новые валы, ибо знали, какое это
проклятое,  длительное  и  изнурительное  дело;  молча  стояли,  смотрели на
богатых  всадников,  уступали  дорогу,  долго  смотрели  им вслед, и тяжелые
взгляды  эти  ощущали на себе все, кто сопровождал князя. Бурмака тащился на
осле следом за цепью всадников, кричал издали, обращаясь к Ярославу:
     - От кого заслоняешься? От брата родного?
     На  Копырев конец князь и не думал тянуть валы, потому что было далеко,
да  и  город многое утрачивал в своих очертаниях, вытягивался неоправданно в
один  конец  узким клином. Но вышли ему навстречу богатые агарянские купцы с
Копырева  конца,  вышли  армянские  ремесленники  и  врачи, вышли жидовины с
щедрыми  дарами,  встали на колени перед князем, умоляли, чтобы взял он их в
свой  город  с  их  домами,  женами,  детьми,  ибо уже много лет провели они
здесь,  под  Киевом,  поменяли  свои родные земли на эту землю, полюбили ее,
верно служили князю Владимиру, хотят служить и ему, Ярославу.
     Ярослав  улыбнулся, велел брать дары, обещал копырянам оградить валом и
их, сказал, словно бы хотел оправдать свою жадность:
     - Деньги  у  людей  -  что  вода, разлитая, расплесканная. Кому-то надо
собрать воедино, чтобы построить храм великий. А кому же, как не князю!
     Бояре качали головами: да, да. А Бурмака сзади восклицал злорадно:
     - Не  наберешься  ты,  княже,  этими дарами на свое строительство! Вели
скорее  дань собирать! Да пусть собирают днем и ночью в великой спешке и без
недобора!
     Услышав   о   княжеском   объезде,   выползали  из  подольских  яров  и
останавливались   на  кручах  молчаливые  кожевники,  быстроглазые  гончары,
кузнецы  по  железу  и  меди,  сабельщики,  котельники, роговники, скорняки,
седельники,  лучники,  овчинники, выходили из яров, видно оставив только что
свои  работы,  задымленные и запыленные, длинноусые, с бритыми бородами (еще
не  дошел  до них ромейский обычай выращивать круглые бородки), эти даров не
выносили,  не  просили оградить валом и их хижины, ибо все равно грабить там
нечего,  да  и  чувствовал  себя  человек  вне  валов  как-то вольнее, легче
дышалось, когда ты был подальше от князя, а князь от тебя.
     Стояли  у  самого  обрыва, с вызовом смотрели на князя и его лакеев, ни
приветственных   возгласов,   ни  радостных  улыбок  на  лицах,  -  холодная
отчужденность  и полное непонимание высоких государственных интересов, как и
у  придурковатого  Бурмаки,  который  болтается  сзади на осле и выкрикивает
хулу на князя.
     Ярослав  ехал  выпрямившись,  гордо, холодно щурил свои умные, глубокие
глаза.  Вот  так  он  идет сквозь жизнь и будет идти до конца - и всегда ему
вечный  вызов  со  всех  сторон.  Вечно  должен  заботиться  о боевой мощи и
защите.  Эти  кожевники  и  кузнецы  не  думают  про державу. Не способны. И
хлебороб,  сеющий рожь в просо, тоже не способен. Поэтому пусть молча кормит
тех, кто может позаботиться о его безопасности.
     А ты верши задуманное!
     Простой  люд  равнодушен  к  власти.  Она  ему  ни  к  чему.  Он  бы  и
государственного  единства  и  независимости  не имел, если бы не князь. Так
пусть  же  будет благодарен князю. Не князь будет благодарить кого-то там за
напитки  и  яства, а пусть люди благодарят князя. Поучать их об этом денно и
нощно.
     Верши задуманное!
     Чем   большая   земля,   тем   больше   в   ней   беспорядка,  смуты  и
безответственности.  Устранить  их  может только сильный человек, который не
знает  страха  ни  перед  кем  и не нуждается в подсказках. Святенники пусть
уговаривают толпу, а князь знает все сам.
     Верши задуманное!
     Каждая  земля позволяет себе какие-то излишества: то попов, то воев, то
священных  животных,  то  купцов,  то  холуев.  Кто не хочет работать днем и
ночью,  должен  стать  либо проповедником, либо льстецом. Льстец - это нечто
среднее  между человеком, который кое-что знает, и дураком. Князь должен всю
жизнь  вертеться  между  такими  холуями и лизоблюдами, как те, которые едут
следом  за ним, и между людьми, которые умеют что-то делать и делают молча и
терпеливо.   Должен   пройти   между  ними  осторожно  и  гордо,  никого  не
поддерживая,   никому   не   помогая.  Если  поможешь  кому-то,  один  будет
благодарен,  а сто - недовольных. Если же причинишь зло одному, то недоволен
будет  только  один,  а  сто  будут  радоваться,  ибо  у  каждого непременно
найдется сотня врагов.
     Верши задуманное!
     Дела  твои  должны  быть  огромными  даже  и  тогда,  когда и злодеяния
огромны.  В  истории  каждой  земли  есть  изрядное число страниц позорных и
жестоких.  Кроме  твоей  земли.  Ежели  и  был  у нас когда-нибудь позор или
жестокость,  их  надлежит  предать забвению. А тому, кто потщится вспоминать
об этом, надобно отбить охоту.
     Верши задуманное!


                                  1966 год
                    ПЕРЕД КАНИКУЛАМИ. ЗАПАДНАЯ ГЕРМАНИЯ

                                                        Мы будем вынуждены -
                                                     к тому же при абсолютно
                                                      единодушном согласия -
                                                 снять покровы с Молчания...

                                                                   П.Пикассо

     Третьего   секретаря  посольства  звали  Валерием.  Был  он  москвичом,
принадлежал  к  той эпохе, когда детей не называли ни Петрами, ни Василиями,
ни  конечно  же  Иванами. Имел и соответствующую внешность: русые, на пробор
зачесанные  волосы,  дерзковато-наивные  глаза,  нейлоновый  костюм,  модные
туфли  -  словом,  парень,  каких  миллионы.  Но  вместе  с  тем  он обладал
несколько  непривычным  для  юноши  даром:  железной  выдержкой, вниманием к
собеседнику,  неторопливостью  в  принятии  решений,  точным мышлением. Так,
будто  было  ему  не двадцать с чем-то лет, а все пятьдесят, будто прожил он
долгую  и  напряженную  жизнь  и  научился  всему необходимому для человека,
работающего среди чужеземцев.
     "Третий  секретарь  посольства" для уха неосведомленного звучало весьма
звонко  и  многозначительно, однако Валерий сразу же положил конец наивности
Бориса:
     - Товарищ  профессор,  не  утешайте себя надеждой, что к вам приставлен
бог  весть  какой посольский чин! Третий секретарь - это не первый и даже не
второй...
     - Однако  ж.  -  Борис  Отава  в  самом деле малость растерялся, в этих
вопросах он отличался совершеннейшей наивностью. - Я полагал, что...
     - Я  прекрасно  вас  понимаю!  Все едущие сюда по важным делай считают,
что   заниматься  ими  будет  непременно  сам  посол.  Поймите  же,  дорогой
профессор,   у   посольства   своих   хлопот   полон   рот,   выражаясь   не
дипломатично...
     - Понимаю.   Но  мое  дело...  Речь  идет  о  ценностях  незаурядных...
государственных... исторических...
     - Все   сделаем...   Единственное,   о  чем  я  вас  прошу:  соблюдайте
спокойствие. Мобилизуйте все свое чувство юмора...
     - Чувство  юмора?  -  Борис  засмеялся.  -  Кажется,  я  утрачиваю  это
чувство.  Ибо  какое,  в  самом  деле,  отношение  к моей миссии может иметь
чувство юмора, которым, хвала богу, меня, кажется, не обделили.
     - Эге,  -  потер  ладони  Валерий,  - вы еще не знаете, с какими типами
придется  вам  иметь  дело...  Тут  уж  если человек получает от государства
марки, то он их отрабатывает полностью! Вы в этом убедитесь!
     - Я должен попасть в Марбург, - сказал Отава.
     - Мы  там  будем, поверьте мне, - заверил его Валерий, - но вооружитесь
выдержкой...  Езды  в  Марбург  -  всего  лишь  несколько  часов,  главное -
проскочить здесь...
     Нужного  им чиновника Валерий нашел довольно быстро и договорился с ним
о  встрече  еще  в  тот  же  день  после  обеда.  На  посольской "Волге" они
подъехали  к  высокому  модерному сооружению, скоростной лифт мигом выбросил
их  на  двенадцатый  или  же  на  пятнадцатый  этаж;  они прошли по длинному
коридору,   наполненному  сверканием  пластика,  алюминия  и  стекла,  Борис
попробовал  перечитывать  аккуратные  таблички  на  полированных пластиковых
дверях,  но  Валерий  сказал,  что  он  приблизительно  знает, где сидит тот
чиновник,  с которым им придется вести переговоры; коридор неожиданно уперся
в   короткое  боковое  ответвление,  там  был  еще  один  лифт,  но  уже  не
скоростной,  маленький,  скромный,  чуть  ли не персональный, - они с трудом
вместились  в  тесной  кабинке,  поехали  уже  не  вверх,  а  вниз, попали в
какой-то  тупик,  а  в  этом  тупике  было  свое  глухое  место,  украшенное
роскошной   широкой  дверью,  на  которой  красовалась  табличка  с  черными
готическими буквами:

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТНИК
                         ПО ВОЗМЕЩЕНИЯМ ВАССЕРКАМПФ

     Звонка  здесь не было, стучать тоже не пришлось, потому что, как только
они  переступили незримую черту, за которой из простых прохожих превращались
в  посетителей герра Вассеркампфа, дверь беззвучно открылась сама собой, и в
глубине  просторного  светлого  кабинета с модерной низкой мебелью навстречу
им  встал  из-за  длинного полированного стола сам государственный советник,
мужчина  средних  лет,  одутловатый,  рыхловатый,  довольно высокий, в сером
костюме  из  легкой ткани, которую называют "мачок". Кондиционер поддерживал
в   кабинете   постоянную  температуру,  воздух  здесь  был  свежий,  однако
Вассеркампф  с напускным видом тяжело переводил дыхание, идя навстречу своим
посетителям,  и,  еще  не  подпустив  их  к  себе,  не дав поздороваться или
представиться, воскликнул панибратским тоном:
     - Ну и жара - дышать нечем!
     - Не  заметил,  -  буркнул  Борис,  забывая  о  предостережениях своего
спутника.
     Чиновнику только этого и нужно было.
     - Как  же так? - воскликнул он. - Вы приехали из такой далекой холодной
страны  и  не  замечаете нашей жары? Или, быть может, я ошибаюсь? Ведь вы из
России - нетва?
     Он  каждый  раз повторял это свое "нетва", что должно было означать "не
правда  ли?",  видимо,  нарочно искажая диалектом общегерманское "нихт вар".
Но Борису в эту минуту было не до лингвистических тонкостей.
     - Профессор   Киевского  университета  Борис  Отава,  -  воспользовался
паузой Валерий.
     Вассеркампф  поклонился,  пригласил садиться. Борис взглянул на Валерия
довольно  многозначительно.  Первый  бой  был  выигран  отнюдь  не благодаря
сдержанности.  Этого  типа  нужно атаковать и штурмовать сразу, с первого же
слова.  Вот  они  сели и сразу же приступят к делу. Однако Валерий, которому
надлежало  бы  перехватить  инициативу  разговора  в  свои  руки,  почему-то
молчал.  Вежливо  улыбался,  начал пить какую-то бурду, предложенную немцем,
пришлось пить и Борису, словно он ради этого ехал сюда из далекого Киева.
     - Так,  так,  -  промолвил Вассеркампф, щуря глаза, - еще день-два, еще
несколько  дней... Чистая случайность, что вы видите меня здесь за столом...
Наступает  то  время,  когда  все  мы  разъезжаемся...  Тут слишком жарко...
Человек  должен  время  от  времени  погружаться в море... Мы, немцы, отдаем
предпочтение  Адриатике... Везем туда каждое лето свои полиартриты, подагры,
одышки...  На оба берега - на итальянский и югославский. Венеция, Дубровник,
Черногория...   Монтенегро...   В   Монтенегро,   по   мнению   наших   жен,
великолепнейшие  любовники! Ночью они спускаются с гор на побережье, а утром
снова  исчезают  в  своих  загадочных горах, это просто мистика какая-то, но
наши  жены... Ха-ха! Я называю это запоздалыми возмещениями, к тому же не по
адресу.  Ибо  во  время  войны в Монтенегро, то есть в Черногории, стояли не
наши   войска,  а  итальянские,  и  эти  итальянцы  вдоволь  развлекались  с
черногорскими  девушками, поэтому соответствующие вознаграждения черногорцам
надлежало  бы  получать  именно  с  итальянских  девушек,  а не с немецких -
нетва?
     - Слушайте, - неожиданно спросил Борис, - ваши предки не из моряков?
     - Ха-ха!  -  хохотнул  Вассеркампф. - Вас сбила с толку моя фамилия! Не
обращайте  на это внимания! Мои предки - из воды, но из болотной. Померания,
слыхали?  Надо  мной  все  смеются: как это так - занимаешься делами военных
репараций,  а  свою  Померанию  возвратить не можешь, отдал ее Польше? Я вам
скажу:  с этими репарациями - сплошные недоразумения. Недавно был комический
инцидент.  Приехал  ко  мне капитан из Бремена. Да, да, настоящий капитан. У
него   дизель-электроход,   вполне   современное   судно   водоизмещением  в
четырнадцать  тысяч  тонн,  можете  себе  представить.  Ходит он в Индийский
океан  и  дальше,  в Малайю, в Японию. И вот. В Сингапуре или где-то там еще
кто-то  из  членов команды подарил капитану обезьянку. Такое милое создание.
Мы,  немцы,  любим  все  живое.  А тут - дальний путь, одиночество, капитан,
человек  уже  немолодой,  обрадовался  обезьянке.  Устроил ее в своей каюте.
Маленькая  хозяйка,  представляете?  Ну,  так...  Утром капитан идет на свой
мостик,  обезьянку оставляет в каюте, но забывает запереть дверцу сейфа, а в
сейфе   толстенная   пачка   марок.   Месячная   плата   для  всей  команды.
Представляете?  И  хотя  деньги  не  пахнут,  как  говорится,  но  обезьянка
разнюхала  эту  пачку,  схватила  ее,  а как только капитан скрипнул дверью,
возвращаясь  к себе, обезьянка шмыгнула в щель - на палубу. Капитан сразу же
обнаружил  пропажу,  поднял  тревогу,  за обезьянкой погнались, но... Хотя о
немцах  и  сказано,  что  они обезьяну выдумали, однако по ловкости обезьяна
превосходит  даже  немцев.  Так  и тут. Вылетела обезьянка на самую верхушку
мачты,  принялась  рассматривать  деньги, сдирать с них банковскую упаковку,
на  нее  кричат,  посвистывают  снизу,  кто-то начал уже взбираться вверх по
мачте,  боцман  приладил  шланги,  намереваясь  сбить обезьянку струей воды,
кто-то  советовал  снять  проклятого  зверька  выстрелом  из  малокалиберной
винтовки,  но  пока  растерявшиеся  люди  собирались  с  мыслями,  обезьянка
разорвала  ленточку и начала швырять деньги вниз. Зрелище редкостное. Океан,
прозрачность,  синяя  волна  -  и над нею кружат не чайки, нет - полноценные
немецкие  марки!  Есть  от чего схватить сердечный удар! Несколько банкнотов
упало  на  палубу,  и  -  нужно  отдать должное честности команды - все было
вручено  капитану,  но ведь это несколько банкнотов, а весь месячный оклад -
целая  пачка  марок! - полетел в океан, и хотя были спущены шлюпки и матросы
кинулись  вылавливать  деньги,  не много им удалось выловить, ибо оказалось:
немецкая  марка  тонет в морской воде! Так, будто она не бумажная, а в самом
деле  из  чистого золота! Представляете! И хоть капитан, беспомощный в своем
несчастье,   обратился   ко  мне.  Дескать,  раз  у  вас  здесь  возмещение,
следовательно...
     - Мы  бы  не хотели ошибаться так, как ваш капитан, - снова не выдержал
Отава,  возмущаясь  молчанием  Валерия.  Так  они просидят целую вечность, и
этот тип будет развлекать их своими бессмысленными сказочками.
     - Герр  секретарь,  -  вежливый поклон в сторону Валерия, - предупредил
меня, что речь идет о деле, связанном с военными возмещениями, - нетва?
     Считая,   что   разговор   направлен   в   главное  русло,  Борис  имел
неосторожность коснуться этого проклятого "нетва".
     - Вы  не  ошиблись,  герр Вассеркампф, - сказал он. - Хотя относить мою
миссию  к  области  чисто военных возмещений, видимо, не следует, ибо это не
моя  специальность,  прошло  уже  много лет после окончания войны, остались,
наверное, лишь те потери, которые уже не возместишь ничем.
     - Прекрасно!  -  воскликнул  советник,  вскакивая  со стула и обмахивая
себя  полами  пиджака. - Герр профессор выразился удивительно точно! Ибо кто
же,  скажите  вы  мне, может возместить немецкому народу те семь миллионов и
триста семьдесят пять тысяч восемьсот солдат, которые погибли...
     Он  чуть  было  не  сказал  за  "фюрера",  но  вовремя спохватился, чем
моментально воспользовался молчавший до сих пор Валерий.
     - Думаю,  герр  советник,  -  сказал  он сдержанно и тихо, - что в наши
полномочия не входит обсуждение человеческих потерь в прошлой войне.
     - Очевидно, - согласился Вассеркампф, - но я просто...
     - Наш  гость  из  Киева,  -  продолжал  далее,  не  слушая,  Валерий, и
советнику  пришлось  сесть  на  свой стул, застегнуть пиджак, принять вполне
официальный  вид  и утвердительно покачивать головой, хотя, видно, в нем все
так  и  подпрыгивало  от  избытка  слов,  которых  он  не  успел обрушить на
посетителей.  Натренированность  в  разглагольствованиях у Вассеркампфа была
доведена  до  невероятного  совершенства.  -  Так  вот... наш гость из Киева
прибыл  сюда,  чтобы  выяснить  одно дело, касающееся некоторых исторических
реликвий украинского народа...
     - Даже  не  украинского,  - добавил Борис, - а всех славянских народов,
ибо речь идет о Киевской Руси... Эпоха Ярослава Мудрого...
     - Ах,  да, - наконец прорвался в разговор Вассеркампф, - герр профессор
историк  -  нетва?  Поверьте,  я  самого высокого мнения об истории. Настало
время,  когда  нужно  присваивать  историю уже не целому народу, а отдельным
людям,   индивидуумам,  социальным  атомам...  Наши  философы...  Хайдеггер,
Ясперс... Надеюсь, вы знакомы с их работами...
     - Прошу  прощения, - вежливо произнес Отава, - но я прибил не для того,
чтобы обсуждать проблемы экзистенциализма...
     - Нет,   нет,  -  снова  вскочил  советник,  -  я  только  об  истории.
Представьте  себе:  мой шеф, министериаль-директор Хазе, не может слышать об
истории.  "Что?  -  кричит  он.  - История? В этой вашей истории есть только
хронология   и  факты  существования  населении  пунктов.  Все  остальное  -
вранье!"  Тогда  я  говорю  ему: "Герр Хазе* не верит в фамилии. И я понимаю
министериаль-директора:  имея  такую  фамилию, разве станешь симпатизировать
истории?"  Но  в  одном мы с министериаль-директором сходимся: в современной
истории уже не может быть открытий. Все открыто, все зарегистрировано.
     ______________
     * Xазе - заяц (нем.).

     - К  сожалению,  в  наше  время  историки  часто  вынуждены  заботиться
действительно  не  о  новых  открытиях,  -  снова  дал себя поймать на слове
Борис, - а отвоевывать старые истины; часто совершенно очевидные...
     - Не  у  меня,  надеюсь, отвоевывать? Я - простой чиновник. Моя сфера -
вполне  материальные  вещи. Истины - это не по моему отделу. Что же касается
вещей...  Мы  работаем  с  возможной  идеальной  пунктуальностью... Я мог бы
вам... Но лучше я вам расскажу одну историю - нетва?
     Так  они  вынуждены  были в тот день выслушать от Вассеркампфа еще одну
историю.
     Начинается  с  войны.  Сорок первый год. Шестого апреля немецкие войска
переходят   границу  Югославии,  через  двенадцать  дней  юный  король  Петр
поручает  генералу  Недичу  подписать  акт  капитуляции. Югославия отнюдь не
такая   страна,  чтобы  ее  можно  было  покорить  за  двенадцать  дней.  За
двенадцать  дней  там  даже  не облетаешь на самолетах всех гор. В Югославии
есть  уголки,  куда  за всю историю не мог проникнуть ни один завоеватель, -
скажем,  в той же Черногории, или, как вслед за итальянцами все называют ее,
Монтенегро.  Рассказывают,  когда  сам  Наполеон  после  своих блистательных
побед  послал  к  черногорскому владыке требование, чтобы он пришел к нему с
поклоном,  черногорец  ответил, что когда кому нужно, то пускай сам придет в
Черногорию  -  причем  не верхом, а пешком, ибо черногорские юноши все равно
ссадят  нежеланного гостя с коня. Ну так вот. Капитуляция сорок первого года
была  чисто  условной.  Бывает,  что капитулирует народ, тогда как армия еще
борется,  а  бывает и наоборот. Тут случилось так, что армия капитулировала,
а  народ  продолжал  борьбу,  и  все  знают, сколь успешной была эта борьба,
немецкому  командованию  пришлось  посылать  на  Балканы гене