слюной  на  язык,  сболтнул он что-то злое и глупое,
назвали  его  за  это  Бурмакой*,  посмеялись,  кто-то  даже  накормил, чтоб
отвязался.  Бурмака  кого-то  там  обругал  еще и еще, его снова накормили и
снова   смеялись   извинительно,   покровительственно,  как  умеют  смеяться
сильные,  уверенные  в своем превосходстве люди, а карлик смекнул, что может
удержаться  на  этом  свете  одним  лишь  своим языком, и распустил его, что
называется, на всю губу, и уже не было на него управы.
     ______________
     * Бурмака - ворчун, брюзга.

     Князь  услышал  проклятие  Бурмаки  на  переправе.  Карлик  тащился  за
перевозчиками, мешал им делать свое дело, бранился на чем свет стоит.
     Перевозчики  посмеивались  над глуповатым карликом, кто-то позвал его к
чугунку  с  ухой.  Бурмака  побежал туда, начал хлебать уху и при этом ругал
изо всех сил того, кто его кормил.
     - Чтоб тебе кость поперек горла встала!
     - А приведите-ка его ко мне, - велел Ярослав.
     Бурмака не захотел идти к князю.
     - Ежели  нужно,  пускай  сам  притащится ко мне, - выкрикнул Бурмака. -
Или у него, может, ноги отнялись? Или покорчило? Или какая хворь напала?!
     Ярослав  никогда  не  стерпел бы напоминания о его несчастных ногах, но
тут  почему-то  не  обратил внимания на брань карлика, почти послушно пошел,
прихрамывая, к Бурмаке, сказал ему примирительно:
     - Хочешь ко мне в службу?
     - А  пускай  тебе  нечистая сила служит! - трахнул о котелок деревянной
ложкой  карлик.  -  Дураком ты был, дураком и останешься. Золота нацеплял на
себя,  как  собака колючек. Сапоги зеленые. Не из жабьей ли кожи пошили тебе
холуи?
     - Будешь  иметь  и  золото,  и  сапоги  такие  же, и все, как у меня, -
пообещал  Ярослав,  сам еще не ведая, зачем ему этот слюнявый отвратительный
крикун.
     - Подкупить  хочешь  Бурмаку? - закричал карлик. - Так не дождешься же!
Золота  твоего не хватит для моей мудрости. Чтоб ты подавился своим золотом,
награбленным и накраденным!
     Смеялись  все: перевозчики, княжеские люди, сам Ярослав. Князь подумал:
вот  такой  пускай  себе  бранит. Никто всерьез не примет его брань, а перед
богом  оправдание:  не  вознесся  в  гордыне, выслушиваешь каждый день слова
хулы.  Лучше самому держать возле себя глуповатого хулителя, чем ждать, пока
придет умный и укажет всем на твои настоящие прегрешения и преступления.
     Так  Ярослав  взял  с  собой  Бурмаку,  выделил  ему  место возле себя,
назначил  княжью  одежду,  княжий  стол,  подкладывали карлику на пиршествах
куски  такие  же лакомые, как и князю, наливали те же вина и меды в такие же
ковши,  -  все  он  имел,  как у князя, с одной лишь разницей: всего чуточку
больше.  И  одежда большая, и обувь, и украшения, и куски за обедом, и ковши
с  напитками.  Вот  так, имея все словно бы княжеское, карлик еще больше был
осмеян  за  несоблюдение  меры. А единожды утратив меру, он ни за что не мог
найти  ее  и  в  своей  речи:  все,  что  он ни говорил, окружающим казалось
бесконечно  глупым  и смешным. К проклятиям Бурмаки все привыкли, удивлялись
вельми  лишь  те, кто слышал его впервые: карлик разрешал себе такие слова о
князе,  такие  выходки,  что другому на его месте давно бы снесли голову или
же вырвали язык, а с этого как с гуся вода. Чудно ведется свет!
     Но  Ярослав  за  эти  безмерно тяжелые двенадцать лет твердо убедился в
том,  что  даром  ничто  не  дается,  все нужно нанять и купить: и воинов, и
прислужников,  и  хвалителей,  и  даже  хулителей. Он никогда не был щедр на
пенязь,  берег  каждую  куну,  не  любил  расточительства,  но в то же время
видел, что на каждом шагу нужно платить.
     Так  было  с  наемниками  Эймунда еще тогда, в Новгороде, когда Ярослав
готовился  выступать  против  князя  Владимира,  да и с самими новгородцами,
которым  обещал  правду,  писанную  лишь  для них, особую, выгодную. И когда
столкнулся   со  Святополком  возле  Любеча  на  Днепре,  все  это  помогло,
окупилось  сторицей  -  беспощадно  были  разгромлены дружины Святополка, не
помогли  им  и печенеги, не помогло ни хвастовство киевлян Святополковых, ни
глумление   над   новгородцами,  которых  киевляне  обзывали  плотниками,  а
Ярослава  -  колченогим (словно бы угадывая, что снова охромеет он через два
года!).   И  когда  сел  Ярослав  в  Киеве,  щедро  заплатил  и  варягам,  и
новгородцам:  старостам по десять гривен, а смердам по гривне, а новгородцам
всем  тоже  по  десять  гривен.  И дал им грамоту, чтобы по ней жили, строго
придерживаясь того, что предписал им.
     Однако  Святополк  не  смирился  со своим разгромом: уже через два лета
стоял  под  Киевом  с печенегами, которые шли к нему, будто собака на свист,
привлекаемые   обещанными   грабежами   богатого  стольного  города.  Эймунд
посоветовал  нарубить  зеленых  ветвей и воткнуть их в городские валы, чтобы
не  дать  печенежским  стрелам  залетать в Киев. Потом уже сам князь надумал
послать  на  валы  киевских  женщин  в  украшениях,  чтобы  заманить  жадных
биармийцев*  броситься  на  штурм.  Сверкали  на солнце серебряные и золотые
наголовники,  сверкали  драгоценные  камни  на  одежде,  а  еще  ярче  сияли
красотой  своей  киевлянки,  равных  которым по красоте трудно было где-либо
найти;  распаленные  печенеги  бросились  на  город, они обложили Киев такой
силой,  какой  никогда  еще и не видывали здесь, но Ярослав намерился все же
дать  им  бой,  его  подбивали  к  этому  варяги, обещая выстоять, да и сами
киевляне  предпочитали  вступить  в  бой,  чем молча ждать неизвестного; все
городские  ворота  были  закрыты,  кроме  двух:  у верхних ворот остановился
Эймунд  с  дружиной, а у тех, которые вели на Перевесище, - Ярослав во главе
киевлян.  Печенеги  рванулись  в  ворота,  они  вскакивали  в узкий и тесный
проход  по  нескольку  человек  сразу,  и  их  тут же рубили насмерть воины,
ждавшие  врага  по ту сторону ворот. Но сила у печенегов была такая огромная
и  такое  страшное  нетерпение  владело  всеми  теми, кто напирал сзади, что
наконец  дикие  степняки  прорвались  в  перевесищанские  ворота,  оттеснили
дружину  Ярослава,  самому  князю  впилось  вражеское копье в правое колено,
Ярослав  с  огромным  трудом  выдернул  из  раны  железный наконечник, но не
отступил,  рубил  врага  и  дальше  своим  страшным  мечом. Подоспели к нему
варяги,  кто-то  догадался  закрыть  ворота, печенегов, прорвавшихся в Киев,
вылавливали  по  одному  и  убивали на месте грабежа или насилия, которые те
чинили  умело  и  быстро.  В  городе  запылали  церкви  и  дома,  загорелась
деревянная  София,  сооруженная  еще княгиней Ольгой для сохранения святынь,
привезенных  ею  из  Константинополя;  запылал  весь  Киев, охваченный ярким
пламенем,  окутанный  черным  дымом,  -  страшное  это  было зрелище, но еще
страшнее   была   месть   киевлян,  которые  вышли  за  городские  ворота  и
преследовали  убегающих  печенегов  до  самой  Ситомли,  рубили их, топили в
Ручье, в Днепре, в Ситомле.
     ______________
     *  Биармийцами  в  Киевской Руси называли иногда печенегов, а также все
неизвестные племена, жившие на севере, за Камой.

     Вот  тогда  и  допустил  князь  тяжелейшую ошибку. Считая, что навсегда
покончено  с  набегами на Киев, он ответил отказом Эймунду, который требовал
повышения  платы  варягам;  князь  даже посмеялся над ярлом, когда тот начал
запугивать   князя.  А  требовали  варяги  и  вовсе  невероятного:  вчетверо
повысить  им  плату!  Следом за варягами и киевская дружина пришла к князю с
требованиями,  им  уже  мало было, что по милости князя Владимира они ели на
серебре-золоте.  Ярослав  отмахнулся.  Он  не  любил  войны,  жаждал покоя и
тишины.  Призвал  к себе людей книжных, священников, странствующих иноков, с
ними  сидел  во  Владимировом  тереме, ездил иногда в Бересты, молился там в
церкви   святых   Апостолов,  узнал  пресвитера  княжьей  церкви  Иллариона,
человека  тихого,  мудрого  постника.  Говорили о царстве небесном, о вечном
блаженстве,   о  делах  высоких  и  прекрасных;  там  был  отдых  для  души,
забывались   горластые  варяги  и  ненасытные  дружинники,  забывалась  даже
суровая  и  неприступная  княгиня  Ирина,  которая  в Киеве сразу прониклась
холодной  чванливостью, вспомнила, что она королевская дочь, собирала вокруг
себя  каких-то  принцев  и  ярлов; съезжались к ней со всего севера искатели
богатств  и  престолов, княгине уже мало было теремов, которые удовлетворяли
когда-то  и  княгиню  Ольгу  и  князя  Владимира, забыла она о каменном доме
своего  отца  с неуютной, промороженной проклятыми свейскими морозами лункой
на  верхотуре,  заводила  речь  о  сооружении  нового  двора,  достойного ее
высокого  происхождения.  Все  вокруг  требовали  платы,  так,  будто князем
Ярослав  стал  лишь  для того, чтобы набивать и набивать в чью-то там глотку
золото и серебро.
     Собственная  жена,  обленившаяся и обнаглевшая до предела, отказывалась
подчиняться;  дружинники сидели на своем детинце в Киеве, грелись на солнце,
играли целыми днями в кости и зернь, напевали каждый день одно и то же:

                Спустим медные челны - золотые весла!
                Ты встречай гостей, Дунай, господине ласковый,
                Встречай-привечай, на Царьград провожай -
                Там ждет молодцов служба царская,
                А житье-бытье что боярское...

     Варяги  покинули  Ярослава, пошли искать более щедрого хозяина. Дружина
хотя  и  не  пошла  никуда,  ибо  была все-таки своя, но часть ее с воеводой
Золоторуким  тоже побрела куда-то, чуть ли не к ромейскому императору внаем,
так  что  пришлось  князю  собирать  дружину новую, частично из новгородцев,
частично  из  киевских  людей, - с тех пор он всегда вынужден будет окружать
себя  каждый  раз  новыми людьми, потому что трудно положиться на кого-либо,
никто  долго  не  выдерживает  в  службе,  каждый  сам себе на уме, хлопочет
прежде всего о себе...
     Чтобы  доказать  всем  недругам и изменщикам свою мощь, Ярослав еще той
же  осенью  после  разгрома  печенегов  со свеженабранной дружиной поплыл по
Припяти  против  польского  Болеслава,  чтобы  ударить по нему в отместку за
Святополка.  Перед  этим  Ярослав  заключил договор с германским императором
Генрихом.  Согласия  достиг  легко,  потому  что в Киеве у него была мачеха,
последняя  жена  князя  Владимира,  немка,  дочь  графа  Куно от брака его с
дочерью  императора германского Оттона Великого. Были они словно бы родичами
с   германскими  императорами,  свободно  обменивались  послами  и  гонцами,
которые  проходили через землю чехов; кроме того, император германский искал
себе  сообщника, чтобы ударить на Болеслава, потому что князь польский дошел
уже  до  такой наглости, что забивал железные столбы, назначая границы своей
державы,  уже  не  в  дно  рек польских, а даже и немецких, наезжая к ним во
время многочисленных своих победных вылазок.
     Вот  так  и поплыл осенью Ярослав по Припяти с войском немногочисленным
и  еще  молодым  на  службе  у  нового  князя Кневского, окружил Бересты над
Бугом,  но  город  держался твердо, хотя помощь ему и не приходила ниоткуда.
Да  и  какая  могла  быть помощь? Только неопытность Ярослава могла толкнуть
князя  к  союзу  с  императором,  который  думал прежде всего о себе и своей
власти  (а  кто  из  князей  не думает об этом?) и меньше всего занимали его
чужие  хлопоты.  Ярослав отошел от Берестов и возвратился в Киев без потерь,
но  и  без  прибыли;  он  как-то не предполагал, что на его долю выпадет так
много,  быть  может,  еще  больше, чем на долю его покойного отца, походов и
стычек,  его втягивали в войну вопреки его воле и желанию, уже и до этого он
чувствовал  отвращение к битвам, а теперь и вовсе возненавидел это напрасное
дело;  однако  всю  зиму  готовился  к  отпору  Болеславу, остался одинокий,
брошенный  всеми,  даже Новгород присылал мало подкреплений, пришлось строго
напомнить  Коснятину.  Снова  призвал посланцев от варягов, но варяги теперь
требовали  плату  большую, чем в Новгороде, в двенадцать раз, к тому же - не
серебром, а только золотом.
     Коварство  со  стороны властелинов, жадность и наглость наемников - вот
с  чем  столкнулся  тогда Ярослав, и уже до конца дней своих сам он не будет
ни  коварным, ни грабителем, будет пытаться быть по-своему прямодушным, хотя
иногда  и  слишком  дорого  придется  ему платить за это. Покамест же платил
собственным  покоем.  Снова  искалеченный,  так,  будто  бог обрушил на него
давние,  еще  детские  болезни,  на  ногах теперь держался не совсем твердо,
поэтому  отдавал  предпочтение коню, а еще лучше - лодье, снова посадил свое
войско  на  суда и поплыл по Днепру, а там по Припяти - навстречу Болеславу,
который готовился на Буге к решительному удару.
     Сблизились  они  в июльскую жару, Буг обмелел до неузнаваемости, поляки
налаживали  мосты  для  переправы,  Ярослав  велел  мешать  им,  засыпать их
стрелами,  дразнить  похвальбой. Он, как и в Новгороде когда-то, ездил всюду
сам,  ко  всему  присматривался,  подбадривал  воинов, смеялся над выкриками
Будия,  который  угрожал  полякам: "А вот мы прободем трескою толстое черево
вашему Болеславу".
     И  снова,  как  и в войне с императором германским, везло Болеславу. Он
стоял  с  войском  возле укрепленного города Волына, получал подкрепления из
Червенских   городов,   харчевые   отряды   отовсюду   доставляли   ему  все
необходимое,  прибывали  новые  и  новые  отряды,  пришли обещанные Генрихом
триста  саксонцев и пятьсот угров. Болеслав до поры до времени отсиживался в
Волыне,  пил себе да гулял с чужими женами, хотя сам же и ввел в своей земле
наказание  для  похитителей  чужих  жен  и развратников: велел ставить их на
торговище  на деревянный помост и прикреплять к этому помосту, вбивая - хотя
и  не  годилось бы об этом говорить - в мошонку огромный гвоздь. Рядом клали
острый  нож,  предоставляя  обреченному трудный выбор: либо умереть позорной
смертью на торговище, либо собственноручно отрезать эту часть тела.
     Русские  кричали  с противоположного берега, обзывая Болеслава бабником
и  вонючей  требухой,  но  тем  дело  и ограничивалось, потому что поляки не
обращали  на  это  никакого внимания, у них было все необходимое, в то время
как  противник  питался пойманной дичью да выуженной в Буге рыбой, говорили,
что  даже  сам  князь  Ярослав  от  безделья  и отчаяния сидел с удочкой над
Бугом, ожидая невесть чего.
     По  ночам жгли костры, отгоняли назойливых комаров, которые налетали из
лесов  и  болот.  Когда жара сменялась дождем, все мокли под злыми небесными
водами  -  не  было  ведь никакого убежища и укрытия, лишь для князя разбили
шатер,  но  Ярослав старался больше быть среди воев, стремился выказать свою
доброту,  свою  мягкость  и  честность.  И  чего этим достиг? Болеслав был и
такой,  и  сякой,  и злой, и жестокий, и неправедный, а войско твердо стояло
за  него,  и  соседние  властители  пошли  ему  на подмогу, а русский князь,
покинутый  всеми, должен был довольствоваться лишь собственной честностью да
мудростью,  коими  он  превосходил  всех  императоров,  королей и князей, но
мудрость  не  дала  ему  ни  силы,  ни  спокойствия.  Так  уж  испокон веков
заведено, что все решал меч.
     Пока  польское  войско  собиралось, разрасталось, наращивало свою силу,
русские  проявляли  все  большую  и  большую  тревогу,  то и дело прибегая к
попыткам  переплыть  Буг,  хотя  и опасались неизведанных речных быстрин; то
тут,  то  там  внезапно  возникали стычки, раздавались боевые кличи, звучали
рога,  поляки  лениво  отстреливались, продолжая тем временем подтаскивать к
берегу  тяжелые  бревна  для  сооружения  мостов.  Чтобы  помешать Болеславу
навести  мосты,  Ярослав  расположил  в  этих  местах  опытные отряды своего
войска,  однако  Киевский  князь  не мог еще сравниться в военной хитрости с
умудренным  Болеславом,  которого  боялись  даже  варяги,  -  польский князь
перехитрил  и  Ярослава:  подстрекнув  его  воинов к еще одному заплыву ради
мнимого  натиска  на  поляков,  он  уже  взаправду  обрушился на них, выслав
навстречу  им сначала пеших воинов, а потом и конницу. Буг оказался не столь
уж  и  глубоким,  люди  и  кони  вплавь  легко  пересекли середину, быстро и
безжалостно   перебили  "наступающих"  русских;  усиливая  натиск,  Болеслав
выпустил  из  засады  отряд конницы и что было мочи ударил по слабым отрядам
Ярослава,   в   то   время   как   отборнейшие  без  дела  стояли  там,  где
предполагалось  наведение  мостов;  страшная  резня  там учинилась, с убитых
беспрепятственно  срывали  доспехи, сам Ярослав чуть было не погиб: внезапно
захваченный  чуть  ли не у самого берега, он яростно отбивался от наседавших
на  него врагов и все-таки прорвался с двумя новгородцами и молодым киевским
отроком,  но  все  они  были  пешими,  у  них  не  было  ни  одного  коня; с
невероятными  трудностями  выбрались они с открытого места в близлежащий лес
и  там  - о счастье! - наткнулись на возок медовара, что прикатил к войскам,
наверное,  в надежде на невиданную прибыль, а попал в кромешный ад побоища и
теперь   не  знал,  что  делать,  метался  перед  своими  конями,  хотел  их
выпрягать,  но,  видно,  жаль  было бросать и возок с медами, медовар тяжело
дышал,  вытирая пот, лившийся по мясистому лицу и промокшей насквозь бороде,
но  не  в  медоваре  суть,  а в жизни князя; отрок подбежал к коням, потянул
одного  за  уздечку,  и в это время прилетела откуда-то стрела, то ли чужая,
то  ли  наша,  угодила  коню  в  шею, черная кровь брызнула прямо на отрока,
какой-то  миг  конь  еще  стоял,  не  падал,  но  видно было, что вот-вот он
рухнет:  медовар  смекнул  наконец,  что пахнет здесь отнюдь не медом, мигом
выпряг  второго  коня, затянул его поглубже в лес, остановился, рассматривая
своих  неожиданных гостей, - наверное, узнал князя либо догадался, что перед
ним  человек  не  простой, потому что протянул повод в его сторону и сказал,
запыхавшись:
     - Бери коня!
     Ярослав   еще  колебался.  Ему  хотелось  броситься  назад,  туда,  где
схватка,  но  оттуда  не  доносилось  ничего  отрадного,  вдали прошмыгивали
одинокие беглецы, за которыми гнались враги. Разгром, полный разгром!
     Тогда  князь,  тяжело  прихрамывая,  подошел  к  коню,  отрок помог ему
взобраться  на  него, медовар дернул за повод, побежал впереди, потянул коня
за собой.
     - Недолго ты так пробежишь, - сказал ему Ярослав.
     - А  ничего.  Ты  не  смотри,  что  я толстый, у меня внутри все хорошо
утрамбовано,  -  тяжело  дыша,  отвечал  медовар.  - А когда не в силах буду
бежать впереди, то побегу, держась за твою ногу.
     - За  стремя  годилось  бы  держаться,  да  нет его, - горько улыбнулся
князь.
     Те  трое  тоже бежали следом за князем немного поодаль, чтобы на случай
угрозы прикрыть его отступление.
     - Кто  ты еси и как зовешься? - спрашивал тем временем Ярослав у своего
богом посланного спасителя.
     - Медовар,  а зовусь Ситник. Из Дерев я, до Киева от нас далеко, а это,
думаю...  к князю... такой ведь мед... Ох... не могу... А ты... В самом деле
князь?
     - Князь. Садись ко мне. Конь у тебя хороший, понесет и двоих.
     - Тяжелый я, княже... Вельми... Требуха у меня... камень...
     Ситник  передал  поводья  князю,  пристроился  сбоку, держался за порты
Ярослава, шептал через силу:
     - Ох, смерть моя... Ой боже!..
     - Никогда  тебя  не  забуду,  - сказал князь, - боярином тебя сделаю...
Ближе всех к себе поставлю...
     - Ох, смерть, - шептал из последних сил Ситник, - ох, ох!..
     Бежали  они не в Киев - что бы они там делали? Болеслав шел на стольный
град  с  войском,  подступали  уже  к  Киеву,  кажется,  и  печенеги,  вновь
накликанные  ненавистным  Святополком, а у Ярослава только и людей было, что
трое  воинов,  да  медовар со спасительным конем, да еще несчастные остатки,
беглецы,  со