и житниц, лежит
хлеб, выращенный ими, а они умирают с голоду?
     Видимо,  Коснятин  перед самой смертью все же успел переслать из своего
поруба  грамотку Мстиславу, а может, старший брат и сам надумал потягаться с
Ярославом  за  Киев  и  уже  давно  выслеживал его действия, потому что, как
только   Ярослав  кинулся  на  усмирение  Новгорода,  Мстислав  собрал  свою
дружину,  взяв в союзники незадолго до этого прибранных им к рукам касогов и
хазар,  вышел  из  Тмутаракани,  быстро добрался до Киева и начал требовать,
чтобы перед ним были открыты ворота города.
     Киевляне  не пустили к себе Мстислава. Довольно с них было и Святополка
с  его  тестем  и дикими печенегами. У них был теперь свой князь, а большего
они  и  не  желали.  Мстислав,  привыкший  к  битвам  в чистом поле, не стал
задерживаться  у  киевских  валов,  переправился  через  Днепр  и подался на
Чернигов.
     Снова  пришлось  посылать  Ярославу  гонцов  за  море  к варягам, снова
прибыла  к  нему  дружина, но уже не Эймунда, а Хакона, который за это время
вышел  в  соперники Эймунду, в особенности же в похвальбе своими подвигами и
своим  золотым  плащом,  и  вся  дружина его подобрана была словно бы не для
битвы,  а  напоказ  -  высокие,  сильные, красивые, все в дорогом одеянии, с
драгоценным  оружием,  враг  не  выдерживал  одного  уже  вида этой дружины,
ослепляла она, обезоруживала своим блеском, своей чванливостью.
     Но  все  это  оказалось  напрасным, потому что Мстислав время для битвы
выбрал  почему-то  не  дневное, как было заведено издревле, а ночное. Войска
двух  братьев  сошлись  в Сиверской земле, возле Лиственя, в черную грозовую
ночь;  Мстислав пустил на варягов сиверян, которым все равно было - днем или
ночью  биться,  земля-то  ведь  им принадлежала, все для них было известно и
привычно,  они  двинулись на варяг такой лавиной, что те не выдержали, а тут
еще  ударили  из  засад  касоги,  вылетали из дождевых потоков, быстрые, как
черные  змеи,  распугивали  варягов  своими гортанными, непонятными криками;
варяги  не  выдержали,  отступили,  бросились врассыпную, бежал и сам Хакон,
потеряв  при  этом  свой  тяжелый  золотой  плащ;  пришлось  бежать  и князю
Ярославу.  Не  слышал  он,  как Мстислав стал на поле боя, освещаемом белыми
молниями,  и  прогремел  своим  зычным  голосом: "Как не тешиться! Тут лежит
сиверянин, а тут варяг, а собственная дружина цела!"
     Но   все-таки  человек  Ситника  каким-то  образом  услышал  эти  слова
Мстислава,  через  Ситника  стали они известны и Ярославу; быть может, из-за
этого  и  побоялся Ярослав садиться в Киеве, снова подался в Новгород, долго
собирал  там воев, страшась уцелевшей дружины Мстислава, и лишь весной этого
года  пришел  сюда и, заключив в Городке мир с братом, сел на Киевском столе
- кажется, твердо и навсегда.
     Ирина  уже  родила  сына  Изяслава,  дочь  Елизавету  и  снова  была  в
ожидании,  род  Ярослава  разрастался,  князь  утверждался  на  земле,  стал
единственным  наследником  своего  отца  Владимира  -  не  было  уже видимых
соперников,  но  и  невидимых  хватало;  нависали они постоянной угрозой над
первым  человеком  в великой земле Русской: то мор, то голод, то непокой, то
смута,  а  то  и  просто  темнота  и  нежелание идти следом за своим князем,
недоверие к нему, - а чем вызовешь доверие?
     Большинство  пробует  достичь  славы в битвах, ужасы и отвратительность
которых  впоследствии  сменяются  блестящей героикой песен и легенд. Но чего
они  достигают?  Император  ромейский Василий всю жизнь провел в походах, не
нашел  времени  даже  для  женитьбы,  по  его  повелению знамена побежденных
повергались   в  грязь,  привязанные  к  хвостам  ослов,  а  многим  тысячам
пленников  выжигались  глаза,  -  во  имя чего? Вот умер Василий, а на троне
сидит  его  брат  Константин,  пьяница,  развратник,  позор  не  только  для
империи, но и для всего людского рода.
     Или  взять  Болеслава  Польского,  прозванного  даже Великим. В прошлом
году  в  гордыне  своей  дошел  до того, что короновался на короля (кажется,
купив  эту  корону  у папы римского, что ли), но едва лишь два месяца пробыл
королем  и  ночью,  неожиданно для своих придворных, а еще больше, наверное,
для  самого  себя,  закончил  свою  бурную жизнь, оставив властелином Польши
сына  Мешка,  которого германский император Конрад сразу же решил превратить
в  своего  ленника;  этот  Конрад  недавно  сменил  умершего Генриха Калеку,
который  тоже огнем и мечом сделал, казалось бы, все для своего утверждения,
а  вот умер, и прервался его род: на съезде возле Рейна германские маркграфы
и  епископы избрали императором Конрада, тем самым начав новую императорскую
династию...
     Голова,  накрытая  шеломом,  отвыкает  думать.  Ярослав  за  это  время
возненавидел  походы и битвы, он никогда не любил военного ремесла, а теперь
и  тем более. Отстаивал, отвоевывал для себя право на спокойное княжение, на
дела   великие,   а   теперь  имел  наконец  передышку  и  вот  встал  перед
неизвестностью:   что   же   дальше?  Окружали  его  бояре,  воеводы,  шуты,
священники,  лакеи и пришлые умники, купцы свои и чужие, блестящие иноземцы,
толпившиеся  главным образом вокруг княгини, которая без ума была от нарядов
и  велеречивости  захожих  вельмож;  все как-то усложнялось, не было уже тех
простых,  суровых,  иногда,  правда, хитроватых людей, все они либо погибли,
либо  отошли  от  князя, остался он с этим сборищем; мечтал возглавить народ
земли  Русской,  собрать его воедино, сказать ему что-то особенное, услышать
мудрое  слово  и  от  него,  но  народ  продолжал и теперь оставаться где-то
далеко,  в  лесах  и  полях,  народ  стоял  в  стороне таким же безмолвным и
настороженным,  как  и  во  времена  детства  Ярослава; народ только и ждал,
чтобы  заявить  о своем праве, о своих требованиях: дай мне мое, ибо имею на
это право, ибо я живой, ибо я и швец, и жнец, и в дуду игрец!
     Пресвитер  Илларион, человек умный и начитанный, мог дать ответ на все,
что  касалось  Священного  писания,  житий великомучеников и святых, но и не
больше.  Князь  Владимир  любил  окружать  себя людьми могучими, буйными, от
самого  созерцания  которых  хотелось  жить  долго,  весело и беззаботно, из
таких  он  выбрал  и  пресвитера  своей  церкви  в Берестах. Илларион больше
смахивал  на  здоровенного кузнеца, переодетого в одеяние священника, однако
телесная  мощь,  видимо,  мешала  ему иметь гибкость разума, он способен был
только  на  то,  чтобы  твердо  овладеть  уже  существующим,  в  его  голове
вместились  все  святые  тексты  и  догматы, он знал все хитрости ромейского
красноречия   и   плетения  словес,  но  только  и  всего.  Он  был  слишком
совершенным  в  своих знаниях, чтобы поддерживать постоянный интерес к себе,
утомлял  своими знаниями, своим красноречием, в нем ощущалось что-то - то ли
назойливость  от  повторений,  то  ли  уж и вовсе признаки упадка. Ибо разве
завершение  чего-либо  на свете уже не знаменует начала его уничтожения? Так
распадается   только  что  заключенный  союз  между  двумя  или  несколькими
государствами.  И  дом  построенный начинает разрушаться с момента окончания
его  сооружения.  И весь город тоже живет в бодром и молодом развитии только
до  тех  пор,  пока  очертится  его ядро. Потом город начинает расползаться,
боковые  наслоения  поглощают бывшее ядро, давшее наименование этому городу,
и  уже  имеем нечто неуклюжее, квелое, болезненное. Не потому ли погибло так
много столиц?
     А  разве  мы  не  умираем,  только  родившись? Вопрос - в длительности.
Никакие  молитвы  не  помогут.  Единственное спасение - наполнить свою жизнь
высочайшими  деяниями,  и  наполнить  как  можно  плотнее. Тогда жизнь будет
долгой и прекрасной.
     Соглашался  с  князем  Илларион,  благочестивые поступки, благочестивые
деяния  -  украшение всякого сущего, человек рождается, живет, работает лишь
для  бога,  человек воздвигает храмы не для собственного жилища, а для бога,
возводит  над  ними  высокие купола, на которых есть место только для самого
бога,  и  чем  выше  храм,  тем  ближе  к небу, ближе к конечному назначению
человека.
     Кто  же  может  возводить  высочайшие храмы, если не владыки земли? Ибо
разве  царь  Соломон  не  построил  дом во имя божье и не прославился во все
века  своим храмом, а когда строился храм, на строение шли обтесанные камни;
ни  молота,  ни  тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно в
храме  при  строении  его,  потому что сотворил бог для этого дела каменного
червя шамир, который и раскалывал камень.
     Ярослав  и  не  возражал,  сам  сооружал церкви, ставил их повсюду: и в
Ростовской  земле,  и  в  Новгородской,  и  в самом Киеве, хотя тут пришлось
прежде  всего  налаживать  все  после  бесконечных  пожаров. Но ведь и самый
большой   храм  первокаменный  уже  поставлен  в  Киеве  отцом  его,  князем
Владимиром.  Что  же  прибавится  для  него, если он поставит рядом еще один
храм?  В  самом  деле,  Соломон  был мудр, сказано ведь: "И дал бог Соломону
мудрость,  в весьма великий разум, и обширный ум, как песок на берегу моря".
Но он строил на голом месте. А если ты начинаешь не первым?
     И  в  Константинополе, отвечал Илларион, первым был Константин Великий,
а  божественный  Юстиниан  после,  но  ведь  поставил  же  Юстиниан с божьей
помощью  храм  святой  Софии,  пригласив  гречинов  Исидора и Анфимия на это
дело, и прославился на века.
     Неожиданно  на помощь Иллариону пришел Ситник. Правда, боярин знал лишь
свое  дело,  никому,  кроме  князя, в помощники становиться не собирался, но
вышло  так,  что  именно во время продолжительных бесед князя с пресвитером,
которого  давно  не  видел  и  у  которого  надеялся  найти  ответ  на  свои
колебания,   известил   Ситник   Ярослава,  что  его  доверенными  задержаны
подозрительные  люди  на  Залозном  шляху.  Оказался и старший среди них, по
имени  Гюргий,  как  и  сам  князь,  а  идут, сказал, аж из Иверии*, кто его
знает, где она есть, направлялись же к князю Мстиславу в Чернигов.
     ______________
     * Ивеpией тогда называли современную Грузию.

     - Откуда узнал, кто они и что? - спросил Ярослав.
     - Имею  людей,  на  всех  шляхах  разбросанных.  Пристают  к  путникам,
выпытывают: кто? куда? зачем?
     - Позови этого... Гюргия.
     - Приготовил его на всякий случай.
     - Зови.
     Ситник  ввел  в горницу высокого, гибкого, чернобородого, белозубого. В
черной  суконной  одежде, подпоясанный дивным серебряным поясом, на шее тоже
серебряная цепь, на поясе - короткий меч - акинак.
     - Кто  будешь?  -  сурово  спросил  князь,  но  на  Гюргия суровость не
подействовала,  он  не поклонился князю, лишь еле заметно кивнул головой, не
снял  острой шапки, выпрямился еще сильнее, прогибаясь в пояснице, засмеялся
белозубо, что-то промолвил быстро и непонятно.
     - Не  молвишь  по-нашему?  - сказал Ярослав. - Как же беседовать будем?
Ромейский язык знаешь?
     Гюргий   снова   засмеялся   и   снова   заговорил   на   своем  языке,
взволнованном,  будто орлиный клекот. Ярослав улыбнулся. Варяжский язык этот
человек  знать  не мог, латинский - и тем более, может, персидский, - но сам
князь тоже не знал персидского.
     - Что  же  мы  -  перемигиваться  с  тобой  будем,  что  ли?  Ты что, к
Мстиславу шел?
     - К  Мстиславу, - закивал Гюргий и снова засмеялся, видно, воспоминание
о Мстиславе вызвало у него радость.
     - В дружину к Мстиславу?
     Ярослав   жестами  показал,  как  орудуют  мечом,  но  Гюргий  завертел
головой.  Он  подбежал  к  стене  горницы,  встал на колено, показал ладонью
правой  руки,  будто  что-то  вытесывает,  потом начал класть к стене как бы
камень  на  камень,  бревно  на бревно; Ярослав еще не верил догадке, быстро
встал  со  стула,  прошел к обитому серебром тяжелому сундуку, достал оттуда
дорогую  книгу  греческую,  развернул,  позвал  к себе иверийца, показал ему
рисунок:   на   городской  стене,  за  которой  виднеются  верхушки  храмов,
несколько  веселых  бородатых  людей  кладут  камень,  подаваемый  им  снизу
простым блочным приспособлением.
     Ивериец  обрадованно закивал головой, снова что-то проговорил - длинное
и  жаркое,  Ярослав  разобрал  несколько  раз  повторенное слово "Мстислав";
этого  князю было уже достаточно, чтобы понять, какой славой пользовался его
брат  в  Тмутаракани  среди строительного люда, - видно, немало поставил там
сооружений,  если идут к нему из таких далеких краев умельцы. Может, задумал
Мстислав  превзойти  Киев  в строениях божьих и светских и сам позвал к себе
зиждителей?  Но  вот  случай  вмешивается в дело, а может, это божья воля на
то,  чтобы  ему, Ярославу, стало ведомо про замысел брата, и вот теперь, идя
навстречу  божьей  воле,  он  должен  опередить  своего  брата и воздвигнуть
что-то невиданное и неслыханное?
     Ярослав  дружески  похлопал  иверийца  по  плечу,  звякнул в серебряный
колокольчик,  велел заспанному слуге принести два ковша меду; когда выпили с
Гюргием, князь позвал Ситника и сказал ему:
     - Найди  толковина, чтобы мог я объясниться с этим человеком. Гюргия со
всеми  его товарищами держи зорко, давай все, чего хотят, важные люди вельми
для нас.
     А  через  неделю, когда узнал, что Гюргий и все его товарищи - каменных
дел   мастера,   Ярослав  снарядил  посольство  к  ромейскому  императору  с
заверением  мира,  а  заодно  и  с  просьбой  прислать  умелых украшателей и
строителей, чтобы поставили в Киеве церковь великую и славную.
     В  повседневных  хлопотах князь едва вспомнил про древлянского святого,
посаженного  еще  несколько  лет  назад  в пещеру на Берестах. Спросил о нем
Иллариона. Тот молча подергал себя за бороду.
     - Что так? - улыбнулся Ярослав. - Святые лучше на небе, чем среди нас?
     - Злой вельми, - вздохнул Илларион, - не молвит ко мне ни слова.
     - Жив еще?
     - Жив и крепок.
     - А отрок?
     - Быстрый к учению и послушен, мягкая это душа.
     - Вот и ладно. Пошлешь ко мне отрока, отче.
     Но  снова  забыл  или  закрутился  в  повседневных  заботах,  а тут еще
отправился  на  ловы,  чтобы  малость  дохнуть осенним воздухом, походить по
красному  листу,  вдохнуть  пронзительных запахов леса, которые напомнили бы
далекие  теперь  новгородские  дни, вернули бы молодость, силу, желание, шум
крови  в  груди,  неуловимую,  как  божий  дар,  Шуйцу.  Эх,  Шуйца,  Шуйца!
Отдаляешься  ты  от  меня  все  больше и больше, огромные просторы пролегают
между  нами,  и  отчужденность все растет и растет, вот уже и мерзкий потный
человек  вклинивается  между нами, выведывая-вынюхивая о нашей дочери, а сам
я  не  знаю  ничего,  ибо  ты  не  говоришь, ты не веришь мне и уже, видать,
никогда не поверишь, господи, господи!
     Все  на  князя, все против князя в этой великой и безжалостной земле: и
необозримость  просторов,  и  разливы  рек  весною,  и  люди  в своем вечном
недовольстве, и лютые звери.
     Княжение   -   это   дело,  от  которого  человек  старится  быстро,  а
обессиливается  еще  быстрее.  И  когда  бежал  на Ярослава дик, то уже и не
думалось,  что  найдется сила одолеть его. Да и никто, наверное, не надеялся
на  спасение  князя,  и  каждый, видно, стоял и думал, кому придется служить
завтра,  перед  кем  гнуть  спину,  кому угождать. Но он живой, и сил у него
прибавилось!
     - Созывай  людей  на  вепря! - весело крикнул Ярослав Ситнику и одиноко
погнал  коня в Бересты, опережая тех, которые несли убитого князем огромного
вепря.
     Никчемное  это  дело  -  тратить время на обжорство да на пьянку, когда
человеку,  чтобы  жить,  достаточно хлеба и воды, но ничего уж не поделаешь,
раз  повелось так издавна, и даже Спаситель наш превращал воду в вино, чтобы
принести радость на пиршестве.
     Людей  собралось немало - с полсотни, если не больше, на длинных столах
навалено  было  жареного  и вареного; вепрь служил лишь зацепкой, была там и
оленина,  и  медвежатина,  были  жареные  поросята и дорогая рыба, озерная и
днепровская,  подавалась  похлебка  с почками и жирные ребрышки под подливой
из  хрена;  для  питья  имели  пиво,  и мед, и вино; толстые свечи пылали по
углам  палаты  и  посредине стола, шум и гомон наполняли длинное помещение с
низким  потолком  из  бревен,  со  стен  смотрели  на  людей  головы вепрей,
разинувшие  клыкастые  пасти:  выставляли  ветвистые  рога  головы  оленей и
лосей,  в  простенке  поднималось на задних ногах огромное чучело медведя, а
немного  сбоку,  у  двери,  скоморохи  устроили  забаву  с  живым  медведем,
приученным   смешить   князя   и  дружину  на  пирах;  пьянели  все  быстро,
переругивались  между собой за лучшие куски, отнимали друг у друга то ребро,
то  бедро,  вгрызались  зубами  в  мякоть, обсасывали сладкие мослы; тяжелый
людской  дух  стоял  в гриднице, но застольники не чувствовали его, внимание
их  было приковано к дичи, - смертным потом убитого животного пронизано мясо
дичи,  бьет  запах  воли  в  ноздри,  хищно  раздуваются носы, ходят ходуном
тяжелые  челюсти,  подведенные  черными  тенями  от  свечей  и  каганцов; не
переставая  жевать,  Ситник хвастал, как возили дичь под седлом, выдерживали
в  погребах,  обложенную  травами  и  кореньями, зарывали на ночь в холодные
осенние  листья,  прихваченные  первыми  заморозками, как пеклось, жарилось,
парилось   во   славу   князя  Ярослава;  все,  кто  сидел  ближе  к  князю,
подхватывали   славословия,   друг   перед   другом   стремились  как  можно
заковыристей  провозгласить  здравицу  в  его честь; тем, кто сидел у двери,
слово  и  не  доставалось,  ибо  это  были люди без значения, - состязание в
верности   шло   лишь  тут,  вокруг  Ярослава;  он  и  сам  принимал  в  нем
внимательнейшее   участие,   ободряюще  улыбался  златоустам,  одному  кивал
головой,  другого  похлопывал  по  плечу, тому подавал жирный кусок, другому
протягивал  ковш,  чтобы  чокнуться,  одного благодарил, другому преподносил
подарок  за  верность, - мудрыми были предки, выдумавшие пиршество, где люди
сходятся  плечом  к плечу, как брат к брату прижимаются, где князь словно бы
сливается  с  теми, кто ему подвластен, набирается от них бодрости и силы, а
они,   приближенные   к  нему,  чувствуют  себя  увереннее,  гордятся  своей
близостью  к  властелину,  они  готовы для него на все: выпить и закусить, в
огонь   и   в   воду,  против  супротивников  и  беды,  вон  они  все  какие
взбудораженные,  оживленные,  с разгону вгоняют ножи в лоснящиеся от жирного
мяса  столы,  стучат  кулаками в толстые доски, рыкают по-звериному - да все
за  князя, все ради него и для него, и как тут не любить этих взлохмаченных,
мохнатобородых,  раскричавшихся, преданных, искренних мужей, хотя умом своим
князь  понимает всю ничтожность и неискренность своего окружения, знает, что
славят  они  не  Ярослава,  не этого человека с набрякшим некрасивым носом и
насупленными  бровями,  а  князя,  их  владыку,  и поставь вот сейчас на его
место  другого и назови его князем, они точно так же будут распинаться перед
новым,   ибо  человек  для  них  не  значит  ничего,  значит  только  место,
положение,  власть;  умом Ярослав презирал их всех, а сердцем тянулся к ним,
ибо  в  одиночестве  он  ничего  не  значил,  он  ничего  не  мог поделать с
собственным бессилием, со слабостью, с врагами, каких все больше и больше.
     - Славен будь, княже Ярослав! - ревели бояре и дружина.
     - Долголетен!
     - Счастлив!
     Все  здесь  было  со словом "самый": самый могучий, самый мудрый, самый
дорогой,  самый  справедливый, самый зоркий, самый ясный, самый милостивый и
самый  милосердный.  Кто  лицемерил  сознательно,  а  кто  и  искренен был в
опьянении  своем,  князь  поощрительно  улыбался, знал истинную цену каждому
слову  и  восклицанию,  но  и  приятно  было купаться в этом буйстве славы и
хвалы,  мог  бы,  ясное  дело,  встать, махнуть