твердости  во  взгляде,  светился глубокий разум, и от
этого  глаза  его  были словно бы теплее, не такими темными, как у его отца,
напоминали цвет соловьиного крыла.
     Князь,  видно,  считал  их  всех  ромеями,  поэтому  и  обращался к ним
по-гречески.  Мищило,  надутый  и напыщенный, тоже изо всех сил выдавал себя
за  ромея,  начал  разглагольствовать  про  Агапита,  начал показывать князю
пергамент,   на  котором  было  начерчено  Агапитом,  как  должна  выглядеть
сооружаемая  ими  церковь.  Ярославу, видно, понравилась деловитость Мищилы,
он  зазвонил  в колокольчик, слуги внесли ковши с медом, по русскому обычаю,
было  выпито;  все  молчали,  Ярослав  поднялся из-за своего стола, подошел,
прихрамывая,  ближе  к  художникам,  посмотрел  на пергамент. И тогда словно
что-то  толкнуло  Сивоока. За всю долгую и тяжелую дорогу от Константинополя
до   Киева   не   думал   о   своей   грядущей   работе,  равнодушно  слушал
разглагольствования Мищилы, но вот теперь...
     Не  просто возвратился он на родную землю, не для воспоминаний и не для
растроганности,  не  для  любования Киевом и Днепром, травами и пущами, нет!
Вот  стоит  возле  него  человек, который владеет огромной землей, князь, не
похожий  на  других: наверное, замыслы у него тоже не как у других - великие
и  значительные,  но сам он мало сможет, а если будет брать на помощь таких,
как  Мищило,  то  и  вовсе  ничего. Сказал, что не будет вмешиваться, но сам
рассматривает  пергамент и думает над чем-то - разве есть еще на свете такие
князья?  До  сих пор Сивоок знал, что делами строительными ведают сакелларии
или  игумены,  доверенные  люди патриарха, епископа, иногда - императора; за
много  лет работы у Агапита не помнил случая, чтобы такой вот человек пришел
к  художникам  или  позвал  их  к  себе.  Но,  может, это была лишь короткая
вспышка  княжеского  любопытства,  может,  выпьют  они, по обычаю, этот мед,
посмотрит  князь  небрежно  на чужеземный пергамент, не смысля в нем ничего,
махнет  рукой,  отпустит  их  с  богом, и все перейдет в руки Мищилы, тупого
исполнителя  воли Агапита, и, пока престарелый и самовлюбленный Агапит будет
утешаться  где-то  в  своих садах влахернских, тут будут воздвигать в тяжком
труде,  средь  бедности,  недостатка,  горя,  проклятий  и  слез простенькую
церквушку,  может,  даже  хуже  поставленной Владимиром церкви Богородицы, а
что  уж  меньшую,  то  это  Сивоок  видел точно и не мог никак взять в толк,
почему Агапит уполномочил Мищилу на такое строительство.
     Сивоок  испугался,  что  пропустит,  быть  может,  единственный случай,
торопливо  протолкался  вперед,  стал  возле  Мищилы, смело глянул на князя,
сказал на родном языке:
     - Сделать  нужно  так,  княже,  чтобы  весь мир удивлялся, а земля наша
чтобы прославилась этим храмом.
     - Молвишь   по-нашему?   -   шевельнул  бровью  Ярослав  и  сделал  шаг
искалеченной  ногой. Забыл об осанке, болезнь давала о себе знать. - Молвишь
по-нашему? Разве не гречин еси?
     - Русич. С Древлянской земли.
     - Как же очутился среди ромеев?
     - Путаные стежки у судьбы.
     - Искусство знаешь? - допытывался князь.
     - Мусию  он  кладет, - вмешался Мищило по-ромейски, но князь, казалось,
не  обратил внимания на то, что Мищило понял их речь. А может, князь знал об
их происхождении, да только делал вид, что не ведает.
     - Все  делаю,  -  сказал  Сивоок,  -  и  мусию кладу, и фрески рисую, и
зиждительское дело знаю.
     - Почто ж гречины выдают тебя за своего? - спросил Ярослав.
     - Выгодно им. Торгуют славою и своей и чужою. Все в свою мошну.
     - Бог  един,  -  насупился  князь,  -  и  слава вся идет богу. Кто тебя
научил, от того и выступаешь.
     - Художников  не обучают, - смело промолвил Сивоок, - их укрощают. Так,
как  диких коней - тарпанов. Не учишь же их бегать: умеют от рождения. А чем
больше  укротишь,  тем  хуже,  медленнее станет их бег. Красота в нем умрет,
раскованность исчезнет вместе с диким нравом. Вот так и художник.
     - Так кто же ты: конь или человек? - улыбнулся князь.
     - На  него  часто  такое  находит,  -  умело  вмешался  Мищило,  - это,
наверное,  от  дурноватой  девки,  которую с собой повсюду возит. Привез и в
Киев, княже.
     Князь  взглянул на Сивоока как-то неопределенно. То ли осуждающе, то ли
пренебрежительно.  Сивоок не испугался ни разоблачения Мищилы, ни княжеского
взгляда,  но  наползло  на  него  тяжкое  и непреоборимое; казалось, что мир
разламывается,   будто   хрупкий  сосуд,  разрушаются,  валятся  все  храмы,
монастыри,  дома,  которые  он ставил и украшал, и только он стоит посредине
целый,  невредимый,  но  весь  в полыхании дикого огня и не может ни в места
сдвинуться, ни слова произнести.
     - Малая  церковь,  княже!  -  только  и  мог воскликнуть, опасаясь, что
бросится  на  Мищилу  и  начнет  его душить или швырнет его на землю, начнет
топтать ногами. Сивоок был сам не свой, но никто не замечал его состояния.
     Князь спокойно переступил с ноги на ногу, снова взглянул на пергамент.
     - Мала? - переспросил. - Почему же мала?
     - Потому что мала! - снова воскликнул Сивоок.
     Мищило засмеялся. Его тешило детское упрямство Сивоока.
     - Митрополит  Феопемпт  прибыл  вместе  с  нами, - напомнил он князю, -
церковь  им  такожде утверждена. Смотри, княже, тут длина, тут ширина, как и
церковь  Богородицы,  поставленная  твоим отцом князем Владимиром. Три нефа,
над  каждым  купол, боковые нефы меньшие, купола над ними ниже, камень можно
класть  всякий,  ибо  для  божьего храма важен не наружный вид, а внутреннее
украшение.
     - Что скажешь? - обратился князь к Сивооку.
     - Мала церковь, - повторил тот.
     - Почему же не говорил об этом своему хозяину там, в Константинополе?
     - Понял  это  лишь  теперь. Когда увидел Киев. Увидел и не узнал. А что
будет дальше, когда обведешь новыми валами, княже?
     Ярославу  понравились  последние  слова Сивоока, однако вывод из них он
сделал несколько неожиданный.
     - Сделаю  Киев  соперником  Константинополя, - сказал он, возвращаясь к
своему  столу.  -  А  для этого все сделаем, как в ромейском стольном граде:
церковь Софии, Золотые ворота, монастыри, храмы, игрища, палаты...
     Сивоок  молча  отступил.  В  нем постепенно угасала вспышка, толкнувшая
его  вперед  к  князю,  необычность Ярослава тоже словно бы сразу затмилась,
как  только  промолвил  он  слова  про  Константинополь. Опять одно и то же!
Опять  повторение  и  подражание. Никто не думает о том, что высшая ценность
быть  самим  собой.  Нет,  нужно  заимствовать.  Заимствовали бога у ромеев,
теперь  заимствуют  все  и  к богу, даже способностей своих словно бы нету -
нужно  просить их у ромейского императора, и талант лишь тогда талант, когда
привезут его с чужбины. Почему так?
     Когда-то  на  этой  земле  жили  настоящие художники, которые в тяжелом
творческом  напряжении  из ничего добывали краски и образцы и украшали жизнь
вот  так  хотя  бы, как украшены эти княжеские сени, а теперь появились лишь
распространители  чужого умения, такие, как Мищило, - а они, выходит, и милы
князьям?  И  этот,  с  умными  глазами, со сдержанным, человеческим голосом,
лишенным  сытого  чванства,  как у всех властелинов, он тоже не может отойти
от   установившегося,   ему   тоже   хочется   позаимствовать  уже  готовое.
Константинополь!  В  самом  деле,  великий  и  славный  город,  собрано  там
множество  чудес. Но почему Киев должен быть похожим на него? Да здравствует
неодинаковость, слава непохожести!
     Но  все  это лишь промелькнуло в голове у Сивоока, выразить толком этих
мыслей  он  не  мог,  поэтому  побрел  на  свое место, позади других, понуро
возвышался  там, разъяренный не столько на Мищилу и князя, сколько на самого
себя.   Вдруг   молнией   мелькнуло   у  него  в  голове:  уж  ежели  как  в
Константинополе, то почему же Агапит прислал рисунок такой церкви?
     - В  Константинополе  строим  лишь  пятинефовые  церкви,  -  сказал, не
обращаясь,  собственно, ни к кому, - а трехнефовые нынче - лишь в отдаленных
провинциях. Может, ты сам этого хотел, княже?
     Это   уже  были  тонкости,  каких  Ярослав  знать  не  мог,  но  Мищило
испугался,  что  князь  начнет допытываться и в самом деле пожелает для себя
тоже  сложного  пятинефового  сооружения,  которое  Агапит  не  мог доверить
ставить  никому,  считая, что только он один во всем мире способен на такое.
Мищило   боялся   уже   не   столько  за  себя  самого,  сколько  за  своего
константинопольского  хозяина,  учителя  и наставника, он понимал, что будет
иметь   здесь  независимость  лишь  до  тех  пор,  пока  будет  прикрываться
значением  и  превосходством  Агапита; Сивоок, ясно, был человеком опасным в
своей  необузданности  и  в  своем  умении,  которым он превосходил всех, но
дурости  в  нем  тоже  было  полно, поэтому Мищило снисходительно улыбнулся,
поближе  подошел  к  князю  и вполголоса, как будто больше никого там, кроме
них  двоих, не было, начал, на этот раз уже пересыпая ромейскую речь словами
русскими:
     - Все  главнейшие  церкви в Константинополе, княже, построены точно так
же  на три нефа, как и наша будет. И церковь премудрости божьей святая София
имеет  три  нефа,  и  церковь  божественного  мира  святая  Ирина, и церковь
Воскресения  господнего  святая  Анастасия.  Когда  же божественный Юстиниан
ставил  святую  Софию,  все  великие  города  и земли - Афины, Делос, Кизик,
Египет,  -  славные своими строениями, отдали все свое самое ценное: мрамор,
золото,  серебро,  слоновую  кость,  колонны  и резьбу. На острове Родос для
возведения  главного  купола был вылеплен легкий кирпич, и на каждом кирпиче
была  надпись:  "Бог  основал ее, бог ей и поможет". Через каждые двенадцать
рядов  в  камень  укладывали  священные  реликвии, в то время как священники
читали  молитвы. Главный купол держится на четырех больших столбах каменных,
имеет  в  себе  сорок  окон,  и  ежели посмотреть снизу изнутри, то кажется,
будто   нависает   над   человеком   небо.  Под  куполом  прицеплен  голубь,
изображающий  святого  духа,  а  в  теле  голубя хранятся святые дары. Стены
изнутри  все  выложены  дорогим  мрамором  всяких цветов и оттенков, карнизы
покрыты  золотом,  купол изнутри тоже весь покрыт золотой мусией, по которой
идут  изображения  святых.  В  святой  Софии  сто  восемь  колонн, восемь из
которых  взято  из  храма Дианы в Эфесе. Алтарь отделен от церкви серебряной
преградой   с  двенадцатью  колоннами,  престол  из  настоящего  золота,  со
вставленными  в  него  драгоценными камнями, ночью в церкви зажигаются шесть
тысяч золотых лампад...
     Мищило  пересчитывал  далее: сколько в Софии дверей серебряных, сколько
медных,  сколько  кедровых,  сколько  дискосов, чаш, потиров, каковы по весу
Евангелия.  Будучи  не  в  состоянии  передать величие и красоту крупнейшего
константинопольского  храма,  он  пытался  потрясти  хотя  бы перечислением,
нагромождал  камень,  дерево,  медь,  золото,  попытался  бы еще подсчитать,
сколько  все  это стоило, сколько пришлось собрать Юстиниану податей со всех
византийских  фем, так, будто главное было в количестве колонн и рисунков, а
не  в  том, как они поставлены, как оформлены, как подобраны друг к другу, и
как  там положена мусия, и как ковано золото и серебро. Но об этом Мищило не
сказал  ни слова. В своей душевной ограниченности не ведал он того, что одни
лишь  имена  зданий  и  городов  уже  вызывают  в  чутком  сердце  их образ.
Константинопольская  София  тоже  имела  свой  образ.  Для  Сивоока это была
зеленая  просветленность,  будто утренняя морская прозрачность. Так когда-то
впервые  попал он в церковь Богородицы в Киеве, и навсегда осталось у него в
сердце  вишнево-сизое  воспоминание,  и  звон  колоколов, и золотое мерцание
свечей.  Но  разве  же  об этом можно рассказать? Человек может лишь ощутить
красу,  может  лишь  переживать,  и  только  тот, кто ее почувствовал, может
творить  наново,  только  в этом человеке есть подлинный дар. Неужели и этот
умный и мудрый князь не умеет отличить человека способного от бездарного?
     - Верю,  что  построишь  ты для нас церковь славную и великую, - сказал
Ярослав Мищиле и поднял правую руку, как бы благословляя его на подвиг.
     Мищило встал на колени, отвесил поклон князю, пробормотал:
     - Помоги, боже, дабы при малом таланте дела великие одолел я...
     Сивооку  хотелось  закричать:  "Не  верь  ему,  княже, не верь!" Но что
крик!  Так  заведено  было  повсюду.  Мищило знал, что нужно унижаться перед
богом,  и  чем  больше  ты унижаешься, тем лучше. Кто же может ведать, какой
величины  талант у Мищилы на самом деле? Или эти безмолвные антропосы скажут
об  этом?  Какое  им  дело?  Чужая  земля,  они  исправно сделают свое дело,
возвратятся  назад  в Константинополь, к своему Агапиту. Но ведь он, Сивоок,
не  вернется. И земля эта не чужая для него, а родная, дорогая, единственная
в  мире!  "Помоги, боже, дабы при малом таланте!.." Зачем же для такой земли
да  малые  таланты!  Держава  всегда старается покупать таланты, но скупость
мешает  ей  выбрать  самое  лучшее,  а  может,  просто  нет  умения выбрать,
потому-то  в большинстве своем купленные бывают либо самыми худшими, либо же
посредственными,  которые  умеют лишь своевременно выскочить вперед, все эти
крикуны,  ведущие  себя  так,  будто  имеют  у  себя  в  кармане  грамоту на
вечность.  А  настоящие  великие таланты часто исчезают бесследно, предаются
забвению, неизвестные и неузнанные. Бойся посредственности, о княже!
     Но  все это болезненно билось лишь в мысли у Сивоока, а выразить это он
не  решался  и  лишь  сжимал  кулаки  от  отчаяния,  -  снова раскалывался и
разламывался  перед  его  глазами  мир,  снова вставала перед глазами дивная
церковь,  он  видел  ее  всю снаружи и изнутри, стояла она яркой писанкой из
далеких  лет  его  детства;  собственно,  была это и не церковь, а образ его
земли,  который  родился из давних воспоминаний и из новой встречи с Киевом,
образ,  пролетающий, будто дыхание ветра в осенней листве, будто наполненные
птичьим  щебетом  рассветы,  будто  золотистая молчаливость солнца над белой
тишиной снегов.
     А  князь  тем временем снова зазвонил в колокольчик, вошли какие-то его
люди,  встали  позади,  начался  ряд  с Мищилой, говорилось о вещах мелких и
несущественных:  о  праве  свободного  выполнения  работ, найме каменщиков и
челядников,  привозе  всего  необходимого  из  Византии,  подчиненности лишь
княжескому  суду,  а  какой  этот княжеский суд - видно было уже теперь, для
князя  лучше  покорный  телок,  чем  бык,  который  мечется во все стороны и
рвется  куда-то  в  неизведанность.  Еще  молвилось о харчах для мастеров, о
красном  вине,  рисе,  фигах,  миндале,  изюме, никогда Сивоок не думал, что
Мищило  может  зайти  в  своем  измельчании  аж  так  далеко, а тот старался
проявить  перед  князем знакомство с самыми незначительными на первый взгляд
делами,  удивить  Ярослава обширностью своих интересов - от дел божественных
вплоть до какого-то там изюма для мастеров на праздничные и воскресные дни.
     Князь  тоже  вошел  во  вкус,  ему,  видно,  понравилась  рачительность
Мищилы,  он  живо  обсуждал  все  требования мастеров, приятно было спустить
этих  загадочных  людей  из  заоблачности  и непостижимого умения на грешную
землю,  наблюдать  их  превращение в простых смертных, выставлять перед ними
требования:  где  должны жить, сколько работать, какие праздники отмечать, а
какими  пренебречь,  что  они  могут  делать,  а чего нет, какие развлечения
допускаются,  а  какие запрещены, какая будет оплата, и как с одеждой, и что
будет,  ежели кто-нибудь из них заболеет неизлечимой болезнью или же утратит
зрение  на  строительстве княжеской церкви, и как должны они соблюдать пост,
и  о запрещении охоты в княжеских землях, и о недопустимости блуда, и о том,
как следить за строительством, и о молитвах...
     Когда-то,  еще  в  детстве,  прикованный  своими  хворостями к постели,
спасаясь  от  тоски  и  отчаяния,  Ярослав лепил из хлебной мякоти неуклюжих
лошадок  и  птиц, потом пробовал подаренным князем Владимиром ножом резьбить
по  черному  дубу,  веселый  воевода  Будий  расхваливал  эти детские затеи,
говорил,  что  никто так не сможет, как маленький князь, дохвалился до того,
что  Ярослав  во  время одного из приступов бешенства начал кричать, чтобы к
нему  в  спальню  собрали  всех  киевских  малышей, которые умеют лепить или
заниматься  резьбой;  воевода  пообещал  уважить прихоть маленького князя, в
самом  деле  несколько  дней  собирал  по всему Киеву каких-то замызганных и
ободранных  малышей,  где-то  их долго отмывали в бане и переодевали, прежде
чем  допустить  к  Ярославу,  они пугались пышных палат, вооруженной стражи,
многочисленной  челяди,  сновавшей  повсюду;  в  палате маленького князя они
испуганно  прижимались  к двери, не произносили ни слова, но маленький князь
тоже,  кажется,  не горел желанием вступать с ними в разговоры, спросил лишь
воеводу:
     - Ну, что они там умеют?
     Будий  молча  стал показывать князю резьбу и лепку, были там вещи очень
совершенные.
     - Вранье!  Обман!  -  мрачно  взглянул  на  все это Ярослав. - Не могут
малые такое...
     - А  вот  увидим!  -  весело  промолвил  Будий.  - Вот дадим им глину и
дерево, и пускай кто что хочет, то и делает!
     - И чтобы перед моими глазами, - сказал Ярослав.
     Дали  малышам  глину,  дали  дуб  и  резаки, кто сел на скамью, а кто и
просто   примостился   на   полу,  мальчишки  взялись  за  работу  горячо  и
самоотверженно.  Ярослав решил покамест удержаться, не смотреть на то, что у
них   выйдет,   он  словно  предчувствовал,  что  состязаться  ему  с  этими
маленькими  киевлянами  негоже  и  не  к лицу; терпеливо ждал, пока появятся
первые  слепки  и первая резьба; мальчишек накормили обедом вместе с князем;
когда  начало  темнеть,  зажгли  свечи,  чтобы  работа  не прекращалась, кто
первым  заканчивал  свою  игрушку, принимался за что-нибудь другое; Ярославу
некуда  было  спешить, все равно он вынужден был лежать, и потому сказал им,
что  могут  жить здесь хоть месяц, что в дальнейшем и он сам присоединится к
ним,  но  чем  больше  носил  ему в постель Будий вещей, сделанных на скорую
руку,  почти на бегу этими безвестными подростками, тем молчаливее и мрачнее
становился  маленький  князь,  тем  с большим нежеланием поглядывал на своих
соперников,  ибо  смекнул,  что  если  бы  посадили его с ними, то был бы он
среди  них  самым  худшим,  самым  бездарным. Над его лепкой и резьбой можно
лишь посмеяться.
     В  приливе ярости он выгнал всех их вместе со смеющимся воеводой прочь,
возненавидел  с  тех  пор  всех,  у  кого есть способности к искусству, но с
течением  лет в глубине души он стал уважать дарованное богом умельство, ибо
ведал теперь очень хорошо, как много душ можно завоевать искусством.
     Вот  почему  сам  он принимал теперь художников, вызванных из Византии,
сам  советовался  с  ними, на прощание даже вспомнил о Сивооке, похлопал его
по плечу, сказал Мищиле:
     - Не обижайте этого человека.
     - Христоса  ему  лишь не хватает, - сердито промолвил Мищило. - Всюду и
везде чего-то ищет!
     Мищило  ревниво  заслонял  от  князя  всех антропосов, и прежде всего -
Сивоока,  боялся,  видно,  что  Сивоок  снова  заладит  свое,  но  тот молча
поклонился  князю,  пошел  из  сеней  в  толпе  своих  молчаливых товарищей,
которые  давно  уже  убедились,  что  в  их деле слова напрасны, что главное
здесь  лишь  умельство,  да  и  Сивоок  в глубине души придерживался того же
мнения,  -  видимо, именно поэтому и прикипел навеки сердцем к Иссе, которая
умела весь мир вместить в одно-единственное восклицание "Ис-са!".
     Следуя   новгородскому  обычаю  с  содержанием  варягов,  в  Киеве  для
византийских  мастеров  заблаговременно  выделили