кувшина, - тоже там, в
институтских сейфах.
     - Раз - извините! - бомблены, - беззаботно произнес Бузина.
     - То есть как? Сейфы разбомблены? Но это же невозможно!
     - Извините,   профессор,   но   теперь  все  возможно,  -  самодовольно
потянулся  Бузина.  - Вот и вы со - извините! - трудничаете с немцами. Разве
это возможно? Но факт!
     - Я не сотрудничаю, - твердо сказал Отава. - Я не предатель. Я...
     - Не  бойтесь  меня, - милостиво разрешил ему Бузина. - Я человек свой.
Все  знаю.  И  целиком  разделяю ваши взгляды. В Харькове я работал в газете
"Новая  Украина".  Печатался  под псев - извините! - донимом. Угадайте - под
каким?   Никогда  не  угадаете!  Паливода!  Тот  самый  профессор  Паливода.
Помните,  его  уничтожили,  а  я  вос - извините! - кресил. А как платили!..
Четыреста  рублей  в месяц, а килограмм хлеба на рынке - сто пятьдесят. Паек
хлеба - двести граммов. Разве это хлеб? Слезы! И это - на Украине!
     У   Бузины,   кроме   бесконечных  извинений,  в  языке  появилась  еще
непривычная   для  него  энергичность.  Чудовищное  сочетание:  энергичность
выражения с трусливостью мыслей.
     - Но  ведь,  кажется,  -  презрительно  произнес  Отава,  - вы тогда по
требованию  презираемых теперь вами "большевиков" согласились присвоить труд
профессора Паливоды, поставив свое имя под его статьей.
     - Только  потому,  что  в этой статье были анти - извините! - советские
мысли.  Профессор  Паливода прославлял старинные фрески и мозаики, противо -
извините!  -  поставляя эпоху княжескую эпохе боль - извините! - шевистской,
которая  ничего подобного не создала. Я же был настроен в анти - извините! -
советском духе уже тогда, но из определенных соображений...
     - Что  касается  меня,  - подошел к нему Отава, - то я по соображениям,
которых  не стану раскрывать перед такой жалкой душонкой, как вы, выгнал вас
из своей квартиры тогда, сделаю это и ныне. Вон!
     Он  указал  рукой  на  дверь. Но Бузина даже не шелохнулся. Он расселся
еще удобнее, улыбался беззаботно и нагло, надул щеки, сделал "паф-паф!".
     - Все  известно,  - сказал он, фамильярно подмигивая профессору. - Аб -
извините!  -  солютно!  Вас  не  излечила даже война, профессор Отава. Но! -
Бузина  поднял  палец.  -  Времена  роман  -  извините!  - тики миновали. Не
романтики  и  фантазии  требует  теперь  наш  народ,  а  упорного,  напря  -
извините!  - женного труда. Все не - извините! - обходимые условия для этого
труда создают нам наши немецкие друзья и руководители.
     - Вон! - воскликнул Отава.
     Бузина  встал. Сбросил с себя напускную шутовскую маску, сказал твердо,
без малейших словесных выкрутасов:
     - Немцы  не  знают,  кто  вы,  профессор Отава. Нянчатся с вами слишком
долго.  Я случайно узнал о вашем саботаже в Софии. От такого большевистского
прислужника   иного  и  ждать  не  приходилось.  Вы  думаете,  я  забыл  про
Михайловский  монастырь?  Сколько  вам заплатили большевики? Завтра я продам
немцам это сообщение еще дороже! И сам возглавлю работы в соборе!
     Он  пошел  к  выходу,  а Отава даже не закрыл за ним дверей, сделал это
Борис  и  с  радостью запустил бы в широкую спину этому негодяю какой-нибудь
тяжелый  предмет, если бы он был под рукой. Когда Борис прибежал к отцу, тот
плакал.
     - Ты должен презирать меня, Борис, - сказал он сыну.
     - Не нужно, отец, - прижался к нему сын, - я тебя понимаю, не нужно...
     - Нет,  ты  ничего  не  знаешь.  Я только прикидывался всегда твердым и
последовательным,  делал  вид,  а  на  самом  же  деле  был бесхарактерным и
трусливым  существом.  Моя жизнь - это сплошная ошибка, она никому не нужна,
потрачена напрасно...
     - Отец!  -  испуганно  воскликнул  Борис.  -  Что  ты возводишь на себя
поклеп...
     - Ты  ничего  не  знаешь,  -  снова  повторил  профессор,  -  но должен
знать...  Твой  отец... Это было, когда ты был еще совсем маленьким... Тогда
был  объявлен  конкурс  на  проектирование  нового  центра Киева. На конкурс
поступило  несколько  проектов.  Одни  предлагали  создать  новый  центр  на
Зверинце,   чтобы   с   Наводницкого   моста   сразу   въезжать   на  новые,
социалистические  участки,  а  эту  часть  города оставить как архитектурное
воспоминание  о  прошлом.  Другая  группа авторов предлагала перепланировать
площадь  в  конце  Крещатика  перед  филармонией  и  вынести  новый центр на
днепровские   берега,  прямо  в  парки.  Третьи  настаивали  на  том,  чтобы
разрушить  все,  что осталось от княжеских, эксплуататорских эпох и на месте
древних  городов  Владимира и Ярослава создать памятники новой эпохи. Ломать
нужно  было  с  Михайловского  монастыря,  потому  что  он  занимал выход на
днепровскую  кручу,  откуда  должен  был начинаться монументальный ансамбль.
Вспыхнули  споры  вокруг  Михайловского  монастыря, нашлись отважные и умные
люди,  защищавшие  монастырь, в особенности же его собор, где были бесценные
мозаики  и  фрески, но сила была не на стороне этих людей... В спор вовлекли
и  меня.  Сначала  я  занимал  нейтральную позицию, но потом на меня нажали,
дали  мне понять, что речь идет не только о создании нового центра Киева, но
и  о  создании,  быть  может,  целой  школы  новых  искусствоведов,  в числе
которых,  кажется,  желательно  было  бы иметь также имя Гордея Отавы. Нужна
была  моя  подпись  под  письмом,  в котором опровергались доводы профессора
Макаренко  о  крайней  необходимости  сберечь  Михайловский  монастырь. Я не
подписал  письмо  в  категорической  форме,  я  добавил  к нему, что следует
непременно  снять  в  соборе  самые  ценные  мозаики  и фрески. Но разве это
изменяло  суть  дела?  Потом,  подписав,  я понял, какую непоправимую ошибку
совершил.  Придя  на  лекцию  к  своим  студентам,  я не стал им в этот день
читать  курс,  а  лишь  сказал:  "Сегодня я совершил ошибку в своей жизни, к
сожалению,  самую  страшную  и  неотвратимую".  И  не удержался - заплакал в
присутствии  всех. Так, будто чего-нибудь стоят слезы человека, разрушившего
собор!  Слезы  имеют  ценность  лить  тогда,  когда орошают строительство...
Потом я ошибся вторично, приняв предложение Шнурре...
     - Ты спасаешь Софию! - воскликнул Борис.
     - Я  ничего  не  спасу, я никогда не докажу, что не стал предателем, не
пошел в прислужники к оккупантам.
     - Ты  делаешь  патриотическое  дело,  - с прежней уверенностью произнес
парнишка.
     - Они  уничтожат  и  собор,  и  меня,  и тебя. Этот Бузина... Ты должен
немедленно бежать из Киева, Борис...
     Тогда  стреляли  в каждого, кто выходил из города не по шоссе, но Борис
сумел  подцепиться на грузовую машину, которая ехала через мост; завезла она
его,  правда,  не  на черниговскую, а на харьковскую дорогу, но это уже были
мелочи.  Два  дня  потратил  он на то, чтобы найти куму бабки Гали в Летках,
еще  день ушел на расспросы да на оханья кумы, Борис умолял тетку, чтобы она
помогла  ему, боялся, что уже ничем не поможет отцу, ему мерещились страшные
сцены;  наконец  ночью  в  хату  кумы  пришли несколько мужчин. Один из них,
почему-то   необыкновенно  бледный,  внимательно  выслушал  путаный  рассказ
Бориса  про  Софию,  про  отца,  про  Бузину,  про  Шнурре, немного подумал,
сказал:
     - Софию  знаю. Возил туда перед войной своих школьников на экскурсию. А
вот  с профессором Отавой не знаком. Хотя и слышал о нем. Да и он, наверное,
меня не знает?
     Трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.
     - Наверное,  не  знает, - решил быть откровенным Борис, потому что этот
мужчина  с  бледным,  обескровленным  лицом  и  вдумчивыми  черными глазами,
располагал к себе, вызывал на откровенность.
     - Ну  так  придется  познакомиться,  -  теперь  уже  шутливо  подмигнул
мужчина  Борису,  -  вот мои хлопцы поедут с тобой, а ты проведешь... Только
там  не  очень  чтоб  к немцам, потому как хлопцы у меня горячие, пальнут из
автомата - и дело с концом!
     "Хлопцы"  были  два  сильных, краснощеких полицая. И не только в форме,
но  и  с  настоящими  аусвайсами,  которые не вызывали никаких подозрений на
контрольных  пунктах  по  пути в Киев, потому что служили эти хлопцы, будучи
одновременно   партизанами,   в   местной   районной   полиции,  что  давало
возможность  использовать их там, где прямой силой партизаны не могли ничего
сделать.
     Благополучно  переехали  они  на  своей  телеге через мост, добрались в
центр  города,  до  самого  Евбаза, там распрягли коней, подложили им сена и
спокойно  направились  в Софию, хотя Борис готов был лететь туда, охваченный
ужаснейшими  предчувствиями.  На  территорию Софии решили войти через ворота
колокольни,   потом   "полицаи"   со  скучным  видом  слонялись  возле  дома
митрополита,  а  Борис,  пользуясь своим пропуском, вошел в собор, часовой у
входа  знал  его,  равнодушно  пропустил  в здание. Борис чуть было не упал,
споткнувшись  одеревеневшими от непонятного страха ногами о высокий порог, в
глаза  ему  ударил  свет  юпитеров,  направленных  как-то наискосок к двери,
вырывая  из  тьмы  столбы,  поддерживавшие хоры, а выше - фрески, на которые
Борис  не  стал  смотреть,  не  заметил  даже  их  цвета,  все  его внимание
сосредоточилось   на   небольшой  группе  людей  в  центре  собора:  двое  в
гражданской    одежде,    двое    в   военной   форме,   еще   дальше   были
солдаты-реставраторы,  но  они  были оттеснены в сторону, будто зрители этой
ужасной  драмы,  разыгравшейся  перед их глазами и перед глазами Бориса, ибо
один  из  тех, в гражданской одежде, был его отец, профессор Гордей Отава, а
другой  -  Бузина,  и  профессор  душил  Бузину  за  горло, а тот беспомощно
вырывался  из  крепких  тисков  Отавы,  двое  же  в униформе - штурмбанфюрер
Шнурре  и  его  ординарец,  а  также,  кажется, ассистент Оссендорфер - тоже
готовились  к  участию  в  том,  что  происходило  рядом с ними. Шнурре всем
корпусом  подался  к  профессору и к Бузине, а Оссендорфер с черным огромным
парабеллумом  в  руке  прыгал  вокруг,  что-то  высматривая.  Все  это Борис
заметил  в один миг, но казалось ему, что длится это целую вечность, а потом
загремел  голос  Шнурре,  разнесшийся эхом под высокими сводами, покатившись
по всему собору:
     - Стреляйте же, черт вас возьми!
     И   Оссендорфер   прижал  свой  пистолет  чуть  не  вплотную  к  голове
профессора  Отавы  -  и  раздался выстрел, и увидел Борис весь мир в красной
крови,  весь  мир  залитым  кровью,  рванулся  было  к отцу, который упал на
плиты,  но потом его оттолкнуло назад, он побежал к своим хлопцам, махнул им
рукой,  куда-то  бежал,  видел,  как  садится  в  машину  на шоферское место
Оссендорфер,  как  спокойно выходят из собора штурмбанфюрер Шнурре и Бузина,
закричал неистово:
     - Вот они, вот!
     Хлопцы  подбежали  прямо  к  штурмбанфюреру.  Тот  еще  ничего  не  мог
сообразить,  ничего  не  понял  и  часовой  у  дверей собора, только Бузина,
видимо,  почувствовал  что-то неладное, потому что попытался было спрятаться
за  Шнурре,  но  оба  партизана  выстрелили  одновременно,  глаз у обоих был
точен,  Шнурре  упал  первым,  рядом  с ним свалился Бузина, Оссендорфер тем
временем  успел  завести  мотор и рванул наутек. Еще раз выстрелили хлопцы -
один  в  часового,  другой - вдогонку машине, но Оссендорфер все-таки удрал,
теперь  нужно  было бежать и им. Борис повел их в глубину софийского двора к
хозяйственным  пристройкам,  там  он знал, где можно перелезть через стену и
очутиться  в  тихой  улочке. Они бежали спокойно, выбрались из района собора
еще  до того, как там поднялась тревога, но профессора Отавы с ними не было.
Он навеки остался в Софии.
     Весь мир залит кровью...
     - Ты  можешь  требовать от людей очень много и сурово, - сказала Борису
Тая.  -  У  тебя есть на это право. Страдания всегда дают человеку права. Не
понимаю  только,  почему  же  ты  тогда...  в  выставочном зале... почему ты
отрицаешь   право   художника   выбирать   в   жизни   страдания  для  своих
произведений...
     - Потому что жизнь не состоит сплошь из страданий, - сказал Борис.
     - Но  сколько боли, терпения... Кто же это заметит, если не художник?..
А  если  он  покажет  -  тогда  родится  протест.  Искусство  -  это  вечный
протест...
     - Нельзя  отделять  искусство  от людей. Иногда не стоит писать картину
или  роман  или  ставить  фильм только для того, чтобы показать, что куда-то
там  своевременно,  скажем,  не  завезли  строительных материалов. По-моему,
лучше  позвонить  по телефону и добиться, чтобы эти материалы были завезены;
я  такого искусства не признаю, его выдумали журналисты или кто-то там, я не
знаю кто...
     Она вдруг обиделась на эти его слова.
     - Кажется,  нам  больше не о чем говорить. Страусиная болезнь. Спрятать
голову  и  считать, что уже нет ни опасности, ни угроз. Так время от времени
в  нашей  печати  поднимается  разговор  о том, что кто-то написал о том или
другом  "не  так",  что  художник  изобразил  "не  так", как нужно, не с той
стороны,  не  главное,  не  полностью  и  так  далее.  При  этом  некоторыми
критиками  замалчивается существование изображенного явления: было ли оно на
самом  деле?  или  нет?  В  точности  как у Горького: да был ли мальчик? Это
обходят  каким-то  стыдливым молчанием. Зато кричат: "А у нас еще есть и то,
и  это,  автор  же  ничего этого не заметил!". Следовательно, речь идет не о
созданном,  а  о  том,  что кому-то хотелось бы видеть созданным. А не лучше
ли,   вместо   подобного   шума,   да   позаботиться  об  упразднении  всего
огорчительного,  всего,  что дает материал для критического глаза художника?
Ведь  замолчанное зло не исчезает само по себе, не перестает быть злом, зато
зло  названное  сразу  же теряет половину своей силы. Как вы не можете этого
понять?
     - При  чем  здесь  я? - пожал плечами Борис. - Мне вовсе не хотелось бы
вступать в дискуссии... вот здесь...
     - Ах,  вот  здесь?  Хорошо!  -  Она  быстро пошла от него, поднялась на
тропинку,  не  поправила  даже  прически,  рассерженная  и  обиженная, будто
маленький ребенок.
     Борис смотрел ей вслед, пока не скрылась она между ветвями.
     - Тая, - позвал Борис.
     Тая  не  откликнулась.  Тогда  он  пошел  за нею, почти побежал, но все
равно  не догнал. Увидел ее уже на Днепровском спуске, у поворота на станцию
метро,  что  расположена  прямо  на  мосту через Днепр. Утро было только для
самых  счастливых  людей,  и  все,  казалось,  складывалось  для величайшего
счастья  Бориса  Отавы,  но  заканчивалось  почему-то, как всегда у него, во
всем,  неудачей.  Он подошел к Тае, остановился возле нее, помолчал немного,
спросил:
     - Я тебя обидел?
     - Нет, нет, - быстро возразила она.
     - Но какая-то причина все-таки была, - настаивал он.
     - Никакой  причины.  Просто... - Она умолкла. Расхождение в вопросах об
искусстве?  Но  об  этом  можно  спорить без конца. Рафаэль считал бездарным
Микеланджело.  Лев  Толстой  не  признавал  Шекспира.  Писарев  перечеркивал
Пушкина.  Но,  несмотря  на  все  споры  и мнения, настоящее искусство живет
вечно.  Но  люди...  Вот  он  носит в себе страшную историю о жизни и смерти
своего  отца.  Молчит  о себе. Только об отце говорит и думает. Весь мир для
него  залит  кровью.  Если его собственная жизнь и не удалась до сих пор, то
для  этого  есть  веские  причины. А что она? Есть ли у нее о чем рассказать
Борису?  Банальная  история  избалованной  женщины,  если  все  это изложить
словами.  Никто  не  станет  сочувствовать.  В  особенности  же  он,  с  его
неутешным  горем, которое он носит в сердце. А она? Словно балерина