ссеркампф, -
майне  геррен,  я  могу вам наконец сообщить совершенно официально и со всей
ответственностью,  что...  -  он поднял палец, выждал паузу, произнес дальше
почти торжественно, - необходимость в поездке в Марбург отпадает...
     - То есть как? - удивился Валерий. - Объясните, пожалуйста.
     - Мы  не  поедем  в Марбург, потому что... - Вассеркампф снова выдержал
паузу,  он играл, как опытный актер, свою роль до конца, - потому что, майне
геррен,  именно в эту минуту приземлился самолет из Вены и этим самолетом...
этим самолетом прилетел профессор Оссендорфер...
     - Значит, мы увидимся с Оссендорфером здесь? - спросил Борис.
     Если  бы  Вассеркампф  просто  ответил  на  этот  вопрос,  он не был бы
Вассеркампфом.  Потерять  такую блестящую возможность поговорить на этот раз
уже не на посторонние темы, а по сути дела? Никогда!
     - Профессор  Оссендорфер  не остановился перед тем, чтобы прервать свои
каникулы,  которые  он  проводил  на  берегу  Адриатики в Монтенегро, курорт
Будва, отель "Авала", номер люкс с лоджией в сторону моря.
     - Когда мы с ним встретимся? - снова спросил Борис.
     - Но  профессор  Оссендорфер  понял, что без его присутствия невозможно
будет  разрешить  это дело, одновременно он, несмотря на всю его гуманность,
не  мог  также  оставить  это дело из прошлого на суд божий, то есть предать
забвению,  и прибыл сюда, чтобы передать государственному прокурору Штуммелю
обвинение против профессора Отавы...
     - Который  не  дал  профессору  Оссендорферу докупаться в Адриатическом
море? - въедливо заметил Борис.
     - К  сожалению, майне геррен, речь идет о более важных вещах. Профессор
Оссендорфер  намеревается обвинить вас, профессор Отава, в том, что вы зимой
сорок  второго  года в Киеве принимали прямое участие в убийстве выдающегося
немецкого ученого, профессора Адальберта Шнурре.
     Вассеркампф  скрестил  на  груди  руки,  отошел  за свой стол, прищурил
глаза, чуточку задрал голову, наслаждаясь эффектом от своих слов.
     - Что  ж, - сказал Борис, - со своей стороны я благодарен вам, господин
государственный  советник,  за  то,  что  вы помогли нам установить личность
Оссендорфера.  Теперь  я  твердо  знаю,  еще  и не увидев его, что профессор
Оссендорфер  -  это  бывший  денщик штурмбанфюрера Шнурре, а также ассистент
профессора  Шнурре.  И  что  это именно он вместе с штурмбанфюрером Шнурре и
специальной  командой грабил культурные и исторические ценности Киева. И что
это именно он убил известного советского ученого, профессора Гордея Отаву.
     - Еще  сегодня против вас, герр профессор, будет выдвинуто обвинение, -
напомнил Вассеркампф.
     - Этим  обвинением Оссендорфер выдал самого себя, и со своей стороны мы
будем  ставить  вопрос  о  том,  чтобы его судили как военного преступника и
грабителя,  -  сказал Борис. - Ваше же управление по возмещениям поможет нам
возвратить  важный  исторический  документ,  который где-то скрывает военный
преступник   Оссендорфер.   Желаю   вам   успеха,  господин  государственный
советник. - Отава поклонился и направился к двери.
     Валерий задержался на одну лишь минуту.
     - Наше  посольство будет действовать через официальные каналы, - сказал
он  немного  растерявшемуся  чиновнику, - извините за беспокойство, господин
государственный советник.
     - Однако  же,  майне геррен! - успел крикнуть вдогонку Вассеркампф. - Я
не все...
     Автоматическая дверь бесшумно закрылась за посетителями.


                                  Год 1032
                                    КИЕВ

                                                            Аще бо поищеши в
                                                   книгах мудрости прилежно,
                                                         то обрящеши великую
                                                          пользу души своей.

                                                            Летопись Нестора

     Собор  стоял среди снегов в холодном белом одиночестве. Розовая громада
его  возносилась  к  самому  небу,  и низкие облака задевали о самый высокий
купол,  беспомощно запутывались между куполов, расположенных ниже, мгновенно
останавливались  в  своем  беге, и тогда казалось, будто начинает лететь над
землей  сам  собор,  и сплошная его удивительная розовая окраска заслонялась
желтизной  кованого  золота,  которым  покрыты  были  купола,  и  весь собор
внезапно  засвечивался,  будто  соты,  полные  меду,  и даже в самых мрачных
душах становилось яснее от этого зрелища.
     А  ведь  строили его в спешке, так, будто сооружался храм для покорения
и  заточения духа людского. Ворочали камни, тащили дерево, везли плинфу, все
это  нужно было поднять, сцепить в невидимые для непосвященного глаза связи,
из   ничего   создать   невиданное,   из   суматохи,   из   сумятицы  родить
гармоничность.  Камень  и  заправу  носили  на  плечах.  Деревянных лесов не
ставили,  потому  что  тогда  не  было  бы доступа к стенам тем неисчислимым
тысячам  люда, которые стремились подставить свои плечи под тяжесть. Мастера
по  камню  повисали в деревянных гнездах вокруг стен, стояли плотно на самой
верхней  части  строения,  все  необходимое  для  них  подавали  при  помощи
журавлей,  блоков,  крутилок;  применялись  не  только  ручные, но и большие
круги,  приводящиеся  в  движение ногами. Князь торопил своих строителей. Не
трудились  только в день рождества, во все остальные дни работали при огне с
вечера  до  второй стражи, а с утра - начиная со стражи четвертой. За спешку
строители  платили  князю  своим  высоким  умением  издеваться над княжеской
казной,  так что Ярославу приходилось обращаться за помощью к боярам, купцам
и  даже  к  простому люду, с которого ранее было уже содрано все, что только
удавалось  содрать  силой.  Князь просил о пожертвованиях, и тогда несли кто
что  мог,  а еще в зависимости от того, кто какой грех или какую провинность
хотел   искупить  перед  новым  неизвестным,  но  всемогущим,  как  об  этом
молвилось  повсеместно,  богом:  несли  золото и серебро, орущие, украшения,
несли  кто  корец  ржи,  кто  поросенка,  кто пару кур, кто десяток яиц. Все
принималось;   тут  же,  рядом  с  возводящейся  церковью,  были  поставлены
княжеские   торговцы   и   менялы,   которые  помогали  сбывать  кое-что  из
пожертвований,    давая   взамен   деньги   или   драгоценности;   остальные
пожертвования  сразу  же шли в дело: поросят жарили и съедали строители, они
же резали кур, варили кашу, пекли хлеб.
     Так  вырастала  эта  огромная  церковь,  и  так  ее завершили и покрыли
кованым  золотом  еще  до того, как были насыпаны в полную высоту новые валы
Ярослава  и  определены границы великого Киева. Когда Ярослав увидел готовую
церковь  святой  Софии  во  всем  ее  величии  среди  людского  муравейника,
занятого  возведением новых валов, и представил, что вскоре весь этот люд, а
вместе  с  ним  и  еще  столько,  осядет по эту сторону валов навсегда, лишь
тогда  понял,  что  народ,  собранный  в  городе  вместе,  намного  страшнее
правителю,  чем  рассеянные  по  всей земле одинокие ратаи, пастухи, ловчие,
бортники  и  просто  бродяги  и  беглецы.  Но  дела государственные, однажды
начатые,   уже  не  удается  остановить.  Великое  государство  требовало  и
большого  города. А Русь была теперь великой державой и должна была быть еще
большей.  Византия  одним  лишь  своим  существованием должна была вызвать к
жизни  еще  хотя  бы  одну точно такую же великую и могучую землю. В мире не
может  существовать  только  одна великая держава, необходимо соперничество,
необходимы  взаимные  опасения,  постоянная  предосторожность,  в  противном
случае  -  конец  человечеству.  Разве  же  история  не подтверждает это? Во
времена  Александра  Македонского мир находился на грани полного подчинения,
а  следовательно, и уничтожения в рабстве, только просторы Индии поглотили и
распылили  всемогущее  войско  Александра,  и  так  продержался  мир дальше.
Римские  легионы,  наверно,  смогли  бы  уничтожить  все  сущее,  если бы не
разбились  в  конечном итоге о дикие орды германцев, и уже Византия возникла
перед  концом  Римской империи, словно ее обломок и одновременно - соперница
мрачного  Рима.  Но как только Византия возникла, она сразу же родила себе в
противовес  новые  державы:  агарян,  персов,  болгар,  германцев,  наконец,
державу  Русскую,  которая  выросла  в самого грозного соперника и, кажется,
неодолимого,  ибо  императоры  византийские  даже  не пытались посылать свои
войска  в  эту  великую  и  загадочную  страну, боялись ее бесконечности, ее
холодов,  ее  многолюдья.  Даже  Василий  Македонянин не отважился выступить
против  Руси,  хотя,  казалось,  мог  бы  воспользоваться ситуацией, которая
возникла в период соперничества сыновей Владимира.
     Император   Константин  был  незначительным  соперником  для  Ярослава.
Однако  Ярослав  действовал  осторожно,  он  пошел  даже  на то, чтобы стать
зависимым  от  Константинополя  еще  больше,  чем  его  покойный  отец,  ибо
Киевскому  князю  нужно  было  утвердиться,  прежде чем вступать в настоящее
соперничество  с  ромеями.  А  еще считал он: перед тем как выступать против
кого-нибудь,  следует  взять  от  него  все,  чем тот держится, чем славен и
велик,  -  проще  говоря,  выбить  из рук противника его оружие, овладеть им
самому   и  уже  затем  броситься  на  врага.  Приняв  в  Киеве  митрополита
греческого  и  пустив  в русские церкви наряду с богослужениями болгарскими,
как  это  велось  от князя Владимира, также богослужения на языке греческом,
Ярослав   тем  самым  возобновил  в  народе  старую  вражду  против  греков.
Ромейские   императоры   думали,  что,  навязав  русским  своего  бога,  они
завладеют  не  только  душами  этого великого народа, но и всей державой; на
самом  же деле получилось так, что князь Владимир, а за ним и Ярослав охотно
приняли  этого  бога не для подчинения ромеям, а только потому, что давал он
силу  и  славу  другим  племенам  и  народам,  открывал настежь дверь во все
страны  мира,  -  следовательно, надеялись и они заявить о себе миру голосом
этого  бога,  не жалели сил для сооружения храмов в его честь, пошли даже на
огромные  жертвы  и  на еще большие преступления против дедовского наследия.
Иногда  Ярославу  становилось  страшно,  когда  он  думал  об  уничтожении и
осквернении  душ  своего  народа.  Прошлое  представлялось  ему в образе тех
девушек,  что  прощаются  со  своим  девичеством. В лунную ночь где-нибудь у
озера  или  речки они расплетают косы, ходят вдоль берега, взявшись за руки,
в   длинных  белых  сорочках,  предивные  и  пречудесные,  словно  из  самой
древности, грустно поют:

                Миновало
                Минуло
                Лето красное.
                Следом осень
                Спешит
                Желтолистая,
                Облетели цветы -
                Горят ягоды,
                Одни ягодки
                Ярко-алые...

     Быть  может,  в  песнях  и верованиях древней Руси таилась та чистота и
мощь,  которая  должна  прийти  на смену тому миру, в котором агонизировала,
будто  издыхающее  чудо-юдо, Византия? И, быть может, ошибся князь Владимир,
а  за  ним  еще  тяжелее  ошибся он, Ярослав, перенимая от Византии то, что,
казалось,  приносило  ей  могущество,  а  на  самом деле сулило лишь гибель?
Никогда  ведь  не  замечаешь  скрытых  опасностей.  Как  морское чудище кит,
плавающий  в  море-океане,  всегда ощущает опасность высокого крутого берега
и,  чтобы не разбиться о скалу, отплывает на глубины; если же берег пологий,
чудо-юдо  не  замечает  его  и следом за приливной волной слепо направляется
туда,  чтобы  застрять  на  мели  и  беспомощно  погибнуть  в  глупой  своей
великости.
     Словно  в  подтверждение  мыслей  и наблюдений Ярослава, Византия после
смерти  императора  Василия  расшатывалась  все  больше и сильнее. Император
Константин  царствовал  бесславно  и недолго. Он был моложе своего покойного
брата  на  три  года.  Пережил  его  лишь  только  на  три  года.  Словно бы
почувствовав  приближение  смерти,  забеспокоился о наследнике на троне, ибо
Василий,  будучи  холостым,  вовсе не оставил после себя продолжения рода, у
Константина  же  не  было  сына,  он  имел лишь трех дочерей: Евдокию, Зою и
Феодору.  Евдокия,  будто  в  стремлении  искупить  хотя  бы частичку грехов
своего  гулящего  и  распутного  отца  и  жестокого  дяди,  давно уже ушла в
монастырь,  Зоя  и  Феодора  жили  в императорском дворце под боком у своего
отца,   старшей,  Зое,  было  уже  пятьдесят  лет,  Феодоре  -  сорок  семь.
Внешностью  своей  Зоя  была  похожа  на своего дядю Василия: большие черные
глаза,  густые  брови,  слегка  орлиный  нос,  удивительно  светлые  волосы,
белотелая  и холеная, она в пятьдесят лет не имела еще ни одной морщинки. По
характеру  своему  Зоя  походила  на  Василия  в  ненасытной  жажде власти и
твердости.   И  одновременно  походила  на  Константина  -  с  его  тягой  к
разгульной   жизни,   роскоши,  разнеженности  и  слащавости.  Любила  духи,
парфюмерию,  мази,  которые  привозили  ей  из  Эфиопии  и  Индии,  сама  их
смешивала,   колдовала   над   ними,   ее   платья   всегда  были  опрысканы
благовониями,  она  без  конца употребляла то одну, то другую мазь, стремясь
удержать  молодость  в теле, любила, чтобы восхваляли ее красоту и свежесть,
любила  лесть,  ибо  кто  же  ее не любит! Зато ее младшая сестра Феодора от
рождения  была рябой и некрасивой, это наложило отпечаток на ее характер, не
любила  она,  кажется,  никого  и ничего, не любила, наверное, и самое себя,
жила  во дворце тихо и уединенно; император Константин иногда даже забывал о
существовании  младшей дочери, точно так же как давно уже вычеркнул из жизни
дочь-монахиню  Евдокию,  оставалась для него только Зоя; стало быть, империя
должна  была  перейти  в  ее  руки,  -  но удержат ли такую огромную державу
женские  руки, приученные разве лишь к смешиванию ароматов? Константин решил
выдать  Зою  за человека, который стал бы впоследствии императором. Чтобы не
ходить  далеко,  выбрал  он  для этого епарха Константинополя Романа Аргира,
опытного  и  верного  шестидесятилетнего  императорского прислужника, позвал
его  к  себе и сообщил ему о своем решении. Аргир попытался сослаться на то,
что  он  давно  уже  женат, что у него есть дети, но для императора не могло
существовать  никакой  причины  для  отказа;  Константин предложил епарху на
выбор:  или  немедленный  развод  с  женой,  или  ослепление  и  изгнание из
Константинополя.  Чтобы  Аргиру  лучше  думалось,  его  заковали в кандалы и
бросили  в  одну  из  дворцовых тюрем, возможно даже в ту, которую сооружали
под  непосредственным  надзором  самого  Романа Аргира, когда он был епархом
столицы.  К узнику пришла его жена, в слезах умоляла послушаться императора,
сказала,  что охотно жертвует собой и идет в монахини. Роман женился на Зое.
А  через  три  дня  Константин  умер, и Роман Аргир стал императором ромеев.
Этот  человек,  который  был некогда патриаршим сакелларием при храме святой
Софии,  а  потом  епархом столицы, даже в своих фантазиях не проникал дальше
стен  Константинополя,  в душе он так и остался епархом столицы, а поскольку
тело  его  уже  требовало  отдыха  после  многолетней  хлопотной  службы, он
использовал  императорский  престол  как  возможность провести конец жизни в
приятном  безделье,  все  государственные  дела охотно передал жене и евнуху
Иоанну-паракимонену,  родом из Пафлагонии; хитрый пафлагонец мгновенно начал
стягивать   к  императорскому  двору  своих  многочисленных  родичей,  среди
которых  особенно по душе стареющей Зое был юный брат Иоанна Михаил; Михаила
полюбил  и  добродушный Роман, дело дошло до того, что император, лежа возле
царицы,  звал  Михаила,  чтобы  тот  почесал  ему  ноги, потому что у Романа
почему-то  очень  чесались  пятки и не помогало ничего, лишь Михаил умел так
почесать  царственные  пятки,  что император всех ромеев спокойно засыпал, а
юный пафлагонец перемигивался в это время с белотелой императрицей.
     Именно  тогда  закончена  была  в  камне  София Киевская, и собор стоял
розовым  дивом  среди белых снегов, а невидимый христианский бог ждал, чтобы
его  нарисовали  на  стенах,  уверенный  в  своей  незаменимости. Митрополит
Феопемпт,  посиневший  от мороза и от злости на Сивоока, обходил с Ярославом
храм,  боязливо  ступал по скрипучему снегу, беззвучно шевелил тонкими злыми
губами;  глаза  у него слезились на морозе, покрылись коркой льда промокшие,
пожелтевшие  от  старости  усы.  Злые киевские собаки, не страшась блестящей
княжьей  и  митрополичьей  свиты,  налетали  со всех сторон, норовя ухватить
зубами  за  дорогую  одежду; киевляне лишь лениво поводили плечом на собачью
наглость,  а  греки  пугливо  метались,  кто-то  из  них попробовал схватить
камень,  чтобы  швырнуть  его в пса, но не мог оторвать примерзший камень от
земли,  растерянно  чертыхался: "О, проклятая земля! Тут привязывают камни и
отвязывают псов!"
     Митрополит  высвободил негнущуюся руку из теплых мехов, крестился часто
и  отрывисто.  Его  пугала и раздражала непохожесть этого киевского храма на
церкви  византийские.  Не  было  в  нем  простоты  и  суровости,  завещанной
христианским  богом,  языческое  буйство криком кричало из этих столпившихся
куполов,  число  которых  не  поддавалось  счету,  с золотых крыш, с розовой
галереи  и  стен,  что-то  скрыто  языческое, пренебрежительное к ромейскому
богу  было  и  в двух каменных башнях, поставленных перед храмом, похожих на
обрубленные  стволы  старых  дубов;  эти  башни, которые должны были служить
входами   в   храм   для   князя  и  княжеской  семьи,  особенно  раздражали
митрополита,  ничего похожего он никогда не видел у себя в Византии, ни один
ромейский   строитель   не   решился  бы  поставить  возле  церкви  подобное
безобразие;   это   воспринималось  как  вызов  храму,  башни  были  как  бы
соперниками  рядом с церковью, их пренебрежительная независимость от святыни
подчеркивалась  еще  и тем, что переходы от них к галерее были сделаны не из
камня, а из дерева.
     - Почему  и  зачем? - гневно спросил Феопемпт то ли у строителей, то ли
даже   у   самого   князя,   хотя  Ярослав  тоже,  кажется,  не  мог  понять
целесообразности  деревянных  переходов,  потому что человек в его положении
всегда  должен  был стремиться к вещам прочным, устойчивым, всячески избегая
всего временного.
     - Объясни, - велел князь Сивооку.
     - Неравномерность  тяжести, - сказал тот. - Сам, княже, видишь: церковь
намного тяжелее башен.
     - Ну и что?
     Сивоок улыбнулся несообразительности княжьей.
     - Вот  тебе  для примера, княже. Поставь на льду двух людей - тяжелого,
как  твой боярин Ситник, и легкого, как отрок Пантелей, и соедини их крепкой
деревянной  колодкой.  Тяжелый  проломит  лед  и  начнет  тонуть, а за собой
потянет  и  легкого,  потому что тот скован с ним колодкой. А замени колодку
чем-нибудь  гибким,  как  ремень  или  веревка,  или  же  поставь между ними
что-нибудь  хрупкое,  неустойчивое,  чтобы  могло  поломаться или порваться.
Тогда Ситник твой утонет, а Пантелей будет стоять на льду.
     - Не трожь боярина, - буркнул князь.
     - Молвлю  для  примера,  сказал  уже.  Точно  так  же и строения. Из-за
своего  неодинакового  веса  по-разному  вдавливаются они в землю. Потому не
следует  соединять  накрепко строений легких и тяжелых, ибо разрушатся между
ними  крепления,  одновременно  повреждая  и  сами  строения.  Нужно выждать
некоторое  время, пока войдут каждая по своей тяжести в землю, тогда можно и
соединить  их  навечно.  Покамест  же  оставим  деревянные  связи. Понял ли,
княже?
     - Митрополиту  объясни,  -  кивнул  Ярослав в сторону Феопемпта, но тот
так продрог на морозе, что уже и перекрестит