воими помощниками. Спали
на  помостах,  делили между собой хлеб и квас, одежда и обувь у них были так
изношены, что и на праздники им не в чем было показаться.
     Ночью  собор  замирал.  Антропосы,  помолившись,  как  темнело,  шли  в
монастырь,  рабочий  люд  расползался  куда-то по щелям и закоулкам большого
Киева,  оставались  только  эти  наверху,  безвестные  и  невидимые,  ночная
стража,   охраняя   по  велению  князя  и  митрополита  строящуюся  святыню,
забредала  в  церковь,  тогда  Сивоок  бубнил что-то по-гречески или запевал
греческий же ирмос, сторожа испуганно замирали.
     - А цыц! - говорил один. - Слышишь?
     - Голоса. А откуда - не раскумекаю.
     - С неба, дурень!
     - Что же это?
     - По-гречески молвит. Бог.
     - А разве бог по-гречески?
     - А по-какому же?
     Гюргия  в  Киеве не было. Заложил новый дворец для князя, а сам наконец
подался  в Чернигов, к князю Мстиславу. У того, простудившись на охоте, умер
единственный  сын-наследник  Евстафий, и Мстислав задумал поставить собор во
спасение  души  сына,  а  заодно  и  своей,  выпросил у Ярослава строителей,
послал  Киевский  князь  и Гюргия - смотрите, мол, какой я щедрый, ничего не
жаль мне для родного брата.
     Сивоок  остался один. Много у него было за эти годы людей близких, были
ученики  и помощники, но есть межа, через которую не перешагнешь, чувствовал
эту  межу  в работе, где не было ему равных, чувствовал и тогда, когда из-за
темноты  приходилось  работу  прекратить,  хотя если бы мог, то укладывал бы
мозаику днем и ночью.
     Торопился,  будто  перед смертью. Так, словно отмерено ему жизни именно
на  этот собор, и давно это известно, и должен он уложиться в отпущенное ему
время,   ибо   иначе   незавершенным   останется   главное  да,  собственно,
единственное  дело,  отмеченное его именем и дарованием. Возмещал людям долг
за  свое  умение  и  талант.  Потому  что  когда есть у тебя одаренность, то
принадлежит  она  не  тебе,  а  миру. Пускаешь свои произведения в люди, как
детей.  Умираешь  постепенно  в  своих  произведениях,  ибо никто никогда не
задумывался,  чью песню поет, никто не поверит, что икона, перед которой все
молятся,  написана  твоей  рукой,  что  эти  лучезарные мусии, которые будут
сиять  сквозь  века, уложены тобою. Да и важно ли вообще, кто именно сделал?
Все  принадлежит  всем, а тебе нет. Человека забывают. О нем вспоминают мало
и  неохотно.  Из  человека  выжимают  только то, что кому-то нужно, будто из
рыбы  икру.  Или  кровь  на  поле  боя, или пот на ниве, или красу, когда ты
художник.  А  потом  имя  твое  забудут.  Да  и  что такое имя? Князь, когда
крестился,  назывался  не  так,  как раньше. Когда кто-нибудь постригается в
монахи,  тоже изменяет свое имя - наверное, чтоб обмануть на том свете бога.
Не  все  ли  едино  разве  -  Сивоок он или Михаил, как назвали его когда-то
добрые болгарские братья? Что имя! Главное - твои деяния на земле.
     И  через  много  веков,  когда  зазвучат для кого-то эти старые краски,
оживет  тогда  в  них, быть может, и взгляд, и сердце Сивоока, будто в лучах
солнцеворота.  И не нужно долго стоять перед этими мозаиками, ибо ничего они
не  скажут,  а  только  утренняя  заря  может  прошептать  его  имя, скрытое
столетиями,  или прозвенит оно в золоте лучей неугасимого солнца над древним
Киевом.
     За  Сивооком  шли  буквенники-антропосы. Укладывали мозаические надписи
возле  Пантократора,  на  рипидах, у архангелов, в большой дуге над Орантой,
над  евхаристией.  Евангельские  тексты  ромейским письмом, на языке ромеев.
Для  Сивоока  это  уже  не имело значения. Он жил своими красками, имел свои
намерения  для осуществления, Пантократора сделал похожим на Агапита. Но кто
там  в  Киеве  знал этого Агапита? Оранте дал испуганные глаза Иссы, а еще -
всю  ее  фигуру  сделал  болезненно-неравномерной,  ибо  именно такой увидел
когда-то  Иссу, лежавшую под киевским валом мертвой. Оранта словно бы падала
с  конхи,  словно  бы летела на гибель, как летела в ту проклятую ночь Исса;
это   не   была   самодовольная,  невозмутимая  богоматерь  с  византийского
иконографического  канона.  Когда  кто-то  заметил  Сивооку,  что  у  Оранты
слишком  велика  голова,  он  ответил:  "Не смотри на нее снизу, а попытайся
взглянуть  с  лету,  поднявшись  на  один уровень с нею. Увидишь, что летит,
падает. И руки у нее - не руки, а крылья".
     Но  разговоров  не  было:  видно,  князь  после  стычки  с Сивооком под
куполом  храма  велел  не трогать художника, а может, просто отнимало речь у
каждого,  кто  наблюдал  всю  огромность созданного этим человеком. Еще и не
открытые,  заставленные  деревянными  лесами, мозаики главного купола горели
таким  огнем,  что  простые люди, попадая в церковь, закрывали глаза, немели
от  чуда,  и  никто  не  верил, что такое могут создать человеческие руки, в
особенности же - руки одного-единственного человека.
     Сивоок  прекрасно  понимал  это ощущение: если созданное тобой казалось
сделанным  кем-то  другим - намного одареннее тебя, когда сам удивлялся и не
верил, что это твой труд, - вот тогда и был настоящий успех.
     Но  не  об этом успехе заботился он, когда обдумывал свою Софию, не для
прославления  христианского бога потратил здесь так много лет своей жизни, -
волновало  его  совсем  другое;  великие  мозаики,  хотя создавал их со всем
напряжением  и  в  их краски вкладывал свою душу, все равно считал словно бы
выкупом  за  те  настоящие  минуты  раскованности и свободы, которым заранее
радовался,  думая  об оформлении башен перед собором. Он и башни эти задумал
как  бы  в  подарок  самому  себе,  представлялись они ему, наверное, давно,
слышал  он  их  яркий  языческий  выкрик,  там было его сердце, беспокойное,
изболевшееся,  измученное скитаниями в странствиях, эти башни обозначали всю
его  жизнь,  от  маленького плачущего мальчика на темной неведомой дороге до
зрелого  мастера,  за  которым  все  признают талант, но у которого никто не
спрашивает, счастлив ли он.
     Сивоок  долго  совершенствовался,  каждый раз вступал в единоборство со
своими  неизвестными  предшественниками,  используя те же самые средства, не
имея  возможности  нарушить  хотя  бы  одно предписание. Это было искусство,
окостеневшее  в  своем  вечном  повторении.  Семьсот  лет, начиная с времени
Константина  Великого,  византийское искусство жило мыслью о том, что зримый
мир  живых  людей - это лишь химера, видение, наваждение. Настоящая же, мол,
жизнь  -  на  небе.  И  все  достойно  внимания только там, все страсти, вся
красота,   все  трагедии,  вся  глубинная  сущность:  Иисус,  матерь  божья,
апостолы, евхаристия, благословение, чудеса, проклятия и поклоны.
     А здесь - ничего.
     И  вот  Сивоок  поставил  перед  храмом  две  башни,  чтобы украсить их
наконец   не   богами  и  их  прислужниками,  а  нарисовать  людей,  которые
утверждают  свое  бытие  на  земле.  Охотятся,  играют  на  свирелях,  водят
хороводы,  любят  женщин,  смотрят конские скачки и состязания силачей... Он
бросит  вызов  всему  устаревшему,  закостеневшему  в своем пренебрежении ко
всему  живому  миру.  Неправда!  Мы  есть!  Мы живы! Не одни лишь боги, но и
люди!  Нам  не дают еще много места. Мы отброшены в темень, в тесноту. Но мы
выберемся оттуда любой ценой.
     Сивоок  бунтовал не против природы, ибо жил среди нее, ею, и верил в ее
силу,  ничего  другого  не  желая  видеть  и  знать.  Он  протестовал против
установившегося  порядка,  при  котором  для  человека  не осталось места на
свете,  ибо все заняли боги и их прислужники: апостолы и пророки, кадильщики
и  славословы.  Не  знал,  кто  его  создал,  но добивался места для себя на
земле.  Если  меня  сотворил  бог  -  все равно пускай подвинется и даст мне
место.  Иначе  отказываюсь  от  существования,  и  тогда конец всему, прежде
всего - богу.
     Видел  схимников,  которые  уходили  от земных соблазнов и от деяния. А
чего  достигли?  Все  равно  жили  -  с той лишь разницей, что жили мизерно.
Прозябали. А так жить негоже.
     Жизнь  научила  его ни с чем не соглашаться, протестовать, возмущаться.
Он  понимал,  что  лишь  тот  достоин  уважения,  кто борется. Мало замечать
несправедливость  - нужно ее устранить, преодолеть. Пускай его мозаики будут
последней  данью прошлому, к которому он больше не вернется. Не хочет больше
рабства! Хочет воли!
     Нетерпение  у  Сивоока  было  такое,  что он выложил одну лишь половину
евхаристии,  другую отдал антропосам и обученным им помощникам из башковитых
киевских  отроков.  А  сам  поскорее кинулся к своим башням. Тут, под низким
сводом,  по-настоящему  наслаждался раскованностью таланта и разума. Творил!
Был  независимейшим человеком на свете! Мир его детства стоял перед глазами,
запах  извести и красок напоминал запахи глины в хижине деда Родима, - и вот
уже  и сам Родим на своем сером конике охотится на хищного зверя, и не беда,
что  и  коник  кажется  слишком  малым,  и  зверь  мелковат,  - пускай знают
потомки,  каким был Родим, какие великие и могучие люди жили в этих лесах, и
у  этих  рек,  и  в  полях,  равных  которым  нет  во всей Европе, ведь и то
сказать:  славяне  поселились на самых богатых и живописных землях. Взять ли
русичей,  или  болгар,  или  сербов,  поляков,  чехов.  Горы, равнины, реки,
шумные леса - где еще такое найдешь?
     В   фресках,  которыми  украшал  башни,  Сивоок  подсознательно  жаждал
передать  свои суждения о мире и людях, поэтому считая все остальное мелким,
не  заслуживающим  внимания  и  был  крайне недоволен, когда его отрывали от
любимой  работы, дергали то на то, то на другое, то на подсказывание, то для
помощи,   то   для  исправления  чьих-то  огрехов,  то  для  торчания  между
митрополитом  и  пресвитером  Илларионом,  которые  еженедельно  прибывали в
церковь  для  надзора  и  часто затевали новые и новые споры, верх в которых
все  равно  брал  незримо  присутствующий  князь  или  просто  художническое
упрямство.
     Только   в   одном,  возможно  и  в  самом  главном,  Илларион  уступил
митрополиту  без  видимого  сопротивления:  в том, чтобы все надписи в храме
были  сделаны  на греческом языке. Это был язык половины мира. Отрекаться от
него  открыто  -  значило  бы  отрекаться  от  общей со всем тогдашним миром
культуры,  а  этого Ярослав не хотел, вернее, не отваживался сделать. Выбора
не было. Вера вела за собой язык.
     Пресвитер  Илларион  был уверен, что вера не ограничится одной церковью
-  пускай  даже  и  такой пышной, как София, - он был осторожно-мудрым, чего
никто не мог бы сказать про Луку Жидяту.
     Тот,  вопреки  княжескому запрету болтаться по Киеву и вести крамольные
разговоры  против  Византии, примчался в собор, когда Сивоок еще работал над
Орантой,  начал  взбираться  к  нему  на  помосты,  бегал  по зыбким доскам,
бормотал, неизвестно к кому обращаясь:
     - Не  грек  ты и не варяг. Говори, пользуйся своим естественным языком.
Не ты его вознесешь - он тебя.
     - Не  гарцуй  так  - доски проломятся, - спокойно советовал ему Сивоок,
не  отрываясь  от  работы.  Он  не  любил  никаких попов. Считал, что молоть
языком человек идет лишь тогда, когда не способен ни к какой работе.
     - А,  не  возьмет меня леший! - отмахивался небрежно Лука и по-прежнему
бегал туда и сюда за спиной у Сивоока, мешая работать, раздражая выкриками.
     - Не  привык  я,  чтоб  за  спиной  была  возня, - уже сердито произнес
Сивоок.  -  Ты,  поп,  знай  свое,  а  у меня тоже дело есть. Как говорится:
каждому свои сопли солоны.
     Жидята   остановился.   Замер   за   спиной   Сивоока,   потом   громко
расхохотался.
     - А  ведь  это правда: бегаю, - перестав смеяться, признал он, - это во
мне медвежий жир колотится.
     - С  медведями  был  в  берлоге?  -  Сивооку уже начинал нравиться этот
крикливый  и  суетливый  поп.  Он  прекратил  работу, вытер руки. - Кажется,
время  и  мне  пообедать. Может, разделишь трапезу, поп? Или привык к жирной
еде?  У  меня  хлеб да квас. Ибо я ведь под небом сижу, а к небу имеют право
молвить   только  худые.  Жирные  же  пускай  падают  вниз  и  погибают  под
собственной тяжестью и жиром.
     - Славно  молвишь!  -  удовлетворенно  крикнул Жидята. Он завернул полу
изношенной  ряски,  присел  возле  Сивоока.  -  Давай твой хлеб и квас - это
самая  лучшая еда. Меня зови не попом, а Лукою, хотя зовут еще меня Жидятой,
потому как у хазар наш в плену, а y них вера - жидовская.
     - Как же ты переметнулся в христианство?
     - Не  принял  я  их  веры.  Да  и христианской тогда не знал. Зачем это
было?  Пока молод, разве про веру думаешь? Научился стрелять из лука, ловить
диких  коней,  бить  зверя  на  полном скаку. Вырвался из неволи, прибежал в
свою  землю,  а  тут  меня  никто  и  не  ждал. Охотился тайком на княжеских
угодьях,  бил  зверя,  бывало,  и ко того, брал грех на душу, потому как все
равно  ведь  это  княжье.  Научили  меня  старые ловцы, чтобы для крепости и
здоровья  употреблял  медвежье  сало.  Убил  я медведя, натопил из него жиру
прямо  в шапку, полную шапку еще горячего выпил, несколько дней тяжко болел,
но  потом  будто смазало меня всего изнутри: никакая хворость не приставала.
Пригодилось  это  мне,  когда  поймали  меня княжьи прислужники да бросили в
поруб  холодный и сырой, с червями да жабами. Ежели бы не промаслился раньше
медвежьим  салом,  так  бы  и  сгнил  там,  в земле. Ан нет - высидел. Тут у
самого   поруба   церквушку   деревянную  поставили,  службу  правят,  грехи
замаливают.  Слушаю, нравится мне пение, хотя и не понимаю ни единого слова.
А  поскольку  голова  у меня крепкая, то и схватил все эти пения, ирмосы эти
чужестранные,  да  однажды и рявкнул из поруба по-медвежьи: "Кирие элейсон!"
Вытащили  меня,  рассматривают, будто ромейское диво. Повезли в Бересты, так
немытого   и   поставили   перед   пресвитером  Илларионом.  Спрашивает  он:
"Христианин?"  Говорю:  "Нет".  Молвит  что-то по-гречески. Я гляжу на него,
что  твой  баран.  "Не знаешь греческого?" - "Не знаю". - "Обучен письму или
книгам?"  -  "Не обучен". Вот с тех пор и началось. Обучил меня пресвитер, а
я ко всему человек башковитый...
     - Так ты и не поп? - спросил Сивоок.
     - Пока  нет  паствы,  так  не поп, но хочу учить. Стоять за свое родное
хочу.  Веру взяли у ромеев, а язык их нам ни к чему. Славянский должен быть.
Отведал  я  среди чужих, знаю, что это, когда тебе твое слово забивают назад
в  глотку.  Это  -  смерть человека. Да и научиться чужому языку разве можно
толком?  Лишь от своей матери возьмешь ту глубину и сущность, а чужой - одни
лишь  сливки.  Про  хлеб  да  воду  еще  спросить  можно,  в  душу  же  - не
проникнешь, не доберешься. Ты художник - должен знать это. Письмо знаешь?
     - Ну и что?
     - Книги читал, видел?
     - Украшал, читал, переписывал - тебе и не снилось.
     - Ежели  так,  зачем же отдаешь так легко свою работу? Пишут над твоими
образами  греческие  словеса. А ты молчишь? Разве не ведаешь, что творение и
название - едины суть?
     - Боги  греческие,  значит,  словеса  их,  -  пожал  Сивоок  плечами. -
Скрижали  нашел  Моисей  каменные  на  трех  языках,  наш там не значился, а
только гебрайский, эллинский и римский.
     - Так  вот,  мастер.  -  Лука  поудобнее  уселся,  охотно  включился  в
словесный  бой:  -  Знай  - ни того, ни другого, ни третьего на скрижалях не
было,  а  был язык сирийский, на нем же и бог глаголил. Ежели брать письмена
эллинские  и  наши,  то  славянские  письмена  святее суть, ибо сотворил муж
святой  Константин,  нарицаемый  Кириллом,  и  брат  его  Мефодий во времена
Михаилы  греческого  и  Бориса  болгарского,  и Растца - князя моравского, и
Коцели  -  князя блатенского, им же слава, честь, держава и поклонение ныне,
присно  и  в  бесконечные  века - аминь! Греческое же письмо сотворил эллин.
Пускай  он  и  тешится  им.  А  раз  наша  святыня  - наша и речь тут должна
звучать!
     - Зачем  она  еще  и тут, в этом храме чужого бога? - тяжело подтолкнул
Жидяту  Сивоок.  -  Пустить  сюда  еще  и речь нашу - будет значить признать
этого  бога своим до конца. А может, народу и не нужно это? Ибо всякий чужой
бог  -  это  еще  одно ярмо на шею. Может, лучше тогда ощущать его чужим, не
допускать  к  источникам  родным,  глубочайшим  -  и  тогда этот собор так и
останется   загадкой  напрасной  попытки  завоевать  душу  русского  народа,
попытки  одинокой,  возможно,  и  великой,  но  напрасной? Ежели же подпишем
здесь  богов по-своему, признаем их и примем, тогда утратим малейшие надежды
вырваться  из-под  костлявой руки чужого бога, и будет с нами то же, что и с
Византией.   Императоры   тоже   начинали   с   воздвижения  храма  в  честь
Софии-мудрости,  но  уже  в  скором  времени растеряли и те крошки мудрости,
которые  могли  иметь,  забыли о мудрости и стали рабами этой удивительной и
жестокой  веры,  рабами  строительства  для  Христа,  который в ненасытности
строительства  святынь не имеет себе, кажется, равных. Не знаю, видел ты или
слышал,  а  мне  довелось и знаю, в каких землях и краях установлены храмы в
честь  Христа  и  его  апостолов,  его  мучеников  и  святых  отцов, которые
умножаются  ежедневно.  Да,  может, и ты норовишь когда-нибудь вскочить в их
сонм?  Вся  земля заставлена этими святынями, а конца-краю не видно. Повсюду
в  ромейском царстве: в городах и в пустынях, на горах и возле рек больших и
малых,  над  озерами  и  средь  моря  на  островах  -  всюду  ставят  храмы,
монастыри,  каплицы. Обдирают люд простой, накладывают новые и новые налоги,
завоевывают   новые   земли,   чтобы   награбленное  там  снова  обратить  в
строительство  святынь.  Рано  или  поздно  рухнет ромейское царство, ибо не
может  человек  терпеть  такое  небрежение,  не  может  без  конца приносить
пожертвования  -  нужно  же  когда-нибудь и жить! А богу все едино - он ведь
мертв.
     - Что речешь, богохульник! - вскочил Жидята.
     - Молвлю,  что  думаю.  А  к  словам не цепляйся, хотя ты и поп, - тоже
встал  Сивоок. - Полжизни отдал твоему богу. Ставил церкви и украшал. Видишь
это?  Для славы бога твоего сделал я, может, больше, чем все попы нынешние и
грядущие.  Хватит ему. Спрашивал о языке - я тебе ответил. А теперь иди и не
мешай   мне   делать   дело.   Можешь  сказать  пресвитеру,  можешь  идти  к
митрополиту,  к князю - не боюсь никого. Моего умения никто не отнимет. И не
передаст никому тоже. Оно мое и со мной останется. Запомни, поп!
     Жидята  сплюнул  и  полез  вниз.  Сам  умел  бить людей словами, но тут
вынужден  был  признать себя побежденным. Ибо этот распатланный светло-русый
великан  с  сивыми  загадочными  глазами,  кажется,  молвил  слова не только
гневные,  но  и  мудрые.  Про  Византию  хотя бы. Все знающие люди отчетливо
видели,  как  все  больше  и  больше расшатывается такое еще недавно могучее
царство.  Женившийся  на  дочери  Константина  Зое Роман Аргир процарствовал
едва  лишь  два  года. Зоя сошлась с молодым пафлагонцем Михаилом, когда тот
чесал  императору  пятки,  и  случилось наконец, что василевс, купаясь перед
сном,  имел  неосторожность нырнуть в ванну, а слуга придержал его под водой
ровно  столько  времени,  чтобы  тот  захлебнулся.  Когда императора немного
погодя  вытащили  из ванны, он еще был жив, но длилось это недолго, отдал он
богу  душу,  так  и  не придя в сознание; Зоя не прождала и дня после смерти
мужа,   скорее   объявила   имя   нового  своего  избранника,  которым  был,
разумеется,   Михаил-пафлагонец,   -   и   вот  Византия  уже  имела  своего
императора.  Этот  оказался  не  лучше  своего  предшественника,  ударился в
святошество,  а  государственные дела препоручил своему дяде - евнуху Иоанну
и  его  братьям Никите и Константину. В этой великой империи люд был до того
обобранный  и  равнодушный, что уже, казалось, утратил желание и способность
к  восстаниям  и  протесту.  Налог