отдельный  двор за валом,
возле  самого  места  сооружения  церкви,  но  Сивоок хотел иметь для себя с
Иссой  отдельное  жилье,  пошел  по Киеву, чтобы нанять хижину; долго искал,
Исса  ходила  за  ним  тенью,  закутанная  в мех, который Сивоок купил ей на
торгу,  потому  что мерзла она уже от осеннего ветра; наконец удалось купить
у   родственников  умершего  старого  кузнеца  наполовину  зарытую  в  землю
деревянную  хижину  возле  Бабьего  торжка;  в хижине была надежно сложенная
печь,  и  это  обещало тепло на долгую зиму, хотя немного и страшновато было
спускаться  на три ступеньки в землю, так, будто шел в могилу, в особенности
если   принять   во  внимание,  что  вокруг  возвышались  новые  боярские  и
купеческие  дома  на  подклетях, с резными украшениями, с окнами в свинцовых
рамах,  затянутых  прозрачным  пузырем,  или  же и с вставками из заморского
цветного  стекла,  но Сивоок тешил себя надеждой, что это жилье не навсегда,
надеялся  он  со  временем  поставить  себе в углу их двора новый домик; для
Иссы  и  вовсе было все равно, где и как жить, - ей нужен был только Сивоок,
она  пугалась, когда он уходил из дому, плотнее закутывалась в мех, огромные
ее  глаза  сверкали  тревожно  и пугливо. Сивоок всегда заставал ее в той же
позе,  в  какой  и оставлял, она никуда не выходила, не отлучалась со двора,
терпеливо  ждала его возвращения, не спрашивала, где был, что делал, как там
подвигаются   их   дела,  он  приносил  домой  еду,  покупал  Иссе  киевские
украшения,  впервые  в жизни приходилось ему приобретать все необходимое для
жилья,  а  знал,  что  здесь  не  обойдешься, как на острове, самым простым,
тяжелая  зима загоняет человека в жилье, и оказывается, что необходимо и то,
и  се.  Однажды  он  не  застал  Иссу  дома. Обеспокоенно осмотрел подворье,
заглянул  к  соседям,  кого-то  там  спросил  -  никто  не  видел  ее, да, в
сущности,  никто  и  не  знал,  что у него в хижине пребывало какое-то живое
существо,  -  такой  незаметной  и  тихой  была Исса. Он пересек Бабий торг,
слонялся  у  дворов,  заглянул  на  детинец,  проходил одни и другие ворота,
спрашивал  у  привратной  стражи.  Никто  не  слышал  и не видел. Охваченный
тревогой, Сивоок вернулся домой, Исса сидела в углу и ежилась от холода.
     - Где  была?  -  спросил  Сивоок, не надеясь на ответ, но удержаться от
вопроса  все-таки  не мог, потому что испугался не на шутку за нее и впервые
почувствовал,  что  бы  значило утратить эту молчаливую, но самую дорогую на
свете душу.
     - Вода,   -   сказала   Исса,   и  что-то  напоминающее  темную  улыбку
промелькнуло  в ее больших глазах, и печальное воспоминание засветилось в их
черной  глубине, слова, которым он ее когда-то обучил, теперь возвращались к
нему  по  одному,  и  самым  первым  было  слово  "вода",  без которой Исса,
наверное,  не  смогла  бы  жить,  она  привыкла  к  ее вечному дыханию, к ее
звонкой речи, к ее глубинной прозрачности и безграничности.
     - Ты  смотрела  на Днипро? - догадался он сразу и мысленно укорил себя,
что  раньше  не смог показать ей Днепр, дождавшись, пока она сама отважилась
выйти  из  хижины  и  непроизвольно  потянулась  на свободу, к безбрежности,
которая  открывалась  с киевских холмов. На следующий день он пошел за Иссой
следом,  на  расстоянии,  не хотел, чтобы она заметила его, боялся вспугнуть
родившееся  в  ней  желание наблюдать воды днепровские, терпеливо ждал, пока
Исса  спустилась  с  вала и пошла к себе домой; тогда взобрался на то место,
где  она только что стояла, взглянул - и сам задохнулся от безбрежности вод,
где  сливались  Днепр  и Десна; он попытался повторить жест Иссы - склонился
над  бездной  с  простертыми  к ней руками и словно бы падал вниз, навстречу
водам,  которые  расплеснулись  вокруг высокого Киева, и в глаза ему ударило
серебристо-синим,  а  потом  красно-золотым,  он  несся  в  эту многоцветную
глубину  долго  и сладко, будто птица, и казалось ему, что это парит его дух
в  просторе  той  самой  церкви,  которая  привиделась тогда ему в княжеском
тереме;  он  постиг  теперь  ее  глубинность, ее оттенки, охватил разумом ее
образ.  Он  положит  мозаику  так,  чтобы  смотрели  люди  не мертвым, тупым
глазом,  не  оцепеневшие  и  бездумные,  а чтобы охватывали созданное глазом
подвижным,  пытливым,  чтобы  доискивались  в  каждом  образе  людской (а не
только  божьей)  сути,  чтобы  улавливали  неповторимость красок и оттенков,
чтобы  плавали и парили, будто птицы в киевском поднебесье. Но для этого ему
нужна  не та церквушка, которую собирается слепить на Киевской земле Мищило.
Нужен  размах, раздолье и такой простор, какой открывается с киевского вала,
- вывести бы сюда князя Ярослава да показать бы ему!..
     А  тем  временем  в  Киев  согнали  тысячи  людей;  ежедневно прибывали
воловьи  и  конные возы, нагруженные пивом, медами, житом, пшеницей, просом,
камнем,  деревом,  -  всем необходимым для строительства и пропитания. Среди
языческих   песен,   христианских  молитв  греческих,  каждения  поповского,
раскаяний  в  грехах  и вспышках веселых гульбищ таскали землю, с речек Уж и
Уборть  на  Припять  и  по  Днепру доставляли в лодьях самый твердый камень,
ставили   первые  городни  под  новый  вал,  начинали  вкапываться  в  землю
Перевесища,  чтобы  заложить  основание  под  церковь  святой Софии; ивериец
Гюргий  со  своими  товарищами колдовал над камнем, который он сам привез на
лодьях  из  отдаленнейших глубин Древлянской земли, не подпускал к себе даже
Мищилу,  не хотел иметь дела с теми, кто будет строить видимое, тогда как он
озабочен  был  лишь  невидимым,  похвалялся,  что  соорудит Софию подземную,
каменную,  сводчатую, на которой надземная церковь может стоять и тысячу лет
и  больше,  сколько  будет нужно, столько и будет стоять. Мищило пожаловался
митрополиту  Феопемпту,  однако византиец до поры до времени не вмешивался в
строительство,  он  ждал,  видимо,  начала украшения, чтобы точно указать на
порядок  и  способ  росписи в соответствии с догматами; Мищиле напомнили при
этом,  что  даже  константинопольская  София, сооруженная славными мастерами
Анфимием  из  Тралла  и Исидором из Милета (последний был земляком Иктиноса,
который  ставил  когда-то  Парфенон  в  Афинах),  покоилась на разветвленных
подземных  сводах,  тайна  которых до сих пор еще не раскрыта никем, поэтому
нужно печься прежде всего о прочности и не вмешиваться в дело иверийцев.
     Сивоок   почему-то   почувствовал   какую-то   родственность   с  душой
Гюргия-иверийца,  -  возможно, понравился он своей независимостью от Мищилы,
возможно,  надеялся иметь в нем сообщника для осуществления своих намерений;
в  один из дней, когда уже заложили основание церкви и начали прикидывать ее
размеры,  Сивоок  пригласил  Гюргия  с его товарищами в корчму, завел с ними
беседу,  начал  издалека, похвалив их работу и их высокое знание души камня,
ибо  кому же неизвестно, что суровый камень, благодаря умелым людским рукам,
благодаря  счету  и  мере,  становится мягким и податливым, впитывает в себя
тепло  людское  и  сохраняет  даже запах человеческого тела, в чем убеждался
каждый,  кому  довелось  жить  среди  камней на берегах теплых морей. Потом,
словно бы между прочим, спросил у Гюргия:
     - А не мала ли будет церковь?
     - Мала?  - воскликнул Гюргий. - Не мала - ничтожна! Камень мы подложили
такой,  что  гору  можно ставить! А этот ваш Мищило - что он ставит! Не сюда
мы  шли  - к князю Мстиславу. Тому бы сказали - давай сделаем вот так! Он бы
сразу  согласился.  Ярослав  осторожен.  Всех  слушает.  Ни  с  кем не хочет
спорить.
     - Почему же не пошли к Мстиславу? - поинтересовался Сивоок.
     Один из иверийцев что-то быстро сказал Гюргию, тот засмеялся.
     - Боится  тебя, что ты подослан, - сказал Сивооку, - а я знаю, какой ты
человек.  Ты никого не боишься, таких люблю! Давай выпьем. Хочешь - мы споем
тебе нашу песню?
     Они  выпили,  потом  иверийцы  все  поднялись,  стали  плечом  к плечу,
обнялись  и  запели  что-то  мужественное  и  гордое,  как  сами они в своей
мужской, незаурядной красоте.
     - А  не  убегаем  к  Мстиславу,  -  крикнул  снова Гюргий, - потому что
Ситник не спускает с нас глаз.
     - Ситник!  -  Сивоок  еще  не слыхал здесь такого имени, откликнулось в
нем давнишнее, с детства, дед Родим, потный медовар, Величка. - Кто же он?
     - Не  знаешь?  Он  тебя знает. Всех знает Ситник. Ночной боя-рин князя.
Хочешь? Пойдем к князю про церковь скажем?
     - Говорил  я,  еще  когда  приехал,  - мрачно молвил Сивоок. - Князь не
внял моим словам.
     - Ночью  нужно пойти. Через Ситника. Ночью князь добрый. Тогда уговорим
князя. Можешь поставить большую церковь?
     - Хочу!
     - Тогда пошли!
     - Через   этого   Ситника   не   хочу,   -  сказал  Сивоок  так,  будто
предчувствовал,  что  встретит  своего  давнего  недруга,  а  может,  просто
испытывал  отвращение  к  этому  прозвищу,  потому  что  жили  теперь в нем,
пробудившись, все самые лучшие и тяжкие воспоминания детства.
     - Иллариона  попросим,  пресвитера, - не отступал Гюргий. - Не пробовал
с Илларионом говорить?
     - Илларион - поп, не хочу с ним ничего иметь...
     - Для попов ведь строим!
     - Для людей - не для попов!
     - Ну, пойдем к князю вдвоем?
     - Вдвоем - согласен.
     А  уже  припекло солнце нового лета, камень высох, утратил лишнюю воду;
закончили   закладку   основания,   митрополит   со   всем  клиром  отслужил
торжественный  молебен,  между  камней  вложили  княжеские  золотые печати и
дорогие  кресты из золота, серебра и кипарисового дерева для вечного стояния
церкви,  освященной водой окропили весь верхний камень, сам князь с княгиней
и  детьми,  с  дружиной, воеводами, боярами, с челядниками был на торжестве;
одетые   в  сверкающие  золотом  ромейские  одежды,  стояли  среди  свиты  и
антропосы  с  Мищилой  во  главе,  все  было  пышно  и велелепно, и никто не
ожидал,  что  поздней  ночью  Ситник  тайком  проведет к князю двух высоких,
покрытых  темным  одеянием  мужчин  и тихо выскользнет из княжеской горницы,
оставив  там  приведенных  и  самого  князя,  и будет гореть там только одна
тоненькая  свеча,  лучи  которой будут падать изредка то на одно лицо, то на
другое;  напрасно  будут  стараться отвоевать у темноты хотя бы одно из этих
лиц,  ибо  темнота будет выступать там сообщницей таинственности, а все трое
прежде  всего  хотели  сохранить  тайну, это для них было всего важнее, ради
этого  Сивоок  преодолел  отвращение  и  ненависть к Ситнику, которого узнал
сразу,  хотя  тот  сильно  постарел  и  раздался  вширь за два десятка лет с
момента  их  последней  встречи;  что же касается Ситника, то он, совершенно
очевидно,  не  мог  и  в мыслях предположить, что перед ним тот самый отрок,
что  когда-то  огрел  его сыромятью по лицу и дал деру так, что и до сих пор
никто  не  может разыскать. Выступал же Сивоок под своим христианским именем
Михаил.
     - Вот привел к тебе, княже, - сказал Гюргий, когда они остались одни.
     - Дело говорите, - отрывисто бросил Ярослав.
     Сивоок,  казалось,  не  имел  никакого  намерения  разглагольствовать с
князем. Пришел с последним разговором, с последним предупреждением.
     - Мала церковь, - сказал он из темноты.
     Ярослав  тоже  пошевелился,  чтобы избежать света, который падал ему на
лицо, точно так же из темноты ответил Сивооку:
     - Слыхал уже.
     Теперь  наступила  очередь  Гюргия. Все они играли в жмурки с темнотой,
трое  взрослых  и солидных мужей, в их числе и князь, не было в этой горнице
ничего,   кроме   тоненькой  свечечки,  темноты  да  их  троих;  князь  имел
преимущество  перед  своими  двумя посетителями разве лишь в том, что где-то
за  темнотой  притаились  его верные люди с всемогущим Ситником, но это было
где-то,  а вот здесь они состязались лишь втроем, и каждый стремился взять в
свои   сообщники  темноту,  каждый  заслонялся  ею,  отклонялся  от  острого
сверкания  свечи и бросал в противника слово или два. Гюргию не по душе была
эта  скупая  переброска  словами,  в нем всегда готовы были взорваться целые
лавины  слов,  горячих,  иногда  даже беспорядочных, но тут он сдержал себя,
отодвинулся подальше в темноту и коротко сказал, обращаясь к Сивооку:
     - Покажи ему.
     - Мала  церковь,  - снова упорно повторил Сивоок, будто мог этими двумя
словами переубедить упрямого князя.
     - Да покажи! - нетерпеливо воскликнул Гюргий.
     - Ну, что там у тебя? - наконец полюбопытствовал и Ярослав.
     Горела  свеча,  очерчивая светлый круг посредине горницы, пустой, можно
бы  даже  сказать,  убогой  для  князя;  где-то, наверное, вдоль стен стояли
неширокие  скамьи,  да  еще, быть может, был стул для князя, да какая-нибудь
книга  на  подставке,  как  это  любил  Ярослав,  - и больше ничего, никакой
роскоши,   ничего   ценного,  так,  будто  проводит  здесь  долгие  ночи  не
властелин,  а простой человек, темнота и вовсе уравняла всех, они бесшумно и
затаенно  следили  друг  за  другом,  преимущество  Ярослава испарилось, как
только  он  промолвил  свое  "Что  там  у  тебя?", теперь уже Сивоок овладел
положением,  он  что-то  припрятал здесь, в темноте, тогда как у Ярослава не
было ничего неожиданного.
     - Так что? - нетерпеливо повторил князь.
     И  Сивоок не стал больше испытывать терпение Ярослава, молча, незаметно
достал   из   темноты  какую-то  огромную  вещь,  сам  не  показался,  снова
отшатнулся  назад,  а  посередине  освещенного  круга прямо на полу оказался
слепленный  из желтого воска храм. Воск тихо светился, будто женское тело, и
князь  не  выдержал,  вышел  из  темноты, прикоснулся рукою к подобию храма,
так,  будто  хотел  убедиться,  что  это  в  самом  деле  воск,  что  это не
колдовство,  не  обман; теперь Ярослав тоже был частично освещен, он утратил
даже  те  остатки  преимуществ,  которые давала ему темнота. Сивоок и Гюргий
оставались  невидимыми,  могли следить за княжеским лицом, имели возможность
наблюдать,  какое  впечатление  производит на него восковой храм с его тихим
свечением.
     А  храм  будто  распростерся, заполнил весь освещенный круг, отталкивая
князя  на  самый  край, так что виднелся теперь лишь краешек одежды Ярослава
да  повисшая  в  неподвижности  рука,  лицо же спряталось совсем, храм рос и
рос,  из прекрасно вылепленных нижних его громад поднимались высокие круглые
купола,   словно  бы  увеличенные  медовые  борти  из  древних  пущ;  купола
постепенно  возвышались  к середине, ступенчато, волнисто соединялись, чтобы
потом  вытолкнуть  из своей среды самый высокий купол, самый близкий к небу,
самый  главный,  а  уж  от  этого  купола  все  части  сооружения  словно бы
ниспадали,  снова  ступенчато шли вниз, в неодинаковости куполов была скрыта
гармоничность,  беспрестанность  движения  каменных  масс; церковь словно бы
плавала  между  землей  и небом, внизу она тоже растекалась, расплескивалась
то  волнистым  бегом  округлений  -  апсид,  то  длинной  каменной галереей,
связывающей  все  купола  в  неразрывное  целое, то двумя огромными башнями,
которые  и  вовсе  отбегали  от  церкви,  лишь  подавая  ей  издалека тонкие
каменные руки-переходы.
     Князь  смотрел  на  церковь  сверху вниз, так, словно бы смотрел на уже
построенный  свой  храм  бог  с  высокого  неба;  во множестве куполов, в их
нагромождении,  в  их поющей красоте Ярослав узнал отзвуки деревянного храма
святой  Софии  в Новгороде; немало довелось видеть ему чем-то похожих на это
сооружение  деревянных  языческих  святынь в землях Древлянской, Сиверской и
Полянской,   тогда  жгли  все  эти  святыни,  думали,  что  уже  никогда  не
возродятся  они  из  пепла,  а  получалось,  что  прав был заросший огромной
бородой  святой  человек  в  пещерке: не умирают старые боги, возрождаются в
новой  ипостаси,  в  новой  силе  и  красоте,  не  боятся  всевластной  силы
византийского  искусства,  в силе и неодолимости духа своего поднимаются над
ним  -  и  от  этого открытия князю стало одновременно и страшно и радостно;
почувствовал  Ярослав,  что  теперь  вот, может, наконец сумеет одолеть свою
раздвоенность,  которая  мучила его столько лет; рожденный под знаком Весов,
он  пытался  уравновесить  новое,  чужое,  со  старым,  своим,  но ничего не
получалось,   старое   бунтовало,   новое   зачастую   шло  вопреки  видимой
потребности,  он  был последовательным во введении новой веры, полученной от
князя  Владимира,  но  в  церквах  шли  богослужения  и  на  греческом  и на
славянском  языках; он хотел вывести Русь на широкие просторы мира, но видел
в  то  же  время,  что  утрачивает  многое  из  своего,  родного,  без  чего
показываться  в  мире  нет  ни  потребности,  ни  славы.  И  вот перед ним -
церковь,  храм, собор. Завершение и сочетание всех его мечтаний, стремлений,
надежд,  разочарований  и  колебаний.  Пускай  родится  из  противоречий его
жизни,  борьбы  и власти, пускай станет памятником этого смутного и великого
в  своем  непокое  времени,  когда народ русский явил миру не только величие
своей  силы,  но и величие духа. И пускай тогда говорят о князе Ярославе что
хотят.
     Но   так  князь  только  думал,  а  вслух  не  проронил  ни  слова,  не
пошевельнулся  даже,  с  прежней  загадочностью  держался  на  грани света и
темноты,  ничего  не  могли  заметить  в  нем ни Сивоок, ни Гюргий, напрасно
ждали  они  от  князя восторгов или осуждений. Он стоял, смотрел, а может, и
не  смотрел  на слепленный из воска храм, равного которому никогда еще никто
не видел.
     - Кто  слепил?  -  нарушил  наконец  молчание Ярослав, но спросил таким
будничным  и  бесцветным  голосом,  что Сивооку не было охоты отвечать, и он
смолчал.
     - Кто?  -  повторил  Ярослав,  и теперь в голосе у него уже улавливался
гнев.
     - Он  сделал! - выскочил на свет Гюргий. - Зачем спрашиваешь, княже? Он
это сделал! Никто больше не сможет!
     Князь  отступил  от света и трижды хлопнул в ладоши. Гюргий замер возле
свечки, удивленный и возмущенный. Что бы это могло значить?
     Беззвучно  открылась  дверь,  Ситник  стал  на пороге, подал из темноты
свой голос:
     - Я здесь, княже.
     - Вели  послать  тому,  в  пещерке,  дичи  с  княжьего  стола  и меду в
серебряной  посуде, - сказал спокойно Ярослав, - и посылать каждый день моим
именем.
     - Ага, так.
     - Иди!
     Ситник  со скрипом закрыл дверь. Причуды князя неисповедимы. Не спросил
даже, жив ли еще этот старикан, у которого вся сила ушла в бороду.
     Но  еще  больше  обескуражены  были  словами  князя Сивоок и Гюргий. Не
знали  они  ни  о какой-то там пещерке, ни о каком-то человеке, а еще меньше
вязалось  все это с их разговором о церкви. Да Ярослав и не заботился о том,
чтобы  его  собеседникам  все  стало ясно. Он приблизился к восковому храму,
склонился  над ним, рассматривая теперь уже пристально и внимательно, сказал
тихо:
     - Объясняй.
     Касалось  это  Сивоока,  в  голосе  князя  было  не  столько повеление,
сколько  приглашение,  но  Сивоок  молчал.  То  ли давал князю время изучить
церковь  во  всех  ее  частях,  то  ли и вообще считал, что любые объяснения
здесь напрасны и неуместны.
     - Объясняй, - снова повторил Ярослав.
     Тогда  не  удержался  Гюргий. Наконец в нем прорвалась его естественная
горячность  и  неудержимость.  Он  взмахнул  возмущенно  руками, крутнулся в
освещенной полосе, едва не задевая князя, и закричал:
     - Послушай,   княже!   Когда   ты   делаешь  детей?  Ты  так  все  ночи
проговоришь! Почему ты такой многословный!
     - Тебя  не  стану  звать  на  помощь,  - улыбнулся князь, - а разговоры
нужно  вести, ибо не для меня - для державы делается все, для славы божьей и
на  веки вечные. Ты покладешь камень да и пойдешь себе дальше еще где-нибудь
класть,  а  церковь  будет  стоять на этой земле в веках. И будут говорить о
ней  всякое,  ежели  мы,  прежде чем построить,