- Стой, иначе убью!
     Только  после  этого  остановилось,  испуганное,  и он набежал на него,
запыхавшийся,  рассерженный,  очумевший  -  взыграла  в нем отцовская кровь,
загремела  в  ушах,  забурлила взвихрившимися кругами перед глазами - и тут,
еще  не  понимая  толком,  что  к  чему,  еще не ведая, что с ним, Ярослав в
кратчайший  миг  постиг  и  понял своего непутевого отца, впервые за всю его
жизнь  перед ним открылось то, что, наверное, не раз и не десять раз пережил
когда-то  Владимир,  и  Ярослав  простил  своему  отцу  все злое и недоброе,
оправдав  все  грехи  его.  И  все  это - лишь за одно прикосновение к телу,
которое в каждой своей малейшей малости было словно божий дар.
     Перед  ним  стояла  разгоряченная  долгим  бегом, запыхавшаяся девушка.
Казалось,  она  выбежала  из удивительной сказки. Или: если бы лес, со всеми
своими  пронзительными  запахами,  со своей неповторимой, вечной свежестью и
бодростью,  со своими буйными соками, мог перевоплотиться, сосредоточиться в
одном-единственном  существе,  то  именно  такая  девушка  могла бы быть его
порождением,  но  тогда  лес  должен  был бы исчезнуть, от него ничего бы не
осталось,  все было бы истрачено на это создание. Однако лес жил и дальше, в
нем  нашлось  для  князя  ошеломляющее чудо, перед которым, собственно, и не
было  ни  князя, ни пожилого человека с его хлопотами, трудами и непокоем, а
стоял  обескураженный,  очарованный,  очищенный  от  всех сложностей мира, и
если  бы  мог  вложить всего себя в одно восклицание, то воскликнул бы разве
что такое: "О великая мудрость сущего!"
     Но  Ярослав  не  способен был ни говорить, ни даже пошевельнуть губами.
Не  видел  одежды  на  девушке,  не  замечал  в  ней  ничего, не мог бы даже
сказать,  высока ли она или низка, хотя и смотрел на нее сверху вниз, не мог
бы   определить,   красива  ли  она  или  просто  привлекательна,  не  знал,
светловолосая  она  или  чернявая,  он просто ощущал всю ее в ее целости, он
дышал  ею, видел же только лицо, да даже и не лицо, а кожу, собственно, и не
кожу  на  лице,  а  какую-то необычайную свежесть, нетронутость, чистоту, от
которых у него стиснулось сердце и кругом пошла голова.
     Будто  слепой,  протянул  он  обе  руки,  медленно,  несмело, нищенски.
Единственное  прикосновение  должно  было  спасти  его от всех несчастий, от
величайшего  горя,  всего  лишь одно прикосновение, вот так начинается и так
кончается  свет,  а  больше нет ничего, и не должно быть, и ничего больше не
нужно,  в  этом  величайшая  мудрость;  и  как хорошо, что человеку все-таки
открывается,  хотя  и  поздно иногда, эта великая правда, которую так хорошо
знал  его  отец. О князь Владимир, прости своего неразумного сына! Не судите
и  несудимы  будете! А ныне только молчаливое прикосновение к этому чуду - и
мигом  исчезнут  все невзгоды, и в душе откликнется смех, буйная сила зальет
все тело, как льются отовсюду в лесу пронзительные дуновения живого духа!
     Его  руки медленно приближались к белой фигуре, он видел теперь не одну
лишь  непередаваемую  свежесть,  его  поразил  огонь  и  разум  в  ее серых,
сверкающих  черными  искрами глазах, но это случилось потом, позднее, тогда,
когда  она  оттолкнула его руки, когда все же прикоснулся хотя бы к ее руке,
почувствовал   кончиками   пальцев   всю   ее,  еще  больше  разгорелся,  но
одновременно  словно бы нашло на него прозрение, и он увидел тогда ее глаза,
ее  губы,  увидел  всю  ее  -  невысокую,  щедротелую,  в простой полотняной
одежде,  а  еще  увидел  ее  шею,  длинную и нежную, в широком вырезе грубой
сорочки,  и  ему захотелось приникнуть к этой шее, именно там, где она видна
была  из  грубой  ткани,  и  он неуклюже наклонился, так, будто и до сих пор
оставался  маленьким  калекой,  который  неуверенно  стоял на ногах. Высокая
дорогая  шапка  мешала  ему, и он швырнул ее на землю, его круглая ромейская
бородка  тоже  была  некстати,  поэтому  князь  съежился, отставляя бороду в
сторону,  но  все  эти  мгновенные  приготовления были ни к чему, потому что
девушка  снова мягко, но упорно отстранила его, на этот раз сказав тихо, без
гнева:
     - А ну не...
     Он  совсем  растерялся. Хотел бы и заплакать, но давно разучился, встал
бы  на  колени,  но привык становиться на колени лишь перед богом и не знал,
поможет  ли  здесь  коленопреклонение, потому что девушка была для него выше
бога  и  выше  всего, что было и чего не было. Он молча клонился на нее всем
своим  телом, почти падал, будто подкошенный желанием, и она снова выставила
против него свое сильное плечо, удержала его падение, снова промолвила:
     - И зачем бы я так?
     Говорила,  видимо, больше для себя, потому что уже успела заметить, что
он  ничего  не  слышит,  не  способен  ни говорить, ни слушать, знала, что и
убежать  теперь  смогла  бы  от  него  легко,  ибо  он  не  в  состоянии был
преследовать,  но  не  убегала  и  не  отступала от него, стояла по-прежнему
почти  рядом,  как  встали  они  с  самого  начала, и дышала на князя чарами
своего  тела,  мутила  его разум и душу, отравляла его темным соблазном, и в
невинном  изгибе  ее  уст  не  чувствовалось,  что  поступает так нарочно, -
просто  получалось  само  собой,  быть  может,  ей  тоже было любо, а может,
приятно было от необычности приключения.
     Он  снова  покачнулся  уже  на  другую  сторону,  и  тогда она, видимо,
опомнившись,  наконец,  возможно,  заметив его дорогую одежду и догадавшись,
что  имеет  дело  не  с  простым  человеком,  отшатнулась  от князя, сделала
несколько  шагов назад, так что Ярослав, не найдя опоры, покачнулся и должен
был  бы  упасть,  если  бы  девушка  своевременно  не  поддержала его, но он
все-таки  умудрился  налечь  на  нее  всей своей тяжестью и повис на плече у
незнакомки;  она  отталкивала его изо всех сил, старалась высвободиться, его
круглая,  подстриженная  по-ромейски  борода щекотала ей шею где-то за ухом,
девушке  было  и  страшновато,  и  чуточку смешно одновременно, она все-таки
изловчилась  оттолкнуть  странного  человека,  отскочила  от  него, крикнула
сквозь смех:
     - Ой надоел!
     - Ну, - пробормотал наконец Ярослав, - зачем же?
     - Откуда  такой  взялся!  -  поправляя  на  себе  сорочку  и старенькое
корзно, поморщилась девушка. - Гоняешься тут по лесу!
     Он  снова  молча  пошел  на нее, но она уже окончательно пришла в себя,
схватила с земли палку, замахнулась:
     - Не подходи, а то!..
     Глаза  ее  смеялись,  - видно, она сама понимала, сколь бессмысленна ее
защита   от  сильного,  вооруженного  мечом  и  охотничьим  ножом  человека,
медвежью  силу  рук  которого она уже успела ощутить. Однако знала и то, что
властна сейчас над этим человеком безмерно.
     - Только шагни - закричу!
     Кто  услышит  этот  крик,  кто  придет  на  помощь? Это ее не касалось.
Должна  была  выложить  все, что у нее было для собственной защиты, поскорее
высыпать  на  обезумевшего  человека,  прежде чем тот опомнится и перестанет
быть таким ничтожным увальнем, каким показал себя сейчас вот.
     - И убирайся отсюда! - добавила еще смелее.
     У  князя  прошло  первое  потрясение,  его словно бы била лихорадка, он
чувствовал,  что  любые  переговоры  бессмысленны,  но у него не было ничего
лучшего, поэтому он прибег к уговорам:
     - Ну зачем ты так?
     - А ты зачем?
     - Я... ты... как тебя зовут?
     - Состаришься!
     - Должна бы...
     - А ничего я не должна!
     - Да ты слушай...
     - Не хочу слушать!
     - Ну... - Он не знал, как к ней и подступиться. - Ты знаешь, кто я?
     - Не хочу знать!
     - Можешь хоть догадаться.
     - Нечего мне делать!
     - Но я же мог бы для тебя...
     - Сама все могу!
     От  нее  отскакивали  все  слова:  ни  угроз,  ни  обещаний  для нее не
существовало.
     - А  все-таки  как же тебя зовут? - спросил он, пытаясь улыбнуться. - Я
- Юрий. А ты?
     - А я - вот она!
     Девушка   выставила   полную  грудь  под  полотняной  сорочкой,  повела
бедрами,  ее  тело  свободно  ходило  под широкой сорочкой, а в глазах князя
прокатилась  темная  волна,  он  рванул  из  ножен меч, подскочил к девушке,
хрипло воскликнул:
     - Говори, иначе прикончу!
     Она  испугалась  не  на  шутку,  глаза  ее  расширились, черные искорки
запрыгали  чаще, потом они посерели, девушка выставила руки так, будто могла
ими защититься от меча, послушно прошептала:
     - Забава.
     - Что?  -  бросив  не до конца извлеченный меч обратно в ножны и хватая
ее крепко за плечи, спросил Ярослав. - Что?
     - Зовут меня так. Забава.
     - Почему так?
     - Отец  так  назвал.  Мы  в  лесу живем, одни. Никого нет вокруг. Когда
родилась, была для него забавкой.
     - А ныне что?
     - И ныне.
     - Почему так ко мне? Знаешь, кто есмь?
     - Не знаю.
     - Это к лучшему. Понравилась мне вельми.
     - Ну.  - Она вывернулась из-под его рук, отскочила в сторону. - Поезжай
себе дальше, пока я тебя не знаю.
     - Должна спознать.
     - А не хочу.
     - Я для тебя все сделаю.
     - А что ты для меня сделаешь?
     - Ну...  -  Князь  запнулся:  и  впрямь,  что он мог для нее сделать? -
Боярыней станешь.
     - А не нужно мне боярыней!
     - Что же тебе нужно?
     - А ничего!
     - Ну, не убегай от меня.
     - А ты не подходи.
     На  Ярослава  снова  наплывала  темная ярость. Зачем он ввязался в этот
глупый  разговор?  Нужно было сразу смять, сломить, нужно было, нужно... Ох!
Он сказал умоляюще:
     - Прошу тебя вельми. Постой лишь возле меня. Немножко.
     - А поезжай себе, - сказала она жестоко. - Вон тебя ищут.
     В   самом  деле,  издалека  доносились  крики,  заржали  в  лесу  кони,
откликнулся им конь князя.
     - Увидят тебя здесь, будет тебе, - мстительно улыбнулась Забава.
     - А  я  не  боюсь  никого,  - сказал он, как последний хвастун. - Я над
ними всеми, а не они надо мной. Ну, так подойдешь?
     - Не хочу.
     - Только подержать тебя за руку.
     - Чего захотел.
     - Ау-у!  Княже!  -  послышался  из  зарослей могучий голос Коснятина. -
Княже Ярослав!
     В глазах Забавы сверкнуло любопытство.
     - Так ты - князь?
     - Князь. Иди ко мне.
     - Если  князь, то еще раз можешь приехать! - Она засмеялась и бросилась
в чащу.
     И след ее простыл.
     А  с  другой  стороны,  испуганно  перекликаясь,  проламывались  сквозь
заросли посланные Коснятином ловцы и варяги.
     - Чего  претесь! - крикнул на них Ярослав, а Коснятину, когда тот вышел
к коням, сердито сказал: - Отвыкай следить за князем. Негоже чинишь.
     - Испугались за тебя, светлый княже, - виновато ответил Коснятин.
     - Не  маленький,  сам  как-нибудь  управлюсь.  Обдумал  все нынче. Вели
ковать  мечи  да копья и возить стрелу* по пригородам, чтобы готовили воев к
весне, пойду на Киев.
     ______________
     *  Возить  стрелу  -  новгородский обычай, означавший объявление войны.
(Прим. автора.)

     Он  махнул  всадникам, чтобы отстали, оставили их с Коснятином наедине,
продолжал:
     - А  зимой поедешь за море к свейскому царю. Слышал я, дочь у него есть
вельми  хорошая, сосватаешь за меня, ибо уже два лета, как моя Анна, царство
ей  небесное,  покинула  меня и перешла в божьи чертоги, а мне на этом свете
тяжело и неприютно.
     - Я с тобой, княже, - напомнил Коснятин.
     - Ты не в счет. Груб еси и плотояден.
     - Обижаешь меня, княже. А я же для тебя...
     - Знаю,  что  ты для меня. Все людское естество для меня открыто, ничто
не укроется от глаз моих. Раз я на отца своего поднялся, то уже...
     - Отец твой погряз в грехах, в бесовской похоти...
     - Отец  мой старый уже человек и великий человек. Никто ему не ровня. А
грешны  все мы суть. Каждый рождается с бесами и живет с ними, а к богу идет
всю жизнь. Но дойдет ли?
     Коснятин    обескураженно    взглянул   на   князя.   Ярослава   тешила
растерянность посадника.
     "А знал бы ты еще про Забаву!" - злорадно подумал он, а вслух спросил:
     - Кто-нибудь тут стережет твои ловища?
     - Есть  тут один ловецкий, за Гзенью его хижина. Но бездельник и гуляка
страшный.  Сегодня  и  вовсе  куда-то исчез. Из-за него и не поймали ничего.
Зря только проездили.
     - Неумелые ловцы. А твоему сторожу нужен бы помощник.
     - Обойдется.  Обленился  и  без  помощников,  а дай - и вовсе ничего не
будет делать! Простой люд надобно держать в руках!
     Князя  так и подмывало напомнить, что Коснятин тоже не далеко отошел от
простого  люда, собственно, он боярин только в первом колене, но решил лучше
смолчать,  ибо уже не хотелось ни о чем разговаривать с посадником. Он снова
весь  был  поглощен  сладким  волнением  от  воспоминаний о Забаве, он снова
бросил  бы  все  и  помчался  бы  в  чащу, чтобы разыскать ее, с искрящимися
серыми  глазами,  с  щедрым  телом,  которое буйной волной ходит под широкой
простой  одеждой.  Но  посадник  не  ведал,  что  творится  в душе князя, он
по-своему   истолковал  сидение  Ярослава  у  озера  и  последовавшее  затем
блужданье  в одиночестве по лесу: видимо, князь тяжело и долго думал о своем
неосмотрительном   отказе   выплачивать   дань  Киеву,  видимо,  его  мучили
угрызения  совести,  что  встал  против  родного отца, против Великого князя
Владимира,  против которого никто не мог выстоять, даже ромейские императоры
искали  у  него милости. Но раз уж надумал Ярослав еще идти на отца своего и
войной,  то  не следует пренебречь этим намерением, хотя и верить мгновенной
вспышке  Коснятин  тоже  не мог, ибо знал, как часто Ярослав отказывается от
своих намерений, остынув и взвесив все заново.
     - Вече нужно собирать ради войны, - сказал посадник осторожно.
     - А собирай, - равнодушно откликнулся князь.
     - Возле Софии или на княжьем дворе?
     - Собирайтесь  на  Софийской  стороне. Негоже мне поднимать вече против
отца своего. Да и нагудели уже мне полные уши своим криком новгородским.
     Ударил  коня,  поскакав от Коснятина. Отдалялся от места, которое стало
для  него  благословеннейшим,  а  хотел  бы  возвратиться назад, снова найти
Забаву  -  еще  и  до  сих пор слышал ее голос, в ушах его звенели последние
слова  дерзко  и  многообещающе: "Если ты князь, еще раз можешь приехать..."
Можешь приехать...
     Возвратившись  на  княжий  двор,  Ярослав  велел  отслужить  в дворовой
церкви  вечерню. Долго стоял на коленях в темной, еле освещаемой слабенькими
огоньками  свечей  церковке,  просил  прощения  у бога, мысленно обращался к
отцу  своему, к покойнице матери и к покойнице жене, которая лежала где-то в
корсте,  в  дубовом  же  соборе  Софии  на той стороне Волхова, и если выйти
сейчас  из церквушки и стать на берегу тиховодной тусклой речки, то угадаешь
в  темноте  Софийский  холм за Волховом, а на холме - тринадцатиглавое диво,
возведенное  по  велению  князя  Владимира  в  год,  когда  крестил он своих
сыновей  в Киеве и киевлян, - угадаешь, но не увидишь, ибо новгородские ночи
осенью  темные  и  беспросветные,  это  лишь  в  Киеве  были  когда-то  ночи
светящиеся,  и  с  киевских  гор  видно  было  и  далекие миры, и маленькому
Ярославу  открывались  в те ночи самые отдаленные земли с кедрами и оливами,
расстилалась   пустыня   с   подвижниками   и   великомучениками,   вставали
бессмертные  герои,  шли  к  нему  сквозь  те  просветленные ночи мудрецы из
древнейшей  древности,  белели  мраморные  города,  храмы, саркофаги славных
царей  и  воителей.  Видел  он  это  все и отсюда, с берега темного Волхова,
из-за  болот и лесов, летел через бездорожье и непроходимые чащи силой своей
фантазии,  своего  духа.  О могущество духа людского, просветленного книжной
мудростью, вознесенного высокими истинами!
     А  когда  вышел  из церквушки, где ждал его верный воевода Будий (князь
всегда  молился  в  одиночестве)  с  двумя варягами, тьма нахлынула на него,
словно  черная  вода, и не факелы, что несли челядинцы по сторонам, освещали
князю  дорогу,  не  светлые  истины, о которых думалось в молитвах, - нет! -
сладким  призраком наплывало на Ярослава Забавино лицо во всем торжестве его
свежести  и  молодости,  и князь несмело проводил рукой впереди себя, словно
бы  стремился отогнать это видение, а Будий истолковал это по-своему, решив,
что  князь  никого не хочет пускать на глаза, и поэтому, когда в переходах к
княжеским  покоям  попадался  кто-нибудь  из  челяди,  проскакивала  толстая
ключница   или   шлепала   босыми   ногами   молодая  прислужница,  воевода,
прокладывавший  путь  к  княжьей  опочивальне, топал своим огромным сапогом,
гневно шипел:
     - А ну-ка, прочь с глаз!
     До  поздней  ночи  в опочивальне Ярослава горел трисвечник. Князь читал
священную  книгу.  Но  и там находил один лишь соблазн, и его глаза невольно
наталкивались на строчки:
     "...Слыши,  дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и
дом отца своего.
     И  возжелает  царь  красоты  твоей; ибо он Господь твой, и ты поклонись
ему".
     Он  возвращался  назад,  вычитывал слова для подкрепления своих великих
замыслов, стремился отогнать от себя суетное:
     "Перепояшь  себя по бедру мечом твоим, сильный, славою твоею и красотою
твоею.
     И  в  сем  украшении  твоем поспеши, воссядь на колесницу ради истины и
кротости и правды, и десница твоя покажет тебе дивные дела..."
     Глаза  же  сами  перескакивали  ниже и вычитывали то, в желании чего он
сам себе боялся признаться:
     "В испещренной одежде ведется она к царю..."
     Уснул  князь  перед  самым  рассветом и спал ли или не спал, а еще и не
серело,  растормошил  всех  челядинцев  и  снова встал на колени в тревожной
темной церквушке, слушал заутреню, повторял мысленно слова:
     "Поспеши, воссядь на колесницу ради истины и кротости и правды".
     Утром  началась  настоящая  осень.  Между  темным небом и темной землей
провисли  тяжелые  водяные  столбы,  как-то  словно  бы  в  один день Волхов
угрожающе  начал выходить из берегов, набухли ручьи, потемнели лесные озера,
зашумело  в  пущах  и  болотах,  поналивались  все  самые  малейшие выемки и
углубления,  но  не  радостная  прозрачность и ласковость жила в этих водах,
как   это   бывает  весной,  а  мрачная  встревоженность,  то  ли  вызванная
предчувствием  длинной  холодной  зимы, то ли, быть может, наступлением поры
почти  полной  оторванности  Новгорода  от всего мира. В самом деле, начисто
развезло  и  те  ненадежные  дороги  среди лесов и болот, по которым с горем
пополам  добирались летом в Новгород купцы, непроходимыми становились волоки
между  реками  и  озерами, уже не видно было на широком Волхове разноцветных
парусов,  не  красовались  там  своими изогнутыми носами лодьи, не вертелись
между  ними  учаны,  мокли  под дождем на некогда шумных пристанях - вымолах
оставленные   товары;   еще   кое-где   выгружался  какой-нибудь  запоздалый
отчаянный  купец, который привез десятка полтора бочек редкостного фряжского
вина,  бегал  по  скользким  деревянным  мосткам  пристани,  ловил  за  полы
равнодушных грузчиков, умолял, обещал, угрожал.
     Ярославу  не  сиделось  на  княжьем дворе. С раннего утра велел седлать
коней,  в  сопровождении  свиты  начинал  объезд  города. Дождь немилосердно
хлестал  и  князя,  и его сопровождающих. Деревянные кругляки, которыми были
вымощены  улицы,  стали скользкими настолько, что иногда падали даже кованые
кони,  кое-где  кругляки  раздвинулись,  в  образовавшихся  щелях собиралась
грязная  вода,  оттуда брызгала жижа, когда попадали туда конские копыта; по
лицам  ездоков  стекали  потоки  грязи,  грязь  капала  на  дорогую  одежду,
залепляла  дорогую  сбрую,  но  Ярослав  ничего  этого  не  замечал. Он ехал
впереди,  на него не брызгал никто, наоборот, его конь обливал задних целыми
потоками  холодной  воды,  а  князю все не терпелось, он подгонял и подгонял
коня,  хотел  побывать  всюду,  все  увидеть,  проверить,  пощупать  руками,
убедиться во