К сожалению, в зоне военных действий...
     - Прошу  вас  прекратить  этот разговор, - устало произнес Отава, - все
равно вам ничего не удастся добиться от меня. Никакими угрозами!
     - Ну  что  же,  -  развел  руками  Шнурре, - я очень сожалею, профессор
Отава, я сделал все, что мог. Проявил максимум терпения.
     - Да. Вы в самом деле проявили терпение, достойное удивления.
     - Надеюсь  все-таки,  что  мы  еще увидимся, - уже направляясь к двери,
как-то вроде бы гмыкнул Шнурре.
     - Возможно. Только при других обстоятельствах.
     - До свидания, - сказал немец. - Вы слышите: я говорю "до свидания".
     - Возможно.  -  Отава провожал его так, будто сила была на его стороне,
а не на стороне штурмбанфюрера.
     Когда  он,  закрыв  за  немцем наружную дверь, возвращался в комнату, в
темном коридоре Борис обнял его за шею и горячо зашептал:
     - Правильно  ты  ему дал, отец! Во как правильно отшил ты этого наглого
фашиста!
     - Ты что - подслушивал? - строго спросил его отец.
     - Немножко.
     - Разве я учил тебя подслушивать?
     - Но я боялся, что этот тип причинит тебе зло.
     - Ну  ладно,  ладно.  Иди  спать.  Две  бессонные ночи подряд - это уже
слишком даже для такого неугомонного парня, как ты.
     - Что ты хочешь теперь делать? - спросил сын.
     - Подумаю.  У  нас  с  тобой  уйма  времени, чтобы подумать. А пока - в
постель! Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, отец.
     А  утром  к  ним наконец все-таки пробралась кума из Леток. Они долго о
чем-то  шептались  с  бабушкой  Галей на кухне, потом бабушка Галя просунула
голову в комнату, где спал Борис, и спросила:
     - Не спишь?
     - Давно не сплю.
     - Ну,  так  пойди  скажи  профессору, что кума говорила... Разбили этих
бусурманов под Москвой...
     - Что-о?  - закричал Борис, соскакивая с кровати и подбегая к двери, но
бабушка  Галя,  зная  его  бурный характер, предусмотрительно спряталась, да
так  быстро,  что  парень  не нашел ее уже и за дверями. Тогда он помчался в
кабинет,  зная, что отец если и поспал малость, то уже все равно там, сидит,
что-то  читает или просто думает, так, будто ничего не случилось, будто Киев
не  оккупирован,  будто  нет  на  свете  войны... Но ведь он не знает самого
главного!
     - Отец!  - изо всей силы закричал Борис, влетая в кабинет. - Отец, наши
разбили их под Москвой и гонят, гонят!..
     Сам  выдумал,  что  гонят,  сам догадался, потому что жаждал этого всем
сердцем,  еще  не  постиг  законов  военной  логики (если разбили, то должны
гнать   и   преследовать),   -   просто   руководствовался  своим  страстным
мальчишеским  желанием, представлял, как где-то в глубоких снегах беспомощно
барахтаются  все  эти ничтожества в разноцветных шинелях, в чванливо-смешных
фуражках,  в  пилотках с прицепленными к ним наушниками-заплатками, со всеми
их  позументами,  нашивками,  погонами,  знаками  различия,  с  их  орлами и
черепами.
     - Откуда ты взял? - охладил его пыл отец. - Что это - выдумка?
     Только  после этого Борис немного успокоился и рассказал о бабушке Гале
и  ее куме, после чего приступ радости охватил уже и профессора; оба они, не
сговариваясь,  вылетели  из  кабинета и побежали на кухню, чтобы расспросить
куму  из Леток, услышать лично от нее эту весть, лучше которой не могло быть
ничего на свете.
     Кума  сидела,  развязав  все  свои платки, раскрасневшаяся, несмотря на
холод  в  нетопленой кухне, настроение у нее было такое, словно это она сама
разгромила  фашистов  под  Москвой, а теперь села немного передохнуть, чтобы
гнать их дальше, и из Киева, и со всей нашей земли.
     - А  эти подлые души фашистские, - говорила она, - забрали у меня бидон
и  аусвайс  свой  паскудный  забрали,  говорят:  больше уже никс, уже в Киев
нельзя,  сиди  дома, потому как в Киеве устанавливается, мол, новый порядок,
а  я  же знаю, сто чертей ему в пуп, какой это порядок, знаю ж, что уже наши
всыпали  им  как  следует  под Москвой, а оно мне врет, что в Киеве порядок,
так  ты,  баба,  сиди в своих Летках из-за этого... Похоже, даже бабы теперь
боятся.  Детей  не  пускают  в  Киев.  По  первое  число  задали им наши под
Москвой!  Хотела  я этому бандюге фашистскому сказать, что врешь ты, собака,
о  "новом  порядке",  это  тебя  под Москвой тряханули... но подумала: ежели
скажу  -  посадят  в  гестапу... А дома ж корова недоеная... Да и корову еще
заберут...  Это  ж  я потому только и выкручиваюсь, что немецкому коменданту
молоко ношу, чтоб он им захлебнулся и подавился!
     Все  трое  стояли,  смотрели  на  куму  из Леток, никто не прерывал ее,
никто  не  спрашивал,  не  интересовался,  откуда  она узнала о событиях под
Москвой,  никто  не  подвергал  сомнению  ее весть, потому что кума из Леток
воспринималась   как   посланница   от   широкого  свободного  мира  в  этом
растерзанном  оккупантами,  умирающем  городе; они поверили бы даже выдумке,
лишь  бы  только  эта  выдумка поднимала их дух, усиливала веру в будущее, а
тут  же  была  чистая  правда,  профессор Отава вспоминал события вчерашнего
дня,  для  него  теперь  стала  понятной  занятость Шнурре утром, вежливость
Оссендорфера,  внезапная  поспешность  штурмбанфюрера  в стремлении склонить
его,  Отаву,  на  выполнение их гнусного плана ограбления Софии. Да, да, они
уже  забегали,  засуетились, как волки в облаве, они уже готовятся к бегству
и  отсюда,  теперь  они  особенно опасны, потому что, удирая, будут пытаться
забрать  с собой самые дорогие сокровища и причинить ужасные разрушения; вот
теперь  как  раз  и  нужно  сделать  все  для того, чтобы встать на их пути,
поломать  их  планы,  не  дать им ничего, защитить наши святыни. Сделать это
должен  каждый  на  своем  месте.  И  он  тоже!  Так,  как защищал соборы от
зажигательных  бомб.  Но тогда было легче, проще. Там нужен был только песок
да  еще бессонные дежурства, все это в человеческих возможностях. А как быть
теперь? Как?
     - Теперича  уже  им  скоро  конец,  - сказала кума из Леток, - ежели не
поморозятся  тут  ко  всем чертям, то перебьют их наши. Вот увидите, товарищ
профессор, да вспомните мое слово...
     А  профессор  бился  над  решением одного и того же вопроса: как, каким
способом   противодействовать   Шнурре?   Действительно,   как?   Если  даже
оккупантов  выгонят  отсюда  через  неделю (а почему бы и нет!), то и в этом
случае  они  в  своей бессильной злобе успеют взорвать, разрушить весь Киев,
ничего  не  пожалеют,  не  дрогнет их рука, как не дрогнула та рука, которая
закладывала  взрывчатку  под  Успенский собор. Им в высшей степени наплевать
на нашу историю, наше искусство, душу народа нашего!
     Но как же предотвратить самое страшное? Как?
     И  вдруг  пришло  решение. Он будет дежурить возле Софии. Днем и ночью.
Сколько  сможет. Чтобы не дать им завезти туда взрывчатку. Для такого собора
нужно  много  взрывчатки.  Быть  может,  десяток,  а то и сотня машин. Он не
даст!..  Как  именно? Ну, встанет перед машинами и не пустит их. Пускай едут
через  его  труп.  Ну  и  что?  Разве  этим чего-нибудь добьешься? Над твоим
трупом  взлетит  в  воздух  София.  Нужно придумать что-нибудь другое, более
действенное.  Например,  сообщить  кому-нибудь, а потом... попросить чьей-то
помощи. Партизаны? Но где они? Да и есть ли они здесь?
     Где-то  кого-то  расстреляли,  кого-то  повесили.  Но партизаны ли это?
Теперь  расстреливают  и вешают без всякого разбора, запросто тысячи и сотни
тысяч.  Взорван  мост  на  Соломянке, взорвана водокачка на станции. Кто это
сделал?  Партизаны  или диверсанты-одиночки? Да и кто знает, быть может, под
Софией  уже дремлют разрушительные заряды? Сколько времени прошло с тех пор,
пока  он  сидел  за  колючей  проволокой  на  Сырце? Проверить все это можно
только  в  соборе.  Он  примет  предложение  Шнурре  только  для того, чтобы
проверить,  нет  ли  в  соборе взрывчатки. А если есть? Или начнут завозить?
Что  тогда?  Обращаться  за  помощью  к  куме  из  Леток? К этой добродушной
разговорчивой  женщине?  Но  ведь  это  же  безумие  - допускать, что тетка,
снабжающая штурмбанфюрера Шнурре молоком, имеет связь с партизанами!
     И все же.
     - Скажите,  пожалуйста,  -  обратился  Отава к молочнице, - я мог бы, в
случае  необходимости  конечно,  прислать  к  вам  своего Бориса? Парень еще
совсем мал, а тут, сами видите, все может случиться...
     - Да  боже  ты мой! - всплеснула ладонями кума из Леток. - Да вы только
бабе  Гале  скажите, так она его прямо ко мне... Чего ему здесь сидеть? Да и
вам  бы,  товарищ профессор, если бы из Киева да в наши леса, потому как тут
же и голод, и холод, и хвашистюры эти.
     - Нет,  нет,  -  торопливо  произнес  Отава.  -  Я должен быть здесь, я
останусь в Киеве, что бы там ни было. А за Бориса благодарен заранее...
     Так  профессор  Гордей  Отава  принял  решение создать свой собственный
фронт  против  фашизма,  чуточку  наивное, но честное, возможно, единственно
правильное  в  его  безнадежном  положении решение; никем не уполномоченный,
кроме  собственной  совести,  никем  не  посланный, никем не поддерживаемый,
должен  был  встать он, никому не известный, на защиту святыни своего народа
перед  силой, превосходившей его, быть может, в тысячи и миллионы раз, но не
пугался  этого, как не пугался когда-то великий художник, создававший Софию,
затеряться во тьме столетий со своим именем и со своими страданиями.
     Отава   сразу  же  бросился  на  лестницу,  начал  стучать  в  квартиру
академика  Писаренко, занятую теперь Шнурре, но никто ему не открыл; видимо,
штурмбанфюрер  и  его  ефрейтор  куда-то  уехали, у них теперь "работы" хоть
отбавляй,  они  торопятся  награбить  в  Киеве  как  можно больше; профессор
Отава,  кажется,  догадался теперь о настоящей миссии Шнурре: наверное, его,
как  специалиста,  послали  сюда  либо  экспертом, либо и просто начальником
специальной  команды грабителей, которая должна была вывозить в Германию все
художественные ценности, найденные в оккупированном Киеве.
     Чтобы  не  терять зря времени, Отава, торопливо показав пропуск охране,
направился  к  Софии.  Возможно,  Шнурре там. Возможно, именно в этот момент
разнюхивает,  в  каком месте прежде всего нужно сдирать штукатурку в поисках
еще   не  открытых  шедевров,  возможно,  уже  расставляет  своих,  немецких
реставраторов...
     Но  во  двор Софии Отаву не пропустили. Не смог он проникнуть туда ни с
Владимирской,  где  стояли  два  мордатых автоматчика, ни с площади Богдана,
под  колокольней,  где также торчали два охранника. Отава пошел вдоль стены,
окружавшей   софийское   подворье,   хотел  было  возле  ворот  Заборовского
по-юношески  взобраться  на  стену,  но  по  ту сторону послышалась немецкая
речь,  там,  кажется,  маршировали  солдаты,  - всюду, по всему Киеву теперь
маршировали   солдаты;  он  снова  вышел  на  площадь  Хмельницкого,  гетман
замахивался   своей   булавой,   картинно  вздыбливая  над  Киевом  коня,  а
неподалеку  от  него,  не  боясь  ни  черного гетманского жеребца, ни взмаха
булавы,  маршировала сотня немцев, одетых в шинели лягушачье-зеленого цвета,
и, чтобы хоть малость согреться, горланила глупую песенку:

                Warum die Madchen lieben die Soldaten?
                   Ja, warum, ja, warum!
                Weil sie pteifen auf die Bomben und Granaten.
                   Ja, darum, ja, darum!

     По  площади двигалось разноцветное воинство, ехали машины с берлинскими
регистрационными  знаками,  козыряние,  вытягивание  в струнку, выстукивание
каблуков  -  ни  малейших  признаков  того,  что  под  Москвой  им  нанесено
ужаснейшее  поражение,  что вскоре им придется сматываться и отсюда. Неужели
они  могут  еще  долго  продержаться?  Если  бы  только  он  мог кого-нибудь
спросить  об  этом, кто б мог ему ответить. К сожалению, он был один. Избрал
добровольное  одиночество  и  теперь  искупал  этот  выбор.  Человек в конце
концов платит за все.
     С  Шнурре  он  увиделся  только  вечером. Тот метался по Киеву со своим
ординарцем-ассистентом  весь  день, был утомлен, но профессора Отаву впустил
в квартиру охотно, даже с радостью.
     - Так  будет  лучше, мой дорогой профессор, так будет лучше, - мурлыкал
Шнурре,  пропуская  Отаву  вперед,  а  тот  шел по знакомым некогда комнатам
академика  Писаренко  и  не  узнавал  здесь  ничего.  Не  было книг, не было
привычной  простой  мебели,  всюду  теперь  сверкала бронза, стояла мебель в
стиле  Людовика  XVI  (где и набрали в Киеве такого!), дорогие вазы датского
фарфора   спокойных   тонов   приморского   неба,   в  серебряных  княжеских
трехсвечниках  истекали  воском  высоченные  свечи,  в кабинете - письменный
стол  в  стиле  рококо,  словно  бы  привезенный из самого Версаля, за ним -
деревянный  стул  со  спинкой, вырезанной в форме двуглавого орла, из мебели
русского  императорского  дома,  а  с  этой  стороны - для посетителей - два
кресла, глубокие, спокойные, с тусклым отливом темно-вишневой кожи.
     - Сигары?  Сигареты?  -  гостеприимно спросил Шнурре. - Ах, я забыл: вы
ведь  не  курите.  Тогда - шнапс, коньяк, ром или водка? Прошу садиться. Рад
вас видеть в добром здравии...
     Он  еще  хотел, наверное, добавить "с добрыми намерениями", но Отава не
стал слушать его до конца, не садясь, не отходя от порога, мрачно произнес:
     - Я  пытаюсь обдумать ваше предложение, но прежде, чем сообщить о своем
решении,  я  должен  осмотреть  Софию, чтобы убедиться, что там не причинено
никакого вреда.
     Не  сказал  "прошу", вообще ничего не просил - требовал, и Шнурре то ли
сделал  вид,  что  не  замечает  императивного  тона,  то ли просто решил не
обращать  внимания на то, как выражался профессор Отава, для него важна была
суть  слов  профессора,  он  обрадованно  развел руками, шагнул к Отаве, как
будто   хотел   его  обнять,  -  тот  даже  попятился  испуганно,  -  однако
штурмбанфюрер вовремя остановился, воскликнул:
     - Завтра  утром  вы  будете  иметь  пропуск  для прохода в собор днем и
ночью и можете приступать, профессор! Я рад за вас. Это прекрасно.
     - Пропуск  также и для моего сына Бориса, - точно так же хмуро произнес
Отава, - он мой помощник. Без него я не могу.
     - Хорошо,  хорошо, все, что скажете. Но присядьте, профессор! Я не могу
вас  так  отпустить!  Мы  послушаем  с вами музыку! Сегодня из Вены передают
Гайдна! Ведь вы, наверное, давно слушали музыку, профессор.
     - Я  слушаю  ее  теперь  каждый  день,  -  сказал Отава и, не прощаясь,
направился  к  выходу,  давая  штурмбанфюреру  возможность  ломать на досуге
голову  над вопросом, какую же именно музыку слушает советский профессор: то
ли   солдатское   пение  на  улицах,  то  ли  скрытую,  приглушенную  музыку
собственного  сердца,  жаждущего свободы, или, быть может, подпольное радио,
которое   в   эти  дни  передает  для  всех  советских  людей  высочайшую  и
желаннейшую  музыку  - музыку первой большой победы под Москвой? Но у Шнурре
было  полно  своих  хлопот,  чтобы  задумываться  еще над случайно брошенным
словом человека, который все равно ведь завтра станет сообщником.
     - Оссендорфер! - позвал он бодрым голосом.
     ...В  соборе  было  холодно,  темно  и тихо. Тут можно забыть о суете и
неуютности  окружающего  бытия,  замкнуться  в  своих  раздумьях, потому что
собор  сам  по  себе  представляет  идеальную замкнутость, гармонизированную
очерченность   простора.   Собор   живет  собственной  жизнью,  обставленный
толстенными  каменными  стенами,  он  внутри  остается  вечно  подвижным, из
тесных  придавленностей  тектонические массы как бы высвобождаются - тянутся
вверх,  все  выше  и  сильнее,  до  тех  пор, пока не взлетают в центральном
куполе  в  безграничность,  необозримую глазом, от центральной навы вправо и
влево  отбегают  навы  боковые,  навы  гармонично  соединяются,  сообщаются,
незаметно  сливаются,  переходят  одна  в  другую,  их чередование ритмично,
будто   мелодия   элегического  стиха,  опирающаяся  на  постоянно  длящуюся
изменяемость;  в этом соборе можно ходить без конца точно так же, как вокруг
замкнутой  в  своей  вечной  красе  мраморной  колонны,  и смотреть тоже без
конца,  как  тот  легендарный Нарцис на свое отражение в незамутненной воде;
камни  вышли  из  простора, и простор вышел из камня, мозаики в тихом сиянии
смальты   мерцают-струятся,   будто   звезды  на  небесном  куполе,  тяжелый
сумрачный   блеск   золота  на  резном  иконостасе  подпирает  евхаристию  с
апостолами,  которые  в нервной торопливости направляются к святому хлебу, и
только  Мария  Оранта  с руками, приподнятыми то ли в благословении, то ли в
стремлении  защитить людей от беды, кажется неподвижной под сводчатой конхой
центральной  апсиды,  но потом замечаешь, что и она тоже стремится вырваться
из-под  тысячелетней  тяжести,  спуститься  к  людям,  влиться  в это вечное
самодовлеющее  движение,  которое  (единственное)  может  спасти  от мелких,
будничных,  ничтожных хлопот повседневности, от преступности, грязи, измены,
позора.
     Этот  собор  уже  с  первого  дня его существования, наверное, мало кто
считал   жильем   для   бога   -   он  воспринимался  как  надежное  убежище
человеческого  духа,  тут  сразу  обосновался,  укоренился дух гражданства и
мудрости  тех,  кто  созидал  государственность Киевской Руси, - быть может,
именно  поэтому  и  не боялись обвинений в богохульстве все те ханы, князья,
короли,  которые налетали в разные времена на Киев и прежде всего опустошали
и  оскверняли  собор  Софии,  и  каждый пытался стереть его с лица земли, но
собор  стоял  упорно, непоколебимо, вечно, так, словно он не построен был, а
вырос  из щедрой киевской земли, стал ее продолжением, громким ее криком, ее
пением, мелодией, краской.
     Диво!
     "Заложи  же  Ярослав  град  великий, у него же града суть врата златые,
заложи же церковь святыя Софии", - это летописец.
     Возможно,  строился  этот собор в слезах, проклятиях и крови, возможно,
с  торжественным  пением  и радостью, - как бы там ни было, но поднялся он в
той  земле,  которая  не  знала каменных строений, в земле, которую называли
землей  многих городов, но были это города деревянные, горели они так часто,
что  не успевала потемнеть еще и стружка на новых строениях; и вот над этими
деревянными  городами,  над привычной непрочностью и временностью вознеслось
розовое   каменное   диво:  невиданного  величия  и  красоты  храм,  который
размерами  уступал  лишь  константинопольской  Софии,  а  своим внутренним и
внешним  убранством,  своей  пышностью и многокрасочностью не имел равных во
всем мире.
     "Украшен  златом,  серебром  и  камением  драгим и сосуды честными, был
дивен  и  славен  всем  окружным  странам,  якоже  ин  не  обрящется во всем
полунощи  земном  от  востока  до  запада"),  -  это  Илларион,  при котором
строилась  София,  единственный  участник, голос которого дошел до нас через
века.
     Собор был красочен, как душа и фантазия народа, создававшего его.
     И  стоял он среди темноты, раздоров, бедности и несчастий того времени,
стоял   неприкосновенный  сто  тридцать  два  года  с  момента  его  первого
освящения,  то  есть  с  тысяча  тридцать  седьмого  года,  каждое поколение
старалось  чем-то  украсить  Софию,  каждый князь, мудрый или глупый, щедрый
или  скупой,  стремился  показать  свою  благочестивость  и  обогащал  собор
драгоценной посудой, дорогими ризами и редкостными книгами.
     Впервые  подняли  на  собор  руку  князья,  вышедшие  из  той  же самой
Суздальской  земли,  где когда-то княжил творец Софии Ярослав Мудрый. В 1169
году  Андрей,  который впоследствии - о ирония! - назван Боголюбским, послал
против  Киева  ополчения  одиннадцати северорусских князей во главе со своим
сыном  Мстиславом.  Лишь  два  дня  длилась  осада  Киева, а на третий день,
двенадцатого  марта,  после  приступа  Киев  пал,  чего  не  бывало до